- Еh bien, mon prince. Gкnes et Lucques ne sont plus que des apanages, des поместья, de la famille Buonaparte. Non, je vous prйviens, que si vous ne me dites pas, que nous avons la guerre, si vous vous permettez encore de pallier toutes les infamies, toutes les atrocitйs de cet Antichrist (ma parole, j'y crois) - je ne vous connais plus, vous n'кtes plus mon ami, vous n'кtes plus мой верный раб, comme vous dites. [1] Ну, здравствуйте, здравствуйте. Je vois que je vous fais peur, [2] садитесь и рассказывайте. Так говорила в июле 1805 года известная Анна Павловна Шерер, фрейлина и приближенная императрицы Марии Феодоровны, встречая важного и чиновного князя Василия, первого приехавшего на ее вечер. Анна Павловна кашляла несколько дней, у нее был грипп, как она говорила (грипп был тогда новое слово, употреблявшееся только редкими). В записочках, разосланных утром с красным лакеем, было написано без различия во всех: "Si vous n'avez rien de mieux а faire, M. le comte (или mon prince), et si la perspective de passer la soirйe chez une pauvre malade ne vous effraye pas trop, je serai charmйe de vous voir chez moi entre 7 et 10 heures. Annette Scherer".[3] - Dieu, quelle virulente sortie [4] - отвечал, нисколько не смутясь такою встречей, вошедший князь, в придворном, шитом мундире, в чулках, башмаках, при звездах, с светлым выражением плоского лица. Он говорил на том изысканном французском языке, на котором не только говорили, но и думали наши деды, и с теми тихими, покровительственными интонациями, которые свойственны состаревшемуся в свете и при дворе значительному человеку. Он подошел к Анне Павловне, поцеловал ее руку, подставив ей свою надушенную и сияющую лысину, и покойно уселся на диване. - Avant tout dites moi, comment vous allez, chиre amie? [5] Успокойте друга, - сказал он, не изменяя голоса и тоном, в котором из-за приличия и участия просвечивало равнодушие и даже насмешка. - Как можно быть здоровой... когда нравственно страдаешь? Разве можно оставаться спокойною в наше время, когда есть у человека чувство? - сказала Анна Павловна. - Вы весь вечер у меня, надеюсь? - А праздник английского посланника? Нынче середа. Мне надо показаться там, - сказал князь. - Дочь заедет за мной и повезет меня. - Я думала, что нынешний праздник отменен. Je vous avoue que toutes ces fкtes et tous ces feux d'artifice commencent а devenir insipides. [6] - Ежели бы знали, что вы этого хотите, праздник бы отменили, - сказал князь, по привычке, как заведенные часы, говоря вещи, которым он и не хотел, чтобы верили. - Ne me tourmentez pas. Eh bien, qu'a-t-on dйcidй par rapport а la dйpкche de Novosiizoff? Vous savez tout. [7] - Как вам сказать? - сказал князь холодным, скучающим тоном. -Qu'a-t-on dйcidй? On a dйcidй que Buonaparte a brыlй ses vaisseaux, et je crois que nous sommes en train de brыler les nфtres. [8] - Князь Василий говорил всегда лениво, как актер говорит роль старой пиесы. Анна Павловна Шерер, напротив, несмотря на свои сорок лет, была преисполнена оживления и порывов. Быть энтузиасткой сделалось ее общественным положением, и иногда, когда ей даже того не хотелось, она, чтобы не обмануть ожиданий людей, знавших ее, делалась энтузиасткой. Сдержанная улыбка, игравшая постоянно на лице Анны Павловны, хотя и не шла к ее отжившим чертам, выражала, как у избалованных детей, постоянное сознание своего милого недостатка, от которого она не хочет, не может и не находит нужным исправляться. В середине разговора про политические действия Анна Павловна разгорячилась. - Ах, не говорите мне про Австрию! Я ничего не понимаю, может быть, но Австрия никогда не хотела и не хочет войны. Она предает нас. Россия одна должна быть спасительницей Европы. Наш благодетель знает свое высокое призвание и будет верен ему. Вот одно, во что я верю. Нашему доброму и чудному государю предстоит величайшая роль в мире, и он так добродетелен и хорош, что Бог не оставит его, и он исполнит свое призвание задавить гидру революции, которая теперь еще ужаснее в лице этого убийцы и злодея. Мы одни должны искупить кровь праведника... На кого нам надеяться, я вас спрашиваю?... Англия с своим коммерческим духом не поймет и не может понять всю высоту души императора Александра. Она отказалась очистить Мальту. Она хочет видеть, ищет заднюю мысль наших действий. Что они сказали Новосильцову?... Ничего. Они не поняли, они не могут понять самоотвержения нашего императора, который ничего не хочет для себя и все хочет для блага мира. И что они обещали? Ничего. И что обещали, и того не будет! Пруссия уж объявила, что Бонапарте непобедим и что вся Европа ничего не может против него... И я не верю ни в одном слове ни Гарденбергу, ни Гаугвицу. Cette fameuse neutralitй prussienne, ce n'est qu'un piиge. [9] Я верю в одного Бога и в высокую судьбу нашего милого императора. Он спасет Европу!... - Она вдруг остановилась с улыбкою насмешки над своею горячностью. - Я думаю, - сказал князь улыбаясь, - что ежели бы вас послали вместо нашего милого Винценгероде, вы бы взяли приступом согласие прусского короля. Вы так красноречивы. Вы дадите мне чаю? - Сейчас. A propos, - прибавила она, опять успокоиваясь, - нынче у меня два очень интересные человека, le vicomte de MorteMariet, il est alliй aux Montmorency par les Rohans, [10] одна из лучших фамилий Франции. Это один из хороших эмигрантов, из настоящих. И потом l'abbй Morio: [11] вы знаете этот глубокий ум? Он был принят государем. Вы знаете? - А! Я очень рад буду, - сказал князь. - Скажите, - прибавил он, как будто только что вспомнив что-то и особенно-небрежно, тогда как то, о чем он спрашивал, было главною целью его посещения, - правда, что l'impйratrice-mиre [12] желает назначения барона Функе первым секретарем в Вену? C'est un pauvre sire, ce baron, а ce qu'il paraоt. [13] - Князь Василий желал определить сына на это место, которое через императрицу Марию Феодоровну старались доставить барону. Анна Павловна почти закрыла глаза в знак того, что ни она, ни кто другой не могут судить про то, что угодно или нравится императрице. - Monsieur le baron de Funke a йtй recommandй а l'impйratrice-mиre par sa soeur, [14] - только сказала она грустным, сухим тоном. В то время, как Анна Павловна назвала императрицу, лицо ее вдруг представило глубокое и искреннее выражение преданности и уважения, соединенное с грустью, что с ней бывало каждый раз, когда она в разговоре упоминала о своей высокой покровительнице. Она сказала, что ее величество изволила оказать барону Функе beaucoup d'estime, [15] и опять взгляд ее подернулся грустью. Князь равнодушно замолк. Анна Павловна, с свойственною ей придворною и женскою ловкостью и быстротою такта, захотела и щелконуть князя за то, что он дерзнул так отозваться о лице, рекомендованном императрице, и в то же время утешить его. - Mais а propos de votre famille,[16] - сказала она, -знаете ли, что ваша дочь с тех пор, как выезжает, fait les dйlices de tout le monde. On la trouve belle, comme le jour. [17] Князь наклонился в знак уважения и признательности. - Я часто думаю, - продолжала Анна Павловна после минутного молчания, подвигаясь к князю и ласково улыбаясь ему, как будто выказывая этим, что политические и светские разговоры кончены и теперь начинается задушевный, -я часто думаю, как иногда несправедливо распределяется счастие жизни. За что вам судьба дала таких двух славных детей (исключая Анатоля, вашего меньшого, я его не люблю, - вставила она безапелляционно, приподняв брови) - таких прелестных детей? А вы, право, менее всех цените их и потому их не стоите. И она улыбнулась своею восторженною улыбкой. - Que voulez-vous? Lafater aurait dit que je n'ai pas la bosse de la paterienitй, [18] - сказал князь. - Перестаньте шутить. Я хотела серьезно поговорить с вами. Знаете, я недовольна вашим меньшим сыном. Между нами будь сказано (лицо ее приняло грустное выражение), о нем говорили у ее величества и жалеют вас... Князь не отвечал, но она молча, значительно глядя на него, ждала ответа. Князь Василий поморщился. - Что вы хотите, чтоб я делал! - сказал он наконец. - Вы знаете, я сделал для их воспитания все, что может отец, и оба вышли des imbйciles.[19] Ипполит, по крайней мере, покойный дурак, а Анатоль - беспокойный. Вот одно различие, - сказал он, улыбаясь более неестественно и одушевленно, чем обыкновенно, и при этом особенно резко выказывая в сложившихся около его рта морщинах что-то неожиданно-грубое и неприятное. - И зачем родятся дети у таких людей, как вы? Ежели бы вы не были отец, я бы ни в чем не могла упрекнуть вас, - сказала Анна Павловна, задумчиво поднимая глаза. - Je suis votre [20] верный раб, et а vous seule je puis l'avouer. Мои дети - ce sont les entraves de mon existence. [21] Это мой крест. Я так себе объясняю. Que voulez-vous?... [22] - Он помолчал, выражая жестом свою покорность жестокой судьбе. Анна Павловна задумалась. - Вы никогда не думали о том, чтобы женить вашего блудного сына Анатоля? Говорят, - сказала она, - что старые девицы ont la manie des Marieiages. [23] Я еще не чувствую за собою этой слабости, но у меня есть одна petite personne, [24] которая очень несчастлива с отцом, une parente а nous, une princesse [25] Болконская. - Князь Василий не отвечал, хотя с свойственною светским людям быстротой соображения и памяти показал движением головы, что он принял к соображению эти сведения. - Нет, вы знаете ли, что этот Анатоль мне стоит 40 000 в год, -сказал он, видимо, не в силах удерживать печальный ход своих мыслей. Он помолчал. - Что будет через пять лет, если это пойдет так? Voilа l'avantage d'кtre pиre. [26] Она богата, ваша княжна? - Отец очень богат и скуп. Он живет в деревне. Знаете, этот известный князь Болконский, отставленный еще при покойном императоре и прозванный прусским королем. Он очень умный человек, но со странностями и тяжелый. La pauvre petite est malheureuse, comme les pierres. [27] У нее брат, вот что недавно женился на Lise Мейнен, адъютант Кутузова. Он будет нынче у меня. - Ecoutez, chиre Annette, [28] - сказал князь, взяв вдруг свою собеседницу за руку и пригибая ее почему-то книзу. - Arrangez-moi cette affaire et je suis votre [29] вернейший раб а tout jamais pan, comme mon староста m'йcrit des [30] донесенья: покой-ер-п!. Она хорошей фамилии и богата. Все, что мне нужно. И он с теми свободными и фамильярными, грациозными движениями, которые его отличали, взял за руку фрейлину, поцеловал ее и, поцеловав, помахал фрейлинскою рукой, развалившись на креслах и глядя в сторону. - Attendez, [31] - сказала Анна Павловна, соображая. - Я нынче же поговорю Lise (la femme du jeune Болконский). [32] И, может быть, это уладится. Ce sera dans votre famille, que je ferai mon apprentissage de vieille fille. [33]
II.
Гостиная Анны Павловны начала понемногу наполняться. Приехала высшая знать Петербурга, люди самые разнородные по возрастам и характерам, но одинаковые по обществу, в каком все жили; приехала дочь князя Василия, красавица Элен, заехавшая за отцом, чтобы с ним вместе ехать на праздник посланника. Она была в шифре и бальном платье. Приехала и известная, как la femme la plus sйduisante de Pйtersbourg, [34] молодая, маленькая княгиня Болконская, прошлую зиму вышедшая замуж и теперь не выезжавшая в большой свет по причине своей беременности, но ездившая еще на небольшие вечера. Приехал князь Ипполит, сын князя Василия, с Мортемаром, которого он представил; приехал и аббат Морио и многие другие. - Вы не видали еще? или: - вы не знакомы с ma tante? [35] -говорила Анна Павловна приезжавшим гостям и весьма серьезно подводила их к маленькой старушке в высоких бантах, выплывшей из другой комнаты, как скоро стали приезжать гости, называла их по имени, медленно переводя глаза с гостя на ma tante, [36] и потом отходила. Все гости совершали обряд приветствования никому неизвестной, никому неинтересной и ненужной тетушки. Анна Павловна с грустным, торжественным участием следила за их приветствиями, молчаливо одобряя их. Ma tante каждому говорила в одних и тех же выражениях о его здоровье, о своем здоровье и о здоровье ее величества, которое нынче было, слава Богу, лучше. Все подходившие, из приличия не выказывая поспешности, с чувством облегчения исполненной тяжелой обязанности отходили от старушки, чтобы уж весь вечер ни разу не подойти к ней. Молодая княгиня Болконская приехала с работой в шитом золотом бархатном мешке. Ее хорошенькая, с чуть черневшимися усиками верхняя губка была коротка по зубам, но тем милее она открывалась и тем еще милее вытягивалась иногда и опускалась на нижнюю. Как это всегда бывает у вполне-привлекательных женщин, недостаток ее - короткость губы и полуоткрытый рот - казались ее особенною, собственно ее красотой. Всем было весело смотреть на эту, полную здоровья и живости, хорошенькую будущую мать, так легко переносившую свое положение. Старикам и скучающим, мрачным молодым людям, смотревшим на нее, казалось, что они сами делаются похожи на нее, побыв и поговорив несколько времени с ней. Кто говорил с ней и видел при каждом слове ее светлую улыбочку и блестящие белые зубы, которые виднелись беспрестанно, тот думал, что он особенно нынче любезен. И это думал каждый. Маленькая княгиня, переваливаясь, маленькими быстрыми шажками обошла стол с рабочею сумочкою на руке и, весело оправляя платье, села на диван, около серебряного самовара, как будто все, что она ни делала, было part de plaisir [37] для нее и для всех ее окружавших. - J'ai apportй mon ouvrage, [38] - сказала она, развертывая свой ридикюль и обращаясь ко всем вместе. - Смотрите, Annette, ne me jouez pas un mauvais tour, - обратилась она к хозяйке. - Vous m'avez йcrit, que c'йtait une toute petite soirйe; voyez, comme je suis attifйe. [39] И она развела руками, чтобы показать свое, в кружевах, серенькое изящное платье, немного ниже грудей опоясанное широкою лентой. - Soyez tranquille, Lise, vous serez toujours la plus jolie, [40] - отвечала Анна Павловна. - Vous savez, mon mari m'abandonne, - продолжала она тем же тоном, обращаясь к генералу, - il va se faire tuer. Dites moi, pourquoi cette vilaine guerre, [41] - сказала она князю Василию и, не дожидаясь ответа, обратилась к дочери князя Василия, к красивой Элен. - Quelle dйlicieuse personne, que cette petite princesse! [42] - сказал князь Василий тихо Анне Павловне. Вскоре после маленькой княгини вошел массивный, толстый молодой человек с стриженою головой, в очках, светлых панталонах по тогдашней моде, с высоким жабо и в коричневом фраке. Этот толстый молодой человек был незаконный сын знаменитого Екатерининского вельможи, графа Безухого, умиравшего теперь в Москве. Он нигде не служил еще, только что приехал из-за границы, где он воспитывался, и был в первый раз в обществе. Анна Павловна приветствовала его поклоном, относящимся к людям самой низшей иерархии в ее салоне. Но, несмотря на это низшее по своему сорту приветствие, при виде вошедшего Пьера в лице Анны Павловны изобразилось беспокойство и страх, подобный тому, который выражается при виде чего-нибудь слишком огромного и несвойственного месту. Хотя, действительно, Пьер был несколько больше других мужчин в комнате, но этот страх мог относиться только к тому умному и вместе робкому, наблюдательному и естественному взгляду, отличавшему его от всех в этой гостиной. - C'est bien aimable а vous, monsieur Pierre, d'кtre venu voir une pauvre malade, [43] - сказала ему Анна Павловна, испуганно переглядываясь с тетушкой, к которой она подводила его. Пьер пробурлил что-то непонятное и продолжал отыскивать что-то глазами. Он радостно, весело улыбнулся, кланяясь маленькой княгине, как близкой знакомой, и подошел к тетушке. Страх Анны Павловны был не напрасен, потому что Пьер, не дослушав речи тетушки о здоровье ее величества, отошел от нее. Анна Павловна испуганно остановила его словами: - Вы не знаете аббата Морио? он очень интересный человек... - сказала она. - Да, я слышал про его план вечного мира, и это очень интересно, но едва ли возможно... - Вы думаете?... - сказала Анна Павловна, чтобы сказать что-нибудь и вновь обратиться к своим занятиям хозяйки дома, но Пьер сделал обратную неучтивость. Прежде он, не дослушав слов собеседницы, ушел; теперь он остановил своим разговором собеседницу, которой нужно было от него уйти. Он, нагнув голову и расставив большие ноги, стал доказывать Анне Павловне, почему он полагал, что план аббата был химера. - Мы после поговорим, - сказала Анна Павловна, улыбаясь. И, отделавшись от молодого человека, не умеющего жить, она возвратилась к своим занятиям хозяйки дома и продолжала прислушиваться и приглядываться, готовая подать помощь на тот пункт, где ослабевал разговор. Как хозяин прядильной мастерской, посадив работников по местам, прохаживается по заведению, замечая неподвижность или непривычный, скрипящий, слишком громкий звук веретена, торопливо идет, сдерживает или пускает его в надлежащий ход, так и Анна Павловна, прохаживаясь по своей гостиной, подходила к замолкнувшему или слишком много говорившему кружку и одним словом или перемещением опять заводила равномерную, приличную разговорную машину. Но среди этих забот все виден был в ней особенный страх за Пьера. Она заботливо поглядывала на него в то время, как он подошел послушать то, что говорилось около Мортемара, и отошел к другому кружку, где говорил аббат. Для Пьера, воспитанного за границей, этот вечер Анны Павловны был первый, который он видел в России. Он знал, что тут собрана вся интеллигенция Петербурга, и у него, как у ребенка в игрушечной лавке, разбегались глаза. Он все боялся пропустить умные разговоры, которые он может услыхать. Глядя на уверенные и изящные выражения лиц, собранных здесь, он все ждал чего-нибудь особенно умного. Наконец, он подошел к Морио. Разговор показался ему интересен, и он остановился, ожидая случая высказать свои мысли, как это любят молодые люди.
III.
Вечер Анны Павловны был пущен. Веретена с разных сторон равномерно и не умолкая шумели. Кроме ma tante, около которой сидела только одна пожилая дама с исплаканным, худым лицом, несколько чужая в этом блестящем обществе, общество разбилось на три кружка. В одном, более мужском, центром был аббат; в другом, молодом, красавица-княжна Элен, дочь князя Василия, и хорошенькая, румяная, слишком полная по своей молодости, маленькая княгиня Болконская. В третьем Мортемар и Анна Павловна. Виконт был миловидный, с мягкими чертами и приемами, молодой человек, очевидно считавший себя знаменитостью, но, по благовоспитанности, скромно предоставлявший пользоваться собой тому обществу, в котором он находился. Анна Павловна, очевидно, угощала им своих гостей. Как хороший метрд'отель подает как нечто сверхъестественно-прекрасное тот кусок говядины, который есть не захочется, если увидать его в грязной кухне, так в нынешний вечер Анна Павловна сервировала своим гостям сначала виконта, потом аббата, как что-то сверхъестественно утонченное. В кружке Мортемара заговорили тотчас об убиении герцога Энгиенского. Виконт сказал, что герцог Энгиенский погиб от своего великодушия, и что были особенные причины озлобления Бонапарта. - Ah! voyons. Contez-nous cela, vicomte, [44] - сказала Анна Павловна, с радостью чувствуя, как чем-то а la Louis XV [45] отзывалась эта фраза, - contez-nous cela, vicomte. Виконт поклонился в знак покорности и учтиво улыбнулся. Анна Павловна сделала круг около виконта и пригласила всех слушать его рассказ. - Le vicomte a йtй personnellement connu de monseigneur, [46] - шепнула Анна Павловна одному. - Le vicomte est un parfait conteur, [47] - проговорила она другому. - Comme on voit l'homme de la bonne compagnie, [48] - сказала она третьему; и виконт был подан обществу в самом изящном и выгодном для него свете, как ростбиф на горячем блюде, посыпанный зеленью. Виконт хотел уже начать свой рассказ и тонко улыбнулся. - Переходите сюда, chиre Hйlиne, [49] - сказала Анна Павловна красавице-княжне, которая сидела поодаль, составляя центр другого кружка. Княжна Элен улыбалась; она поднялась с тою же неизменяющеюся улыбкой вполне красивой женщины, с которою она вошла в гостиную. Слегка шумя своею белою бальною робой, убранною плющем и мохом, и блестя белизною плеч, глянцем волос и брильянтов, она прошла между расступившимися мужчинами и прямо, не глядя ни на кого, но всем улыбаясь и как бы любезно предоставляя каждому право любоваться красотою своего стана, полных плеч, очень открытой, по тогдашней моде, груди и спины, и как будто внося с собою блеск бала, подошла к Анне Павловне. Элен была так хороша, что не только не было в ней заметно и тени кокетства, но, напротив, ей как будто совестно было за свою несомненную и слишком сильно и победительно-действующую красоту. Она как будто желала и не могла умалить действие своей красоты. Quelle belle personne! [50] говорил каждый, кто ее видел. Как будто пораженный чем-то необычайным, виконт пожал плечами и о опустил глаза в то время, как она усаживалась перед ним и освещала и его все тою же неизменною улыбкой. - Madame, je crains pour mes moyens devant un pareil auditoire, [51] сказал он, наклоняя с улыбкой голову. Княжна облокотила свою открытую полную руку на столик и не нашла нужным что-либо сказать. Она улыбаясь ждала. Во все время рассказа она сидела прямо, посматривая изредка то на свою полную красивую руку, которая от давления на стол изменила свою форму, то на еще более красивую грудь, на которой она поправляла брильянтовое ожерелье; поправляла несколько раз складки своего платья и, когда рассказ производил впечатление, оглядывалась на Анну Павловну и тотчас же принимала то самое выражение, которое было на лице фрейлины, и потом опять успокоивалась в сияющей улыбке. Вслед за Элен перешла и маленькая княгиня от чайного стола. - Attendez moi, je vais prendre mon ouvrage,[52] -проговорила она. - Voyons, а quoi pensez-vous? - обратилась она к князю Ипполиту: - apportez-moi mon ridicule.[53] Княгиня, улыбаясь и говоря со всеми, вдруг произвела перестановку и, усевшись, весело оправилась. - Теперь мне хорошо, - приговаривала она и, попросив начинать, принялась за работу. Князь Ипполит перенес ей ридикюль, перешел за нею и, близко придвинув к ней кресло, сел подле нее. Le charmant Hippolyte [54] поражал своим необыкновенным сходством с сестрою-красавицей и еще более тем, что, несмотря на сходство, он был поразительно дурен собой. Черты его лица были те же, как и у сестры, но у той все освещалось жизнерадостною, самодовольною, молодою, неизменною улыбкой жизни и необычайною, античною красотой тела; у брата, напротив, то же лицо было отуманено идиотизмом и неизменно выражало самоуверенную брюзгливость, а тело было худощаво и слабо. Глаза, нос, рот - все сжималось как будто в одну неопределенную и скучную гримасу, а руки и ноги всегда принимали неестественное положение. - Ce n'est pas une histoire de revenants? [55] - сказал он, усевшись подле княгини и торопливо пристроив к глазам свой лорнет, как будто без этого инструмента он не мог начать говорить. - Mais non, mon cher, [56] - пожимая плечами, сказал удивленный рассказчик. - C'est que je dйteste les histoires de revenants, [57] -сказал он таким тоном, что видно было, - он сказал эти слова, а потом уже понял, что они значили. Из-за самоуверенности, с которой он говорил, никто не мог понять, очень ли умно или очень глупо то, что он сказал. Он был в темнозеленом фраке, в панталонах цвета cuisse de nymphe effrayйe, [58] как он сам говорил, в чулках и башмаках. Vicomte [59] рассказал очень мило о том ходившем тогда анекдоте, что герцог Энгиенский тайно ездил в Париж для свидания с m-lle George, [60] и что там он встретился с Бонапарте, пользовавшимся тоже милостями знаменитой актрисы, и что там, встретившись с герцогом, Наполеон случайно упал в тот обморок, которому он был подвержен, и находился во власти герцога, которой герцог не воспользовался, но что Бонапарте впоследствии за это-то великодушие и отмстил смертью герцогу. Рассказ был очень мил и интересен, особенно в том месте, где соперники вдруг узнают друг друга, и дамы, казалось, были в волнении. - Charmant, [61] - сказала Анна Павловна, оглядываясь вопросительно на маленькую княгиню. - Charmant, - прошептала маленькая княгиня, втыкая иголку в работу, как будто в знак того, что интерес и прелесть рассказа мешают ей продолжать работу. Виконт оценил эту молчаливую похвалу и, благодарно улыбнувшись, стал продолжать; но в это время Анна Павловна, все поглядывавшая на страшного для нее молодого человека, заметила, что он что-то слишком горячо и громко говорит с аббатом, и поспешила на помощь к опасному месту. Действительно, Пьеру удалось завязать с аббатом разговор о политическом равновесии, и аббат, видимо заинтересованный простодушной горячностью молодого человека, развивал перед ним свою любимую идею. Оба слишком оживленно и естественно слушали и говорили, и это-то не понравилось Анне Павловне. - Средство - Европейское равновесие и droit des gens, [62] - говорил аббат. - Стоит одному могущественному государству, как Россия, прославленному за варварство, стать бескорыстно во главе союза, имеющего целью равновесие Европы, - и она спасет мир! - Как же вы найдете такое равновесие? - начал было Пьер; но в это время подошла Анна Павловна и, строго взглянув на Пьера, спросила итальянца о том, как он переносит здешний климат. Лицо итальянца вдруг изменилось и приняло оскорбительно притворно-сладкое выражение, которое, видимо, было привычно ему в разговоре с женщинами. - Я так очарован прелестями ума и образования общества, в особенности женского, в которое я имел счастье быть принят, что не успел еще подумать о климате, - сказал он. Не выпуская уже аббата и Пьера, Анна Павловна для удобства наблюдения присоединила их к общему кружку.
IV.
В это время в гостиную вошло новое лицо. Новое лицо это был молодой князь Андрей Болконский, муж маленькой княгини. Князь Болконский был небольшого роста, весьма красивый молодой человек с определенными и сухими чертами. Все в его фигуре, начиная от усталого, скучающего взгляда до тихого мерного шага, представляло самую резкую противоположность с его маленькою, оживленною женой. Ему, видимо, все бывшие в гостиной не только были знакомы, но уж надоели ему так, что и смотреть на них и слушать их ему было очень скучно. Из всех же прискучивших ему лиц, лицо его хорошенькой жены, казалось, больше всех ему надоело. С гримасой, портившею его красивое лицо, он отвернулся от нее. Он поцеловал руку Анны Павловны и, щурясь, оглядел все общество. - Vous vous enrфlez pour la guerre, mon prince? [63] -сказала Анна Павловна. - Le gйnйral Koutouzoff, - сказал Болконский, ударяя на последнем слоге zoff, как француз, - a bien voulu de moi pour aide-de-camp... [64] - Et Lise, votre femme? [65] - Она поедет в деревню. - Как вам не грех лишать нас вашей прелестной жены? - Andrй, [66] - сказала его жена, обращаясь к мужу тем же кокетливым тоном, каким она обращалась к посторонним, - какую историю нам рассказал виконт о m-lle Жорж и Бонапарте! Князь Андрей зажмурился и отвернулся. Пьер, со времени входа князя Андрея в гостиную не спускавший с него радостных, дружелюбных глаз, подошел к нему и взял его за руку. Князь Андрей, не оглядываясь, морщил лицо в гримасу, выражавшую досаду на того, кто трогает его за руку, но, увидав улыбающееся лицо Пьера, улыбнулся неожиданно-доброй и приятной улыбкой. - Вот как!... И ты в большом свете! - сказал он Пьеру. - Я знал, что вы будете, - отвечал Пьер. - Я приеду к вам ужинать, - прибавил он тихо, чтобы не мешать виконту, который продолжал свой рассказ. - Можно? - Нет, нельзя, - сказал князь Андрей смеясь, пожатием руки давая знать Пьеру, что этого не нужно спрашивать. Он что-то хотел сказать еще, но в это время поднялся князь Василий с дочерью, и два молодых человека встали, чтобы дать им дорогу. - Вы меня извините, мой милый виконт, - сказал князь Василий французу, ласково притягивая его за рукав вниз к стулу, чтоб он не вставал. - Этот несчастный праздник у посланника лишает меня удовольствия и прерывает вас. Очень мне грустно покидать ваш восхитительный вечер,
принять на себя одного ответственность в этом поступке. - Dieul mon Dieu![82] - страшным шопотом проговорила Анна Павловна. - Comment, M. Pierre, vous trouvez que l'assassinat est grandeur d'вme, [83] - сказала маленькая княгиня, улыбаясь и придвигая к себе работу. - Ah! Oh! - сказали разные голоса. - Capital![84] - по-английски сказал князь Ипполит и принялся бить себя ладонью по коленке. Виконт только пожал плечами. Пьер торжественно посмотрел поверх очков на слушателей. - Я потому так говорю, - продолжал он с отчаянностью, - что Бурбоны бежали от революции, предоставив народ анархии; а один Наполеон умел понять революцию, победить ее, и потому для общего блага он не мог остановиться перед жизнью одного человека. - Не хотите ли перейти к тому столу? - сказала Анна Павловна. Но Пьер, не отвечая, продолжал свою речь. - Нет, - говорил он, все более и более одушевляясь, - Наполеон велик, потому что он стал выше революции, подавил ее злоупотребления, удержав все хорошее - и равенство граждан, и свободу слова и печати - и только потому приобрел власть. - Да, ежели бы он, взяв власть, не пользуясь ею для убийства, отдал бы ее законному королю, - сказал виконт, - тогда бы я назвал его великим человеком. - Он бы не мог этого сделать. Народ отдал ему власть только затем, чтоб он избавил его от Бурбонов, и потому, что народ видел в нем великого человека. Революция была великое дело, - продолжал мсье Пьер, выказывая этим отчаянным и вызывающим вводным предложением свою великую молодость и желание все полнее высказать. - Революция и цареубийство великое дело?...После этого... да не хотите ли перейти к тому столу? - повторила Анна Павловна. - Contrat social, [85] - с кроткой улыбкой сказал виконт. - Я не говорю про цареубийство. Я говорю про идеи. - Да, идеи грабежа, убийства и цареубийства, - опять перебил иронический голос. - Это были крайности, разумеется, но не в них все значение, а значение в правах человека, в эманципации от предрассудков, в равенстве граждан; и все эти идеи Наполеон удержал во всей их силе. - Свобода и равенство, - презрительно сказал виконт, как будто решившийся, наконец, серьезно доказать этому юноше всю глупость его речей, - все громкие слова, которые уже давно компрометировались. Кто же не любит свободы и равенства? Еще Спаситель наш проповедывал свободу и равенство. Разве после революции люди стали счастливее? Напротив. Mы хотели свободы, а Бонапарте уничтожил ее. Князь Андрей с улыбкой посматривал то на Пьера, то на виконта, то на хозяйку. В первую минуту выходки Пьера Анна Павловна ужаснулась, несмотря на свою привычку к свету; но когда она увидела, что, несмотря на произнесенные Пьером святотатственные речи, виконт не выходил из себя, и когда она убедилась, что замять этих речей уже нельзя, она собралась с силами и, присоединившись к виконту, напала на оратора. - Mais, mon cher m-r Pierre, [86] - сказала Анна Павловна, - как же вы объясняете великого человека, который мог казнить герцога, наконец, просто человека, без суда и без вины? - Я бы спросил, - сказал виконт, - как monsieur объясняет 18 брюмера. Разве это не обман? C'est un escamotage, qui ne ressemble nullement а la maniиre d'agir d'un grand homme. [87] - А пленные в Африке, которых он убил? - сказала маленькая княгиня. - Это ужасно! - И она пожала плечами. - C'est un roturier, vous aurez beau dire, [88] - сказал князь Ипполит. Мсье Пьер не знал, кому отвечать, оглянул всех и улыбнулся. Улыбка у него была не такая, какая у других людей, сливающаяся с неулыбкой. У него, напротив, когда приходила улыбка, то вдруг, мгновенно исчезало серьезное и даже несколько угрюмое лицо и являлось другое - детское, доброе, даже глуповатое и как бы просящее прощения. Виконту, который видел его в первый раз, стало ясно, что этот якобинец совсем не так страшен, как его слова. Все замолчали. - Как вы хотите, чтобы он всем отвечал вдруг? - сказал князь Андрей. - Притом надо в поступках государственного человека различать поступки частного лица, полководца или императора. Мне так кажется. - Да, да, разумеется, - подхватил Пьер, обрадованный выступавшею ему подмогой. - Нельзя не сознаться, - продолжал князь Андрей, - Наполеон как человек велик на Аркольском мосту, в госпитале в Яффе, где он чумным подает руку, но... но есть другие поступки, которые трудно оправдать. Князь Андрей, видимо желавший смягчить неловкость речи Пьера, приподнялся, сбираясь ехать и подавая знак жене. - - - Вдруг князь Ипполит поднялся и, знаками рук останавливая всех и прося присесть, заговорил: - Ah! aujourd'hui on m'a racontй une anecdote moscovite, charmante: il faut que je vous en rйgale. Vous m'excusez, vicomte, il faut que je raconte en russe. Autrement on ne sentira pas le sel de l'histoire. [89] И князь Ипполит начал говорить по-русски таким выговором, каким говорят французы, пробывшие с год в России. Все приостановились: так оживленно, настоятельно требовал князь Ипполит внимания к своей истории. - В Moscou есть одна барыня, une dame. И она очень скупа. Ей нужно было иметь два valets de pied [90] за карета. И очень большой ростом. Это было ее вкусу. И она имела une femme de chambre, [91] еще большой росту. Она сказала... Тут князь Ипполит задумался, видимо с трудом соображая. - Она сказала... да, она сказала: "девушка (а la femme de chambre), надень livrйe [92] и поедем со мной, за карета, faire des visites". [93] Тут князь Ипполит фыркнул и захохотал гораздо прежде своих слушателей, что произвело невыгодное для рассказчика впечатление. Однако многие, и в том числе пожилая дама и Анна Павловна, улыбнулись. - Она поехала. Незапно сделался сильный ветер. Девушка потеряла шляпа, и длинны волоса расчесались... Тут он не мог уже более держаться и стал отрывисто смеяться и сквозь этот смех проговорил: - И весь свет узнал... Тем анекдот и кончился. Хотя и непонятно было, для чего он его рассказывает и для чего его надо было рассказать непременно по-русски, однако Анна Павловна и другие оценили светскую любезность князя Ипполита, так приятно закончившего неприятную и нелюбезную выходку мсье Пьера. Разговор после анекдота рассыпался на мелкие, незначительные толки о будущем и прошедшем бале, спектакле, о том, когда и где кто увидится.
VI.
Поблагодарив Анну Павловну за ее charmante soirйe, [94] гости стали расходиться. Пьер был неуклюж. Толстый, выше обыкновенного роста, широкий, с огромными красными руками, он, как говорится, не умел войти в салон и еще менее умел из него выйти, то есть перед выходом сказать что-нибудь особенно приятное. Кроме того, он был рассеян. Вставая, он вместо своей шляпы захватил трехугольную шляпу с генеральским плюмажем и держал ее, дергая султан, до тех пор, пока генерал не попросил возвратить ее. Но вся его рассеянность и неуменье войти в салон и говорить в нем выкупались выражением добродушия, простоты и скромности. Анна Павловна повернулась к нему и, с христианскою кротостью выражая прощение за его выходку, кивнула ему и сказала: - Надеюсь увидать вас еще, но надеюсь тоже, что вы перемените свои мнения, мой милый мсье Пьер, - сказала она. Когда она сказала ему это, он ничего не ответил, только наклонился и показал всем еще раз свою улыбку, которая ничего не говорила, разве только вот что: "Мнения мнениями, а вы видите, какой я добрый и славный малый". И все, и Анна Павловна невольно почувствовали это. Князь Андрей вышел в переднюю и, подставив плечи лакею, накидывавшему ему плащ, равнодушно прислушивался к болтовне своей жены с князем Ипполитом, вышедшим тоже в переднюю. Князь Ипполит стоял возле хорошенькой беременной княгини и упорно смотрел прямо на нее в лорнет. - Идите, Annette, вы простудитесь, - говорила маленькая княгиня, прощаясь с Анной Павловной. - C'est arrкtй, [95] - прибавила она тихо. Анна Павловна уже успела переговорить с Лизой о сватовстве, которое она затевала между Анатолем и золовкой маленькой княгини. - Я надеюсь на вас, милый друг, - сказала Анна Павловна тоже тихо, -вы напишете к ней и скажете мне, comment le pиre envisagera la chose. Au revoir, [96] - и она ушла из передней. Князь Ипполит подошел к маленькой княгине и, близко наклоняя к ней свое лицо, стал полушопотом что-то говорить ей. Два лакея, один княгинин, другой его, дожидаясь, когда они кончат говорить, стояли с шалью и рединготом и слушали их, непонятный им, французский говор с такими лицами, как будто они понимали, что говорится, но не хотели показывать этого. Княгиня, как всегда, говорила улыбаясь и слушала смеясь. - Я очень рад, что не поехал к посланнику, - говорил князь Ипполит: - скука... Прекрасный вечер, не правда ли, прекрасный? - Говорят, что бал будет очень хорош, - отвечала княгиня, вздергивая с усиками губку. - Все красивые женщины общества будут там. - Не все, потому что вас там не будет; не все, - сказал князь Ипполит, радостно смеясь, и, схватив шаль у лакея, даже толкнул его и стал надевать ее на княгиню. От неловкости или умышленно (никто бы не мог разобрать этого) он долго не опускал рук, когда шаль уже была надета, и как будто обнимал молодую женщину. Она грациозно, но все улыбаясь, отстранилась, повернулась и взглянула на мужа. У князя Андрея глаза были закрыты: так он казался усталым и сонным. - Вы готовы? - спросил он жену, обходя ее взглядом. Князь Ипполит торопливо надел свой редингот, который у него, по-новому, был длиннее пяток, и, путаясь в нем, побежал на крыльцо за княгиней, которую лакей подсаживал в карету. - Рrincesse, au revoir, [97] - кричал он, путаясь языком так же, как и ногами. Княгиня, подбирая платье, садилась в темноте кареты; муж ее оправлял саблю; князь Ипполит, под предлогом прислуживания, мешал всем. - Па-звольте, сударь, - сухо-неприятно обратился князь Андрей по-русски к князю Ипполиту, мешавшему ему пройти. - Я тебя жду, Пьер, - ласково и нежно проговорил тот же голос князя Андрея. Форейтор тронулся, и карета загремела колесами. Князь Ипполит смеялся отрывисто, стоя на крыльце и дожидаясь виконта, которого он обещал довезти до дому. - - - - Eh bien, mon cher, votre petite princesse est trиs bien, trиs bien, - сказал виконт, усевшись в карету с Ипполитом. - Mais trиs bien. - Он поцеловал кончики своих пальцев. - Et tout-а-fait franзaise. [98] Ипполит, фыркнув, засмеялся. - Et savez-vous que vous кtes terrible avec votre petit air innocent, - продолжал виконт. - Je plains le pauvre Mariei, ce petit officier, qui se donne des airs de prince rйgnant.. [99] Ипполит фыркнул еще и сквозь смех проговорил: - Et vous disiez, que les dames russes ne valaient pas les dames franзaises. Il faut savoir s'y prendre. [100] Пьер, приехав вперед, как домашний человек, прошел в кабинет князя Андрея и тотчас же, по привычке, лег на диван, взял первую попавшуюся с полки книгу (это были Записки Цезаря) и принялся, облокотившись, читать ее из середины. - Что ты сделал с m-lle Шерер? Она теперь совсем заболеет, - сказал, входя в кабинет, князь Андрей и потирая маленькие, белые ручки. Пьер поворотился всем телом, так что диван заскрипел, обернул оживленное лицо к князю Андрею, улыбнулся и махнул рукой. - Нет, этот аббат очень интересен, но только не так понимает дело... По-моему, вечный мир возможен, но я не умею, как это сказать... Но только не политическим равновесием... Князь Андрей не интересовался, видимо, этими отвлеченными разговорами. - Нельзя, mon cher, [101] везде все говорить, что только думаешь. Ну, что ж, ты решился, наконец, на что-нибудь? Кавалергард ты будешь или дипломат? - спросил князь Андрей после минутного молчания. Пьер сел на диван, поджав под себя ноги. - Можете себе представить, я все еще не знаю. Ни то, ни другое мне не нравится. - Но ведь надо на что-нибудь решиться? Отец твой ждет. Пьер с десятилетнего возраста был послан с гувернером-аббатом за границу, где он пробыл до двадцатилетнего возраста. Когда он вернулся в Москву, отец отпустил аббата и сказал молодому человеку: "Теперь ты поезжай в Петербург, осмотрись и выбирай. Я на все согласен. Вот тебе письмо к князю Василью, и вот тебе деньги. Пиши обо всем, я тебе во всем помога". Пьер уже три месяца выбирал карьеру и ничего не делал. Про этот выбор и говорил ему князь Андрей. Пьер потер себе лоб. - Но он масон должен быть, - сказал он, разумея аббата, которого он видел на вечере. - Все это бредни, - остановил его опять князь Андрей, - поговорим лучше о деле. Был ты в конной гвардии?... - Нет, не был, но вот что мне пришло в голову, и я хотел вам сказать. Теперь война против Наполеона. Ежели б это была война за свободу, я бы понял, я бы первый поступил в военную службу; но помогать Англии и Австрии против величайшего человека в мире... это нехорошо... Князь Андрей только пожал плечами на детские речи Пьера. Он сделал вид, что на такие глупости нельзя отвечать; но действительно на этот наивный вопрос трудно было ответить что-нибудь другое, чем то, что ответил князь Андрей. - Ежели бы все воевали только по своим убеждениям, войны бы не было, - сказал он. - Это-то и было бы прекрасно, - сказал Пьер. Князь Андрей усмехнулся. - Очень может быть, что это было бы прекрасно, но этого никогда не будет... - Ну, для чего вы идете на войну? - спросил Пьер. - Для чего? я не знаю. Так надо. Кроме того я иду... - Oн остановился. - Я иду потому, что эта жизнь, которую я веду здесь, эта жизнь - не по мне!
VII.
В соседней комнате зашумело женское платье. Как будто очнувшись, князь Андрей встряхнулся, и лицо его приняло то же выражение, какое оно имело в гостиной Анны Павловны. Пьер спустил ноги с дивана. Вошла княгиня. Она была уже в другом, домашнем, но столь же элегантном и свежем платье. Князь Андрей встал, учтиво подвигая ей кресло. - Отчего, я часто думаю, - заговорила она, как всегда, по-французски, поспешно и хлопотливо усаживаясь в кресло, - отчего Анет не вышла замуж? Как вы все глупы, messurs, что на ней не женились. Вы меня извините, но вы ничего не понимаете в женщинах толку. Какой вы спорщик, мсье Пьер. - Я и с мужем вашим все спорю; не понимаю, зачем он хочет итти на войну, - сказал Пьер, без всякого стеснения (столь обыкновенного в отношениях молодого мужчины к молодой женщине) обращаясь к княгине. Княгиня встрепенулась. Видимо, слова Пьера затронули ее за живое. - Ах, вот я то же говорю! - сказала она. - Я не понимаю, решительно не понимаю, отчего мужчины не могут жить без войны? Отчего мы, женщины, ничего не хотим, ничего нам не нужно? Ну, вот вы будьте судьею. Я ему все говорю: здесь он адъютант у дяди, самое блестящее положение. Все его так знают, так ценят. На-днях у Апраксиных я слышала, как одна дама спрашивает: "c'est зa le fameux prince Andrй?" Ma parole d'honneur! [102] - Она засмеялась. - Он так везде принят. Он очень легко может быть и флигель-адъютантом. Вы знаете, государь очень милостиво говорил с ним. Мы с Анет говорили, это очень легко было бы устроить. Как вы думаете? Пьер посмотрел на князя Андрея и, заметив, что разговор этот не нравился его другу, ничего не отвечал. - Когда вы едете? - спросил он. - Ah! ne me parlez pas de ce dйpart, ne m'en parlez pas. Je ne veux pas en entendre parler,[103] - заговорила княгиня таким капризно-игривым тоном, каким она говорила с Ипполитом в гостиной, и который так, очевидно, не шел к семейному кружку, где Пьер был как бы членом. -Сегодня, когда я подумала, что надо прервать все эти дорогие отношения... И потом, ты знаешь, Andrй? - Она значительно мигнула мужу. - J'ai peur, j'ai peur! [104] - прошептала она, содрогаясь спиною. Муж посмотрел на нее с таким видом, как будто он был удивлен, заметив, что кто-то еще, кроме его и Пьера, находился в комнате; и он с холодною учтивостью вопросительно обратился к жене: - Чего ты боишься, Лиза? Я не могу понять, - сказал он. - Вот как все мужчины эгоисты; все, все эгоисты! Сам из-за своих прихотей, Бог знает зачем, бросает меня, запирает в деревню одну. - С отцом и сестрой, не забудь, - тихо сказал князь Андрей. - Все равно одна, без моих друзей... И хочет, чтобы я не боялась. Тон ее уже был ворчливый, губка поднялась, придавая лицу не радостное, а зверское, беличье выраженье. Она замолчала, как будто находя неприличным говорить при Пьере про свою беременность, тогда как в этом и состояла сущность дела. - Все-таки я не понял, de quoi vous avez peur, [105] -медлительно проговорил князь Андрей, не спуская глаз с жены. Княгиня покраснела и отчаянно взмахнула руками. - Non, Andrй, je dis que vous avez tellement, tellement changй [106]... - Твой доктор велит тебе раньше ложиться, - сказал князь Андрей. -Ты бы шла спать. Княгиня ничего не сказала, и вдруг короткая с усиками губка задрожала; князь Андрей, встав и пожав плечами, прошел по комнате. Пьер удивленно и наивно смотрел через очки то на него, то на княгиню и зашевелился, как будто он тоже хотел встать, но опять раздумывал. - Что мне за дело, что тут мсье Пьер, - вдруг сказала маленькая княгиня, и хорошенькое лицо ее вдруг распустилось в слезливую гримасу. - Я тебе давно хотела сказать, Andrй: за что ты ко мне так переменился? Что я тебе сделала? Ты едешь в армию, ты меня не жалеешь. За что? - Lise! - только сказал князь Андрей; но в этом слове были и просьба, и угроза, и, главное, уверение в том, что она сама раскается в своих словах; но она торопливо продолжала: - Ты обращаешься со мной, как с больною или с ребенком. Я все вижу. Разве ты такой был полгода назад? - Lise, я прошу вас перестать, - сказал князь Андрей еще выразительнее. Пьер, все более и более приходивший в волнение во время этого разговора, встал и подошел к княгине. Он, казалось, не мог переносить вида слез и сам готов был заплакать. - Успокойтесь, княгиня. Вам это так кажется, потому что я вас уверяю, я сам испытал... отчего... потому что... Нет, извините, чужой тут лишний... Нет, успокойтесь... Прощайте... Князь Андрей остановил его за руку. - Нет, постой, Пьер. Княгиня так добра, что не захочет лишить меня удовольствия провести с тобою вечер. - Нет, он только о себе думает, - проговорила княгиня, не удерживая сердитых слез. - Lise, - сказал сухо князь Андрей, поднимая тон на ту степень, которая показывает, что терпение истощено. Вдруг сердитое-беличье выражение красивого личика княгини заменилось привлекательным и возбуждающим сострадание выражением страха; она исподлобья взглянула своими прекрасными глазками на мужа, и на лице ее показалось то робкое и признающееся выражение, какое бывает у собаки, быстро, но слабо помахивающей опущенным хвостом. - Mon Dieu, mon Dieu! [107] - проговорила княгиня и, подобрав одною рукой складку платья, подошла к мужу и поцеловала его в лоб. - Bonsoir, Lise, [108] - сказал князь Андрей, вставая и учтиво, как у посторонней, целуя руку.
VIII.
Друзья молчали. Ни тот, ни другой не начинал говорить. Пьер поглядывал на князя Андрея, князь Андрей потирал себе лоб своею маленькою рукой. - Пойдем ужинать, - сказал он со вздохом, вставая и направляясь к двери. Они вошли в изящно, заново, богато отделанную столовую. Все, от салфеток до серебра, фаянса и хрусталя, носило на себе тот особенный отпечаток новизны, который бывает в хозяйстве молодых супругов. В середине ужина князь Андрей облокотился и, как человек, давно имеющий что-нибудь на сердце и вдруг решающийся высказаться, с выражением нервного раздражения, в каком Пьер никогда еще не видал своего приятеля, начал говорить: - Никогда, никогда не женись, мой друг; вот тебе мой совет: не женись до тех пор, пока ты не скажешь себе, что ты сделал все, что мог, и до тех пор, пока ты не перестанешь любить ту женщину, какую ты выбрал, пока ты не увидишь ее ясно; а то ты ошибешься жестоко и непоправимо. Женись стариком, никуда негодным... А то пропадет все, что в тебе есть хорошего и высокого. Все истратится по мелочам. Да, да, да! Не смотри на меня с таким удивлением. Ежели ты ждешь от себя чего-нибудь впереди, то на каждом шагу ты будешь чувствовать, что для тебя все кончено, все закрыто, кроме гостиной, где ты будешь стоять на одной доске с придворным лакеем и идиотом... Да что!... Он энергически махнул рукой. Пьер снял очки, отчего лицо его изменилось, еще более выказывая доброту, и удивленно глядел на друга. - Моя жена, - продолжал князь Андрей, - прекрасная женщина. Это одна из тех редких женщин, с которою можно быть покойным за свою честь; но, Боже мой, чего бы я не дал теперь, чтобы не быть женатым! Это я тебе одному и первому говорю, потому что я люблю тебя. Князь Андрей, говоря это, был еще менее похож, чем прежде, на того Болконского, который развалившись сидел в креслах Анны Павловны и сквозь зубы, щурясь, говорил французские фразы. Его сухое лицо все дрожало нервическим оживлением каждого мускула; глаза, в которых прежде казался потушенным огонь жизни, теперь блестели лучистым, ярким блеском. Видно было, что чем безжизненнее казался он в обыкновенное время, тем энергичнее был он в эти минуты почти болезненного раздражения. - Ты не понимаешь, отчего я это говорю, - продолжал он. - Ведь это целая история жизни. Ты говоришь, Бонапарте и его карьера, - сказал он, хотя Пьер и не говорил про Бонапарте. - Ты говоришь Бонапарте; но Бонапарте, когда он работал, шаг за шагом шел к цели, он был свободен, у него ничего не было, кроме его цели, - и он достиг ее. Но свяжи себя с женщиной - и как скованный колодник, теряешь всякую свободу. И все, что есть в тебе надежд и сил, все только тяготит и раскаянием мучает тебя. Гостиные, сплетни, балы, тщеславие, ничтожество - вот заколдованный круг, из которого я не могу выйти. Я теперь отправляюсь на войну, на величайшую войну, какая только бывала, а я ничего не знаю и никуда не гожусь. Je suis trиs aimable et trиs caustique,[109] - продолжал князь Андрей, -и у Анны Павловны меня слушают. И это глупое общество, без которого не может жить моя жена, и эти женщины... Ежели бы ты только мог знать, что это такое toutes les femmes distinguйes [110] и вообще женщины! Отец мой прав. Эгоизм, тщеславие, тупоумие, ничтожество во всем - вот женщины, когда показываются все так, как они есть. Посмотришь на них в свете, кажется, что что-то есть, а ничего, ничего, ничего! Да, не женись, душа моя, не женись, - кончил князь Андрей. - Мне смешно, - сказал Пьер, - что вы себя, вы себя считаете неспособным, свою жизнь - испорченною жизнью. У вас все, все впереди. И вы... Он не сказал, что вы, но уже тон его показывал, как высоко ценит он друга и как много ждет от него в будущем. "Как он может это говорить!" думал Пьер. Пьер считал князя Андрея образцом всех совершенств именно оттого, что князь Андрей в высшей степени соединял все те качества, которых не было у Пьера и которые ближе всего можно выразить понятием - силы воли. Пьер всегда удивлялся способности князя Андрея спокойного обращения со всякого рода людьми, его необыкновенной памяти, начитанности (он все читал, все знал, обо всем имел понятие) и больше всего его способности работать и учиться. Ежели часто Пьера поражало в Андрее отсутствие способности мечтательного философствования (к чему особенно был склонен Пьер), то и в этом он видел не недостаток, а силу. В самых лучших, дружеских и простых отношениях лесть или похвала необходимы, как подмазка необходима для колес, чтоб они ехали. - Je suis un homme fini, [111] - сказал князь Андрей. - Что обо мне говорить? Давай говорить о тебе, - сказал он, помолчав и улыбнувшись своим утешительным мыслям. Улыбка эта в то же мгновение отразилась на лице Пьера. - А обо мне что говорить? - сказал Пьер, распуская свой рот в беззаботную, веселую улыбку. - Что я такое? Je suis un bвtard [112] - И он вдруг багрово покраснел. Видно было, что он сделал большое усилие, чтобы сказать это. - Sans nom, sans fortune... [113] И что ж, право... - Но он не сказал, что право. - Я cвободен пока, и мне хорошо. Я только никак не знаю, что мне начать. Я хотел серьезно посоветоваться с вами. Князь Андрей добрыми глазами смотрел на него. Но во взгляде его, дружеском, ласковом, все-таки выражалось сознание своего превосходства. - Ты мне дорог, особенно потому, что ты один живой человек среди всего нашего света. Тебе хорошо. Выбери, что хочешь; это все равно. Ты везде будешь хорош, но одно: перестань ты ездить к этим Курагиным, вести эту жизнь. Так это не идет тебе: все эти кутежи, и гусарство, и все... - Que voulez-vous, mon cher, - сказал Пьер, пожимая плечами, - les femmes, mon cher, les femmes! [114] - Не понимаю, - отвечал Андрей. - Les femmes comme il faut, [115] это другое дело; но les femmes Курагина, les femmes et le vin, [116] не понимаю! Пьер жил y князя Василия Курагина и участвовал в разгульной жизни его сына Анатоля, того самого, которого для исправления собирались женить на сестре князя Андрея. - Знаете что, - сказал Пьер, как будто ему пришла неожиданно счастливая мысль, - серьезно, я давно это думал. С этою жизнью я ничего не могу ни решить, ни обдумать. Голова болит, денег нет. Нынче он меня звал, я не поеду. - Дай мне честное слово, что ты не будешь ездить? - Честное слово!
IX.
Уже был второй час ночи, когда Пьер вышел oт своего друга. Ночь была июньская, петербургская, бессумрачная ночь. Пьер сел в извозчичью коляску с намерением ехать домой. Но чем ближе он подъезжал, тем более он чувствовал невозможность заснуть в эту ночь, походившую более на вечер или на утро. Далеко было видно по пустым улицам. Дорогой Пьер вспомнил, что у Анатоля Курагина нынче вечером должно было собраться обычное игорное общество, после которого обыкновенно шла попойка, кончавшаяся одним из любимых увеселений Пьера. "Хорошо бы было поехать к Курагину", подумал он. Но тотчас же он вспомнил данное князю Андрею честное слово не бывать у Курагина. Но тотчас же, как это бывает с людьми, называемыми бесхарактерными, ему так страстно захотелось еще раз испытать эту столь знакомую ему беспутную жизнь, что он решился ехать. И тотчас же ему пришла в голову мысль, что данное слово ничего не значит, потому что еще прежде, чем князю Андрею, он дал также князю Анатолю слово быть у него; наконец, он подумал, что все эти честные слова - такие условные вещи, не имеющие никакого определенного смысла, особенно ежели сообразить, что, может быть, завтра же или он умрет или случится с ним что-нибудь такое необыкновенное, что не будет уже ни честного, ни бесчестного. Такого рода рассуждения, уничтожая все его решения и предположения, часто приходили к Пьеру. Он поехал к Курагину. Подъехав к крыльцу большого дома у конно-гвардейских казарм, в которых жил Анатоль, он поднялся на освещенное крыльцо, на лестницу, и вошел в отворенную дверь. В передней никого не было; валялись пустые бутылки, плащи, калоши; пахло вином, слышался дальний говор и крик. Игра и ужин уже кончились, но гости еще не разъезжались. Пьер скинул плащ и вошел в первую комнату, где стояли остатки ужина и один лакей, думая, что его никто не видит, допивал тайком недопитые стаканы. Из третьей комнаты слышались возня, хохот, крики знакомых голосов и рев медведя. Человек восемь молодых людей толпились озабоченно около открытого окна. Трое возились с молодым медведем, которого один таскал на цепи, пугая им другого. - Держу за Стивенса сто! - кричал один. - Смотри не поддерживать! - кричал другой. - Я за Долохова! - кричал третий. - Разними, Курагин. - Ну, бросьте Мишку, тут пари. - Одним духом, иначе проиграно, - кричал четвертый. - Яков, давай бутылку, Яков! - кричал сам хозяин, высокий красавец, стоявший посреди толпы в одной тонкой рубашке, раскрытой на средине груди. - Стойте, господа. Вот он Петруша, милый друг, - обратился он к Пьеру. Другой голос невысокого человека, с ясными голубыми глазами, особенно поражавший среди этих всех пьяных голосов своим трезвым выражением, закричал от окна: "Иди сюда - разойми пари!" Это был Долохов, семеновский офицер, известный игрок и бретер, живший вместе с Анатолем. Пьер улыбался, весело глядя вокруг себя. - Ничего не понимаю. В чем дело? - Стойте, он не пьян. Дай бутылку, - сказал Анатоль и, взяв со стола стакан, подошел к Пьер
семейства, ma chиre". Эти слова с одинаковым выражением на полном веселом и чисто выбритом лице и с одинаково-крепким пожатием руки и повторяемыми короткими поклонами говорил он всем без исключения и изменения. Проводив одного гостя, граф возвращался к тому или той, которые еще были в гостиной; придвинув кресла и с видом человека, любящего и умеющего пожить, молодецки расставив ноги и положив на колена руки, он значительно покачивался, предлагал догадки о погоде, советовался о здоровье, иногда на русском, иногда на очень дурном, но самоуверенном французском языке, и снова с видом усталого, но твердого в исполнении обязанности человека шел провожать, оправляя редкие седые волосы на лысине, и опять звал обедать. Иногда, возвращаясь из передней, он заходил через цветочную и официантскую в большую мраморную залу, где накрывали стол на восемьдесят кувертов, и, глядя на официантов, носивших серебро и фарфор, расставлявших столы и развертывавших камчатные скатерти, подзывал к себе Дмитрия Васильевича, дворянина, занимавшегося всеми его делами, и говорил: "Ну, ну, Митенька, смотри, чтоб все было хорошо. Так, так, - говорил он, с удовольствием оглядывая огромный раздвинутый стол. - Главное - сервировка. То-то..." И он уходил, самодовольно вздыхая, опять в гостиную. - Марья Львовна Карагина с дочерью! - басом доложил огромный графинин выездной лакей, входя в двери гостиной. Графиня подумала и понюхала из золотой табакерки с портретом мужа. - Замучили меня эти визиты, - сказала она. - Ну, уж ее последнюю приму. Чопорна очень. Проси, - сказала она лакею грустным голосом, как будто говорила: "ну, уж добивайте!" Высокая, полная, с гордым видом дама с круглолицей улыбающейся дочкой, шумя платьями, вошли в гостиную. "Chиre comtesse, il y a si longtemps... elle a йtй alitйe la pauvre enfant... au bal des Razoumowsky... et la comtesse Apraksine... j'ai йtй si heureuse..."[118] послышались оживленные женские голоса, перебивая один другой и сливаясь с шумом платьев и передвиганием стульев. Начался тот разговор, который затевают ровно настолько, чтобы при первой паузе встать, зашуметь платьями, проговорить: "Je suis bien charmйe; la santй de maman... et la comtesse Apraksine"[119] и, опять зашумев платьями, пройти в переднюю, надеть шубу или плащ и уехать. Разговор зашел о главной городской новости того времени - о болезни известного богача и красавца Екатерининского времени старого графа Безухого и о его незаконном сыне Пьере, который так неприлично вел себя на вечере у Анны Павловны Шерер. - Я очень жалею бедного графа, - проговорила гостья, - здоровье его и так плохо, а теперь это огорченье от сына, это его убьет! - Что такое? - спросила графиня, как будто не зная, о чем говорит гостья, хотя она раз пятнадцать уже слышала причину огорчения графа Безухого. - Вот нынешнее воспитание! Еще за границей, - проговорила гостья, -этот молодой человек предоставлен был самому себе, и теперь в Петербурге, говорят, он такие ужасы наделал, что его с полицией выслали оттуда. - Скажите! - сказала графиня. - Он дурно выбирал свои знакомства, - вмешалась княгиня Анна Михайловна. - Сын князя Василия, он и один Долохов, они, говорят, Бог знает что делали. И оба пострадали. Долохов разжалован в солдаты, а сын Безухого выслан в Москву. Анатоля Курагина - того отец как-то замял. Но выслали-таки из Петербурга. - Да что, бишь, они сделали? - спросила графиня. - Это совершенные разбойники, особенно Долохов, - говорила гостья. -Он сын Марьи Ивановны Долоховой, такой почтенной дамы, и что же? Можете себе представить: они втроем достали где-то медведя, посадили с собой в карету и повезли к актрисам. Прибежала полиция их унимать. Они поймали квартального и привязали его спина со спиной к медведю и пустили медведя в Мойку; медведь плавает, а квартальный на нем. - Хороша, ma chиre, фигура квартального, - закричал граф, помирая со смеху. - Ах, ужас какой! Чему тут смеяться, граф? Но дамы невольно смеялись и сами. - Насилу спасли этого несчастного, - продолжала гостья. - И это сын графа Кирилла Владимировича Безухова так умно забавляется! - прибавила она. - А говорили, что так хорошо воспитан и умен. Вот все воспитание заграничное куда довело. Надеюсь, что здесь его никто не примет, несмотря на его богатство. Мне хотели его представить. Я решительно отказалась: у меня дочери. - Отчего вы говорите, что этот молодой человек так богат? - спросила графиня, нагибаясь от девиц, которые тотчас же сделали вид, что не слушают. - Ведь у него только незаконные дети. Кажется... и Пьер незаконный. Гостья махнула рукой. - У него их двадцать незаконных, я думаю. Княгиня Анна Михайловна вмешалась в разговор, видимо, желая выказать свои связи и свое знание всех светских обстоятельств. - Вот в чем дело, - сказала она значительно и тоже полушопотом. -Репутация графа Кирилла Владимировича известна... Детям своим он и счет потерял, но этот Пьер любимый был. - Как старик был хорош, - сказала графиня, - еще прошлого года! Красивее мужчины я не видывала. - Теперь очень переменился, - сказала Анна Михайловна. - Так я хотела сказать, - продолжала она, - по жене прямой наследник всего именья князь Василий, но Пьера отец очень любил, занимался его воспитанием и писал государю... так что никто не знает, ежели он умрет (он так плох, что этого ждут каждую минуту, и Lorrain приехал из Петербурга), кому достанется это огромное состояние, Пьеру или князю Василию. Сорок тысяч душ и миллионы. Я это очень хорошо знаю, потому что мне сам князь Василий это говорил. Да и Кирилл Владимирович мне приходится троюродным дядей по матери. Он и крестил Борю, - прибавила она, как будто не приписывая этому обстоятельству никакого значения. - Князь Василий приехал в Москву вчера. Он едет на ревизию, мне говорили, - сказала гостья. - Да, но, entre nous, [120] - сказала княгиня, - это предлог, он приехал собственно к графу Кирилле Владимировичу, узнав, что он так плох. - Однако, ma chиre, это славная штука, - сказал граф и, заметив, что старшая гостья его не слушала, обратился уже к барышням. - Хороша фигура была у квартального, я воображаю. И он, представив, как махал руками квартальный, опять захохотал звучным и басистым смехом, колебавшим все его полное тело, как смеются люди, всегда хорошо евшие и особенно пившие. - Так, пожалуйста же, обедать к нам, -сказал он.
XI.
Наступило молчание. Графиня глядела на гостью, приятно улыбаясь, впрочем, не скрывая того, что не огорчится теперь нисколько, если гостья поднимется и уедет. Дочь гостьи уже оправляла платье, вопросительно глядя на мать, как вдруг из соседней комнаты послышался бег к двери нескольких мужских и женских ног, грохот зацепленного и поваленного стула, и в комнату вбежала тринадцатилетняя девочка, запахнув что-то короткою кисейною юбкою, и остановилась по средине комнаты. Очевидно было, она нечаянно, с нерассчитанного бега, заскочила так далеко. В дверях в ту же минуту показались студент с малиновым воротником, гвардейский офицер, пятнадцатилетняя девочка и толстый румяный мальчик в детской курточке. Граф вскочил и, раскачиваясь, широко расставил руки вокруг бежавшей девочки. - А, вот она! - смеясь закричал он. - Именинница! Ma chиre, именинница! - Ma chиre, il y a un temps pour tout,[121] - сказала графиня, притворяясь строгою. - Ты ее все балуешь, Elie, - прибавила она мужу. - Bonjour, ma chиre, je vous fйlicite, [122] - сказала гостья. - Quelle dйlicuse enfant! [123] - прибавила она, обращаясь к матери. Черноглазая, с большим ртом, некрасивая, но живая девочка, с своими детскими открытыми плечиками, которые, сжимаясь, двигались в своем корсаже от быстрого бега, с своими сбившимися назад черными кудрями, тоненькими оголенными руками и маленькими ножками в кружевных панталончиках и открытых башмачках, была в том милом возрасте, когда девочка уже не ребенок, а ребенок еще не девушка. Вывернувшись от отца, она подбежала к матери и, не обращая никакого внимания на ее строгое замечание, спрятала свое раскрасневшееся лицо в кружевах материной мантильи и засмеялась. Она смеялась чему-то, толкуя отрывисто про куклу, которую вынула из-под юбочки. - Видите?... Кукла... Мими... Видите. И Наташа не могла больше говорить (ей все смешно казалось). Она упала на мать и расхохоталась так громко и звонко, что все, даже чопорная гостья, против воли засмеялись. - Ну, поди, поди с своим уродом! - сказала мать, притворно сердито отталкивая дочь. - Это моя меньшая, - обратилась она к гостье. Наташа, оторвав на минуту лицо от кружевной косынки матери, взглянула на нее снизу сквозь слезы смеха и опять спрятала лицо. Гостья, принужденная любоваться семейною сценой, сочла нужным принять в ней какое-нибудь участие. - Скажите, моя милая, - сказала она, обращаясь к Наташе, - как же вам приходится эта Мими? Дочь, верно? Наташе не понравился тон снисхождения до детского разговора, с которым гостья обратилась к ней. Она ничего не ответила и серьезно посмотрела на гостью. Между тем все это молодое поколение: Борис - офицер, сын княгини Анны Михайловны, Николай - студент, старший сын графа, Соня - пятнадцатилетняя племянница графа, и маленький Петруша - меньшой сын, все разместились в гостиной и, видимо, старались удержать в границах приличия оживление и веселость, которыми еще дышала каждая их черта. Видно было, что там, в задних комнатах, откуда они все так стремительно прибежали, у них были разговоры веселее, чем здесь о городских сплетнях, погоде и comtesse Apraksine. [124] Изредка они взглядывали друг на друга и едва удерживались от смеха. Два молодые человека, студент и офицер, друзья с детства, были одних лет и оба красивы, но не похожи друг на друга. Борис был высокий белокурый юноша с правильными тонкими чертами спокойного и красивого лица; Николай был невысокий курчавый молодой человек с открытым выражением лица. На верхней губе его уже показывались черные волосики, и во всем лице выражались стремительность и восторженность. Николай покраснел, как только вошел в гостиную. Видно было, что он искал и не находил, что сказать; Борис, напротив, тотчас же нашелся и рассказал спокойно, шутливо, как эту Мими-куклу он знал еще молодою девицей с неиспорченным еще носом, как она в пять лет на его памяти состарелась и как у ней по всему черепу треснула голова. Сказав это, он взглянул на Наташу. Наташа отвернулась от него, взглянула на младшего брата, который, зажмурившись, трясся от беззвучного смеха, и, не в силах более удерживаться, прыгнула и побежала из комнаты так скоро, как только могли нести ее быстрые ножки. Борис не рассмеялся. - Вы, кажется, тоже хотели ехать, maman? Карета нужна? - .сказал он, с улыбкой обращаясь к матери. - Да, поди, поди, вели приготовить, - сказала она, уливаясь. Борис вышел тихо в двери и пошел за Наташей, толстый мальчик сердито побежал за ними, как будто досадуя на расстройство, происшедшее в его занятиях.
XII.
Из молодежи, не считая старшей дочери графини (которая была четырьмя годами старше сестры и держала себя уже, как большая) и гостьи-барышни, в гостиной остались Николай и Соня-племянница. Соня была тоненькая, миниатюрненькая брюнетка с мягким, отененным длинными ресницами взглядом, густой черною косой, два раза обвившею ее голову, и желтоватым оттенком кожи на лице и в особенности на обнаженных худощавых, но грациозных мускулистых руках и шее. Плавностью движений, мягкостью и гибкостью маленьких членов и несколько хитрою и сдержанною манерой она напоминала красивого, но еще не сформировавшегося котенка, который будет прелестною кошечкой. Она, видимо, считала приличным выказывать улыбкой участие к общему разговору; но против воли ее глаза из-под длинных густых ресниц смотрели на уезжавшего в армию cousin [125] с таким девическим страстным обожанием, что улыбка ее не могла ни на мгновение обмануть никого, и видно было, что кошечка присела только для того, чтоб еще энергичнее прыгнуть и заиграть с своим соusin, как скоро только они так же, как Борис с Наташей, выберутся из этой гостиной. - Да, ma chиre, - сказал старый граф, обращаясь к гостье и указывая на своего Николая. - Вот его друг Борис произведен в офицеры, и он из дружбы не хочет отставать от него; бросает и университет и меня старика: идет в военную службу, ma chиre. А уж ему место в архиве было готово, и все. Вот дружба-то? - сказал граф вопросительно. - Да ведь война, говорят, объявлена, - сказала гостья. - Давно говорят, - сказал граф. - Опять поговорят, поговорят, да так и оставят. Ma chиre, вот дружба-то! - повторил он. - Он идет в гусары. Гостья, не зная, что сказать, покачала головой. - Совсем не из дружбы, - отвечал Николай, вспыхнув и отговариваясь как будто от постыдного на него наклепа. - Совсем не дружба, а просто чувствую призвание к военной службе. Он оглянулся на кузину и на гостью-барышню: обе смотрели на него с улыбкой одобрения. - Нынче обедает у нас Шуберт, полковник Павлоградского гусарского полка. Он был в отпуску здесь и берет его с собой. Что делать? - сказал граф, пожимая плечами и говоря шуточно о деле, которое, видимо, стоило ему много горя. - Я уж вам говорил, папенька, - сказал сын, - что ежели вам не хочется меня отпустить, я останусь. Но я знаю, что я никуда не гожусь, кроме как в военную службу; я не дипломат, не чиновник, не умею скрывать того, что чувствую, - говорил он, все поглядывая с кокетством красивой молодости на Соню и гостью-барышню. Кошечка, впиваясь в него глазами, казалась каждую секунду готовою заиграть и выказать всю свою кошачью натуру. - Ну, ну, хорошо! - сказал старый граф, - все горячится. Все Бонапарте всем голову вскружил; все думают, как это он из поручиков попал в императоры. Что ж, дай Бог, - прибавил он, не замечая насмешливой улыбки гостьи. Большие заговорили о Бонапарте. Жюли, дочь Карагиной, обратилась к молодому Ростову: - Как жаль, что вас не было в четверг у Архаровых. Мне скучно было без вас, - сказала она, нежно улыбаясь ему. Польщенный молодой человек с кокетливой улыбкой молодости ближе пересел к ней и вступил с улыбающейся Жюли в отдельный разговор, совсем не замечая того, что эта его невольная улыбка ножом ревности резала сердце красневшей и притворно улыбавшейся Сони. - В середине разговора он оглянулся на нее. Соня страстно-озлобленно взглянула на него и, едва удерживая на глазах слезы, а на губах притворную улыбку, встала и вышла из комнаты. Все оживление Николая исчезло. Он выждал первый перерыв разговора и с расстроенным лицом вышел из комнаты отыскивать Соню. - Как секреты-то этой всей молодежи шиты белыми нитками! - сказала Анна Михайловна, указывая на выходящего Николая. - Cousinage dangereux voisinage, [126] - прибавила она. - Да, - сказала графиня, после того как луч солнца, проникнувший в гостиную вместе с этим молодым поколением, исчез, и как будто отвечая на вопрос, которого никто ей не делал, но который постоянно занимал ее. -Сколько страданий, сколько беспокойств перенесено за то, чтобы теперь на них радоваться! А и теперь, право, больше страха, чем радости. Все боишься, все боишься! Именно тот возраст, в котором так много опасностей и для девочек и для мальчиков. - Все от воспитания зависит, - сказала гостья. - Да, ваша правда, - продолжала графиня. - До сих пор я была, слава Богу, другом своих детей и пользуюсь полным их доверием, - говорила графиня, повторяя заблуждение многих родителей, полагающих, что у детей их нет тайн от них. - Я знаю, что я всегда буду первою confidente [127] моих дочерей, и что Николенька, по своему пылкому характеру, ежели будет шалить (мальчику нельзя без этого), то все не так, как эти петербургские господа. - Да, славные, славные ребята, - подтвердил граф, всегда разрешавший запутанные для него вопросы тем, что все находил славным. - Вот подите, захотел в гусары! Да вот что вы хотите, ma chиre! - Какое милое существо ваша меньшая, - сказала гостья. - Порох! - Да, порох, - сказал граф. - В меня пошла! И какой голос: хоть и моя дочь, а я правду скажу, певица будет, Саломони другая. Мы взяли итальянца ее учить. - Не рано ли? Говорят, вредно для голоса учиться в эту пору. - О, нет, какой рано! - сказал граф. - Как же наши матери выходили в двенадцать-тринадцать лет замуж? - Уж она и теперь влюблена в Бориса! Какова? - сказала графиня, тихо улыбаясь, глядя на мать Бориса, и, видимо отвечая на мысль, всегда ее занимавшую, продолжала. - Ну, вот видите, держи я ее строго, запрещай я ей... Бог знает, что бы они делали потихоньку (графиня разумела: они целовались бы), а теперь я знаю каждое ее слово. Она сама вечером прибежит и все мне расскажет. Может быть, я балую ее; но, право, это, кажется, лучше. Я старшую держала строго. - Да, меня совсем иначе воспитывали, - сказала старшая, красивая графиня Вера, улыбаясь. Но улыбка не украсила лица Веры, как это обыкновенно бывает; напротив, лицо ее стало неестественно и оттого неприятно. Старшая, Вера, была хороша, была неглупа, училась прекрасно, была хорошо воспитана, голос у нее был приятный, то, что она сказала, было справедливо и уместно; но, странное дело, все, и гостья и графиня, оглянулись на нее, как будто удивились, зачем она это сказала, и почувствовали неловкость. - Всегда с старшими детьми мудрят, хотят сделать что-нибудь необыкновенное, - сказала гостья. - Что греха таить, ma chиre! Графинюшка мудрила с Верой, - сказал граф. - Ну, да что ж! все-таки славная вышла, - прибавил он, одобрительно подмигивая Вере. Гостьи встали и уехали, обещаясь приехать к обеду. - Что за манера! Уж сидели, сидели! - сказала графиня, проводя гостей.
XIII.
Когда Наташа вышла из гостиной и побежала, она добежала только до цветочной. В этой комнате она остановилась, прислушиваясь к говору в гостиной и ожидая выхода Бориса. Она уже начинала приходить в нетерпение и, топнув ножкой, сбиралась было заплакать оттого, что он не сейчас шел, когда заслышались не тихие, не быстрые, приличные шаги молодого человека. Наташа быстро бросилась между кадок цветов и спряталась. Борис остановился посереди комнаты, оглянулся, смахнул рукой соринки с рукава мундира и подошел к зеркалу, рассматривая свое красивое лицо. Наташа, притихнув, выглядывала из своей засады, ожидая, что он будет делать. Он постоял несколько времени перед зеркалом, улыбнулся и пошел к выходной двери. Наташа хотела его окликнуть, но потом раздумала. "Пускай ищет", сказала она себе. Только что Борис вышел, как из другой двери вышла раскрасневшаяся Соня, сквозь слезы что-то злобно шепчущая. Наташа удержалась от своего первого движения выбежать к ней и осталась в своей засаде, как под шапкой-невидимкой, высматривая, что делалось на свете. Она испытывала особое новое наслаждение. Соня шептала что-то и оглядывалась на дверь гостиной. Из двери вышел Николай. - Соня! Что с тобой? Можно ли это? - сказал Николай, подбегая к ней. - Ничего, ничего, оставьте меня! - Соня зарыдала. - Нет, я знаю что. - Ну знаете, и прекрасно, и подите к ней. - Соооня! Одно слово! Можно ли так мучить меня и себя из-за фантазии? - говорил Николай, взяв ее за руку. Соня не вырывала у него руки и перестала плакать. Наташа, не шевелясь и не дыша, блестящими главами смотрела из своей засады. "Что теперь будет"? думала она. - Соня! Мне весь мир не нужен! Ты одна для меня все, - говорил Николай. - Я докажу тебе. - Я не люблю, когда ты так говоришь. - Ну не буду, ну прости, Соня! - Он притянул ее к себе и поцеловал. "Ах, как хорошо!" подумала Наташа, и когда Соня с Николаем вышли из комнаты, она пошла за ними и вызвала к себе Бориса. - Борис, подите сюда, - сказала она с значительным и хитрым видом. -Мне нужно сказать вам одну вещь. Сюда, сюда, - сказала она и привела его в цветочную на то место между кадок, где она была спрятана. Борис, улыбаясь, шел за нею. - Какая же это одна вещь? - спросил он. Она смутилась, оглянулась вокруг себя и, увидев брошенную на кадке свою куклу, взяла ее в руки. - Поцелуйте куклу, - сказала она. Борис внимательным, ласковым взглядом смотрел в ее оживленное лицо и ничего не отвечал. - Не хотите? Ну, так подите сюда, - сказала она и глубже ушла в цветы и бросила куклу. - Ближе, ближе! - шептала она. Она поймала руками офицера за обшлага, и в покрасневшем лице ее видны были торжественность и страх. - А меня хотите поцеловать? - прошептала она чуть слышно, исподлобья глядя на него, улыбаясь и чуть не плача от волненья. Борис покраснел. - Какая вы смешная! - проговорил он, нагибаясь к ней, еще более краснея, но ничего не предпринимая и выжидая. Она вдруг вскочила на кадку, так что стала выше его, обняла его обеими руками, так что тонкие голые ручки согнулись выше его шеи и, откинув движением головы волосы назад, поцеловала его в самые губы. Она проскользнула между горшками на другую сторону цветов и, опустив голову, остановилась. - Наташа, - сказал он, - вы знаете, что я люблю вас, но... - Вы влюблены в меня? - перебила его Наташа. - Да, влюблен, но, пожалуйста, не будем делать того, что сейчас... Еще четыре года... Тогда я буду просить вашей руки. Наташа подумала. - Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать, шестнадцать... - сказала она, считая по тоненьким пальчикам. - Хорошо! Так кончено? И улыбка радости и успокоения осветила ее оживленное лицо. - Кончено! - сказал Борис. - Навсегда? - сказала девочка. - До самой смерти? И, взяв его под руку, она с счастливым лицом тихо пошла с ним рядом в диванную.
XIV.
Графиня так устала от визитов, что не велела принимать больше никого, и швейцару приказано было только звать непременно кушать всех, кто будет еще приезжать с поздравлениями. Графине хотелось с-глазу-на-глаз поговорить с другом своего детства, княгиней Анной Михайловной, которую она не видала хорошенько с ее приезда из Петербурга. Анна Михайловна, с своим исплаканным и приятным лицом, подвинулась ближе к креслу графини. - С тобой я буду совершенно откровенна, - сказала Анна Михайловна. -Уж мало нас осталось, старых друзей! От этого я так и дорожу твоею дружбой. Анна Михайловна посмотрела на Веру и остановилась. Графиня пожала руку своему другу. - Вера, - сказала графиня, обращаясь к старшей дочери, очевидно, нелюбимой. - Как у вас ни на что понятия нет? Разве ты не чувствуешь, что ты здесь лишняя? Поди к сестрам, или... Красивая Вера презрительно улыбнулась, видимо не чувствуя ни малейшего оскорбления. - Ежели бы вы мне сказали давно, маменька, я бы тотчас ушла, -сказала она, и пошла в свою комнату. Но, проходя мимо диванной, она заметила, что в ней у двух окошек симметрично сидели две пары. Она остановилась и презрительно улыбнулась. Соня сидела близко подле Николая, который переписывал ей стихи, в первый раз сочиненные им. Борис с Наташей сидели у другого окна и замолчали, когда вошла Вера. Соня и Наташа с виноватыми и счастливыми лицами взглянули на Веру. Весело и трогательно было смотреть на этих влюбленных девочек, но вид их, очевидно, не возбуждал в Вере приятного чувства. - Сколько раз я вас просила, - сказала она, - не брать моих вещей, у вас есть своя комната. Она взяла от Николая чернильницу. - Сейчас, сейчас, - сказал он, мокая перо. - Вы все умеете делать не во-время, - сказала Вера. - То прибежали в гостиную, так что всем совестно сделалось за вас. Несмотря на то, или именно потому, что сказанное ею было совершенно справедливо, никто ей не отвечал, и все четверо только переглядывались между собой. Она медлила в комнате с чернильницей в руке. - И какие могут быть в ваши года секреты между Наташей и Борисом и между вами, - все одни глупости! - Ну, что тебе за дело, Вера? - тихеньким голоском, заступнически проговорила Наташа. Она, видимо, была ко всем еще более, чем всегда, в этот день добра и ласкова. - Очень глупо, - сказала Вера, - мне совестно за вас. Что за секреты?... - У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом не трогаем, - сказала Наташа разгорячаясь. - Я думаю, не трогаете, - сказала Вера, - потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот я маменьке скажу, как ты с Борисом обходишься. - Наталья Ильинишна очень хорошо со мной обходится, - сказал Борис. - Я не могу жаловаться, - сказал он. - Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову); даже скучно, - сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. - За что она ко мне пристает? Ты этого никогда не поймешь, - сказала она, обращаясь к Вере, - потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет, ты только madame de Genlis [128] (это прозвище, считавшееся очень обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие - делать неприятности другим. Ты кокетничай с Бергом, сколько хочешь, - проговорила она скоро. - Да уж я верно не стану перед гостями бегать за молодым человеком... - Ну, добилась своего, - вмешался Николай, - наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую. Все четверо, как спугнутая стая птиц, поднялись и пошли из комнаты. - Мне наговорили неприятностей, а я никому ничего, - сказала Вера. - Madame de Genlis! Madame de Genlis! - проговорили смеющиеся голоса из-за двери. Красивая Вера, производившая на всех такое раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, что ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на свое красивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее. - - - В гостиной продолжался разговор. - Ah!chиre, - говорила графиня, - и в моей жизни tout n'est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons,[129] нашего состояния нам не надолго! И все это клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и Бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это все устроила? Я часто на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею. - Ах, душа моя! - отвечала княгиня Анна Михайловна. - Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, - продолжала она с некоторою гордостью. - Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видеть кого-нибудь из этих тузов, я пишу записку: "princesse une telle [130] желает видеть такого-то" и еду сама на извозчике хоть два, хоть три раза, хоть четыре, до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне все равно, что бы обо мне ни думали. - Ну, как же, кого ты просила о Бореньке? - спросила графиня. - Ведь вот твой уже офицер гвардии, а Николушка идет юнкером. Некому похлопотать. Ты кого просила? - Князя Василия. Он был очень мил. Сейчас на все согласился, доложил государю, - говорила княгиня Анна Михайловна с восторгом, совершенно забыв все унижение, через которое она прошла для достижения своей цели. - Что он постарел, князь Василий? - спросила графиня. - Я его не видала с наших театров у Румянцевых. И думаю, забыл про меня. Il me faisait la cour, [131] - вспомнила графиня с улыбкой. - Все такой же, - отвечала Анна Михайловна, - любезен, рассыпается. Les grandeurs ne lui ont pas tourienй la tкte du tout. [132] "Я жалею, что слишком мало могу вам сделать, милая княгиня, - он мне говорит, - приказывайте". Нет, он славный человек и родной прекрасный. Но ты знаешь, Nathalieie, мою любовь к сыну. Я не знаю, чего я не сделала бы для его счастья. А обстоятельства мои до того дурны, - продолжала Анна Михайловна с грустью и понижая голос, - до того дурны, что я теперь в самом ужасном положении. Мой несчастный процесс съедает все, что я имею, и не подвигается. У меня нет, можешь себе представить, а la lettre [133] нет гривенника денег, и я не знаю, на что обмундировать Бориса. - Она вынула платок и заплакала. - Мне нужно пятьсот рублей, а у меня одна двадцатипятирублевая бумажка. Я в таком положении... Одна моя надежда теперь на графа Кирилла Владимировича Безухова. Ежели он не захочет поддержат
Ростова, была справедлива. Пьер участвовал в связываньи квартального с медведем. Он приехал несколько дней тому назад и остановился, как всегда, в доме своего отца. Хотя он и предполагал, что история его уже известна в Москве, и что дамы, окружающие его отца, всегда недоброжелательные к нему, воспользуются этим случаем, чтобы раздражить графа, он все-таки в день приезда пошел на половину отца. Войдя в гостиную, обычное местопребывание княжен, он поздоровался с дамами, сидевшими за пяльцами и за книгой, которую вслух читала одна из них. Их было три. Старшая, чистоплотная, с длинною талией, строгая девица, та самая, которая выходила к Анне Михайловне, читала; младшие, обе румяные и хорошенькие, отличавшиеся друг от друга только тем, что у одной была родинка над губой, очень красившая ее, шили в пяльцах. Пьер был встречен как мертвец или зачумленный. Старшая княжна прервала чтение и молча посмотрела на него испуганными глазами; младшая, без родинки, приняла точно такое же выражение; самая меньшая, с родинкой, веселого и смешливого характера, нагнулась к пяльцам, чтобы скрыть улыбку, вызванную, вероятно, предстоящею сценой, забавность которой она предвидела. Она притянула вниз шерстинку и нагнулась, будто разбирая узоры и едва удерживаясь от смеха. - Bonjour, ma cousine, - сказал Пьер. - Vous ne me гесоnnaissez pas? [146] - Я слишком хорошо вас узнаю, слишком хорошо. - Как здоровье графа? Могу я видеть его? - спросил Пьер неловко, как всегда, но не смущаясь. - Граф страдает и физически и нравственно, и, кажется, вы позаботились о том, чтобы причинить ему побольше нравственных страданий. - Могу я видеть графа? - повторил Пьер. - Гм!.. Ежели вы хотите убить его, совсем убить, то можете видеть. Ольга, поди посмотри, готов ли бульон для дяденьки, скоро время, -прибавила она, показывая этим Пьеру, что они заняты и заняты успокоиваньем его отца, тогда как он, очевидно, занят только расстроиванием. Ольга вышла. Пьер постоял, посмотрел на сестер и, поклонившись, сказал: - Так я пойду к себе. Когда можно будет, вы мне скажите. Он вышел, и звонкий, но негромкий смех сестры с родинкой послышался за ним. На другой день приехал князь Василий и поместился в доме графа. Он призвал к себе Пьера и сказал ему: - Mon cher, si vous vous conduisez ici, comme а Pйtersbourg, vous finirez trиs mal; c'est tout ce que je vous dis. [147] Граф очень, очень болен: тебе совсем не надо его видеть. С тех пор Пьера не тревожили, и он целый день проводил один наверху, в своей комнате. В то время как Борис вошел к нему, Пьер ходил по своей комнате, изредка останавливаясь в углах, делая угрожающие жесты к стене, как будто пронзая невидимого врага шпагой, и строго взглядывая сверх очков и затем вновь начиная свою прогулку, проговаривая неясные слова, пожимая плечами и разводя руками. - L'Angleterre a vйcu, [148] - проговорил он, нахмуриваясь и указывая на кого-то пальцем. - M. Pitt comme traоtre а la nation et au droit des gens est condamienй а...[149] - Он не успел договорить приговора Питту, воображая себя в эту минуту самим Наполеоном и вместе с своим героем уже совершив опасный переезд через Па-де-Кале и завоевав Лондон, - как увидал входившего к нему молодого, стройного и красивого офицера. Он остановился. Пьер оставил Бориса четырнадцатилетним мальчиком и решительно не помнил его; но, несмотря на то, с свойственною ему быстрою и радушною манерой взял его за руку и дружелюбно улыбнулся. - Вы меня помните? - спокойно, с приятной улыбкой сказал Борис. - Я с матушкой приехал к графу, но он, кажется, не совсем здоров. - Да, кажется, нездоров. Его все тревожат, - отвечал Пьер, стараясь вспомнить, кто этот молодой человек. Борис чувствовал, что Пьер не узнает его, но не считал нужным называть себя и, не испытывая ни малейшего смущения, смотрел ему прямо в глаза. - Граф Ростов просил вас нынче приехать к нему обедать, - сказал он после довольно долгого и неловкого для Пьера молчания. - А! Граф Ростов! - радостно заговорил Пьер. - Так вы его сын, Илья. Я, можете себе представить, в первую минуту не узнал вас. Помните, как мы на Воробьевы горы ездили c m-me Jacquot... [150] давно. - Вы ошибаетесь, - неторопливо, с смелою и несколько насмешливою улыбкой проговорил Борис. - Я Борис, сын княгини Анны Михайловны Друбецкой. Ростова отца зовут Ильей, а сына - Николаем. И я m-me Jacquot никакой не знал. Пьер замахал руками и головой, как будто комары или пчелы напали на него. - Ах, ну что это! я все спутал. В Москве столько родных! Вы Борис...да. Ну вот мы с вами и договорились. Ну, что вы думаете о булонской экспедиции? Ведь англичанам плохо придется, ежели только Наполеон переправится через канал? Я думаю, что экспедиция очень возможна. Вилльнев бы не оплошал! Борис ничего не знал о булонской экспедиции, он не читал газет и о Вилльневе в первый раз слышал. - Мы здесь в Москве больше заняты обедами и сплетнями, чем политикой, - сказал он своим спокойным, насмешливым тоном. - Я ничего про это не знаю и не думаю. Москва занята сплетнями больше всего, - продолжал он. - Теперь говорят про вас и про графа. Пьер улыбнулся своей доброю улыбкой, как будто боясь за своего собеседника, как бы он не сказал чего-нибудь такого, в чем стал бы раскаиваться. Но Борис говорил отчетливо, ясно и сухо, прямо глядя в глаза Пьеру. - Москве больше делать нечего, как сплетничать, - продолжал он. -Все заняты тем, кому оставит граф свое состояние, хотя, может быть, он переживет всех нас, чего я от души желаю... - Да, это все очень тяжело, - подхватил Пьер, - очень тяжело. -Пьер все боялся, что этот офицер нечаянно вдастся в неловкий для самого себя разговор. - А вам должно казаться, - говорил Борис, слегка краснея, но не изменяя голоса и позы, - вам должно казаться, что все заняты только тем, чтобы получить что-нибудь от богача. "Так и есть", подумал Пьер. - А я именно хочу сказать вам, чтоб избежать недоразумений, что вы очень ошибетесь, ежели причтете меня и мою мать к числу этих людей. Мы очень бедны, но я, по крайней мере, за себя говорю: именно потому, что отец ваш богат, я не считаю себя его родственником, и ни я, ни мать никогда ничего не будем просить и не примем от него. Пьер долго не мог понять, но когда понял, вскочил с дивана, ухватил Бориса за руку снизу с свойственною ему быстротой и неловкостью и, раскрасневшись гораздо более, чем Борис, начал говорить с смешанным чувством стыда и досады. - Вот это странно! Я разве... да и кто ж мог думать... Я очень знаю... Но Борис опять перебил его: - Я рад, что высказал все. Может быть, вам неприятно, вы меня извините, - сказал он, успокоивая Пьера, вместо того чтоб быть успокоиваемым им, - но я надеюсь, что не оскорбил вас. Я имею правило говорить все прямо... Как же мне передать? Вы приедете обедать к Ростовым? И Борис, видимо свалив с себя тяжелую обязанность, сам выйдя из неловкого положения и поставив в него другого, сделался опять совершенно приятен. - Нет, послушайте, - сказал Пьер, успокоиваясь. - Вы удивительный человек. То, что вы сейчас сказали, очень хорошо, очень хорошо. Разумеется, вы меня не знаете. Мы так давно не видались...детьми еще... Вы можете предполагать во мне... Я вас понимаю, очень понимаю. Я бы этого не сделал, у меня недостало бы духу, но это прекрасно. Я очень рад, что познакомился с вами. Странно, - прибавил он, помолчав и улыбаясь, - что вы во мне предполагали! - Он засмеялся. - Ну, да что ж? Мы познакомимся с вами лучше. Пожалуйста. - Он пожал руку Борису. - Вы знаете ли, я ни разу не был у графа. Он меня не звал... Мне его жалко, как человека... Но что же делать? - И вы думаете, что Наполеон успеет переправить армию? - спросил Борис, улыбаясь. Пьер понял, что Борис хотел переменить разговор, и, соглашаясь с ним, начал излагать выгоды и невыгоды булонского предприятия. Лакей пришел вызвать Бориса к княгине. Княгиня уезжала. Пьер обещался приехать обедать затем, чтобы ближе сойтись с Борисом, крепко жал его руку, ласково глядя ему в глаза через очки... По уходе его Пьер долго еще ходил по комнате, уже не пронзая невидимого врага шпагой, а улыбаясь при воспоминании об этом милом, умном и твердом молодом человеке. Как это бывает в первой молодости и особенно в одиноком положении, он почувствовал беспричинную нежность к этому молодому человеку и обещал себе непременно подружиться с ним. Князь Василий провожал княгиню. Княгиня держала платок у глаз, и лицо ее было в слезах. - Это ужасно! ужасно! - говорила она, - но чего бы мне ни стоило, я исполню свой долг. Я приеду ночевать. Его нельзя так оставить. Каждая минута дорога. Я не понимаю, чего мешкают княжны. Может, Бог поможет мне найти средство его приготовить!... Adieu, mon prince, que le bon Dieu vous soutienne...[151] - Adieu, ma bonne, [152] - отвечал князь Василий, повертываясь от нее. - Ах, он в ужасном положении, - сказала мать сыну, когда они опять садились в карету. - Он почти никого не узнает. - Я не понимаю, маменька, какие его отношения к Пьеру? - спросил сын. - Все скажет завещание, мой друг; от него и наша судьба зависит... - Но почему вы думаете, что он оставит что-нибудь нам? - Ах, мой друг! Он так богат, а мы так бедны! - Ну, это еще недостаточная причина, маменька. - Ах, Боже мой! Боже мой! Как он плох! - восклицала мать.
XVII.
Когда Анна Михайловна уехала с сыном к графу Кириллу Владимировичу Безухому, графиня Ростова долго сидела одна, прикладывая платок к глазам. Наконец, она позвонила. - Что вы, милая, - сказала она сердито девушке, которая заставила себя ждать несколько минут. - Не хотите служить, что ли? Так я вам найду место. Графиня была расстроена горем и унизительною бедностью своей подруги и поэтому была не в духе, что выражалось у нее всегда наименованием горничной "милая" и "вы". - Виновата-с, - сказала горничная. - Попросите ко мне графа. Граф, переваливаясь, подошел к жене с несколько виноватым видом, как и всегда. - Ну, графинюшка! Какое sautй au madиre [153] из рябчиков будет, ma chиre! Я попробовал; не даром я за Тараску тысячу рублей дал. Стоит! Он сел подле жены, облокотив молодецки руки на колена и взъерошивая седые волосы. - Что прикажете, графинюшка? - Вот что, мой друг, - что это у тебя запачкано здесь? - сказала она, указывая на жилет. - Это сотэ, верно, - прибавила она улыбаясь. -Вот что, граф: мне денег нужно. Лицо ее стало печально. - Ах, графинюшка!... И граф засуетился, доставая бумажник. - Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо. И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа. - Сейчас, сейчас. Эй, кто там? - крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. - Послать ко мне Митеньку! Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату. - Вот что, мой милый, - сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. - Принеси ты мне... - он задумался. - Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини. - Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, - сказала графиня, грустно вздыхая. - Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? - сказал Митенька. -Изволите знать, что... Впрочем, не извольте беспокоиться, - прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. - Я было и запамятовал... Сию минуту прикажете доставить? - Да, да, то-то, принеси. Вот графине отдай. - Экое золото у меня этот Митенька, - прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. - Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Все можно. - Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! - сказала графиня. - А эти деньги мне очень нужны. - Вы, графинюшка, мотовка известная, - проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет. Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, все новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем-то растревожена. - Ну, что, мой друг? - спросила графиня. - Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала... - Annette, ради Бога, не откажи мне, - сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из-под платка деньги. Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню. - Вот Борису от меня, на шитье мундира... Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом - деньгами; и о том, что молодость их прошла... Но слезы обеих были приятны...
XVIII.
Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей-мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [154] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее. В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой. Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников. - Ну, как же, батюшка, mon trиs honorable [155] Альфонс Карлыч, - говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. - Vous comptez vous faire des rentes sur l'йtat,[156] с роты доходец получать хотите? - Нет-с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение... Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем-нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием. - Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, - говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей. - Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, -продолжал Берг, - и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, - продолжал он, пуская колечко. - La balance у est... [157] Немец на обухе молотит хлебец, comme dоt le рroverbe, [158] - перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу. Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая все это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но все, что он рассказывал, было так мило-степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей. - Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, - сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с отоманки. Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную. - - - Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело. Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая кого-то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем, любопытно смотрели на этого большого толстого и смирного человека, недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с квартальным. - Вы недавно приехали? - спрашивала у него графиня. - Oui, madame, [159] - отвечал он, оглядываясь. - Вы не видали моего мужа? - Non, madame [160] - Он улыбнулся совсем некстати. - Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно. - Очень интересно.. Графиня переглянулась с Анной Михайловной. Анна Михайловна поняла, что ее просят занять этого молодого человека, и, подсев к нему, начала говорить об отце; но так же, как и графине, он отвечал ей только односложными словами. Гости были все заняты между собой. Les Razoumovsky... Зa a йtй charmant... Vous кtes bien bonne... La comtesse Apraksine...[161] слышалось со всех сторон. Графиня встала и пошла в залу. - Марья Дмитриевна? - послышался ее голос из залы. - Она самая, - послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна. Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по-русски. - Имениннице дорогой с детками, - сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. - Ты что, старый греховодник, -обратилась она к графу, целовавшему ее руку, - чай, скучаешь в Москве? Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут... - Она указывала на девиц. - Хочешь - не хочешь, надо женихов искать. - Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу) -говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. - Знаю, что зелье девка, а люблю. Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно-сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру. - Э, э! любезный! поди-ка сюда, - сказала она притворно-тихим и тонким голосом. - Поди-ка, любезный... И она грозно засучила рукава еще выше. Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки. - Подойди, подойди, любезный! Я и отцу-то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе-то и Бог велит. Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие. - Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!... Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел. Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха. - Ну, что ж, к столу, я чай, пора? - сказала Марья Дмитриевна. Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна - с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по-одиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов. На одном конце стола во главе сидела графиня. Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с Борисом; с другой стороны - дети, гувернеры и гувернантки. Граф из-за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя. Графиня так же, из за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском все громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, все более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал а la tortue, [162] и кулебяки и до рябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в завернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из-за плеча соседа, приговаривая или "дрей-мадера", или "венгерское", или "рейнвейн". Он подставлял первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед каждым прибором, и пил с удовольствием, все с более и более приятным видом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться самому, не зная чему. Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять с той же невольной улыбкой что-то говорил с ней. Соня улыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то бледнела, то краснела и всеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою Николай и Жюли. Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели бы кто вздумал обидеть детей. Гувернер-немец старался запомнить вое роды кушаний, десертов и вин с тем, чтобы описать все подробно в письме к домашним в Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку бутылкой, обносил его. Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности.
XIX.
На мужском конце стола разговор все более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему. - И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? - сказал Шиншин. - II a dйjа rabattu le caquet а l'Autriche. Je crains, que cette fois ce ne soit notre tour.[163] Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словами Шиншина. - А затэм, мылостывый государ, - сказал он, выговаривая э вместо е и ъ вместо ь. - Затэм, что импэратор это знаэт. Он в манифэстэ сказал, что нэ можэт смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России, и что бэзопасност империи, достоинство ее и святост союзов, - сказал он, почему-то особенно налегая на слово "союзов", как будто в этом была вся сущность дела. И с свойственною ему непогрешимою, официальною памятью он повторил вступительные слова манифеста... "и желание, единственную и непременную цель государя составляющее: водворить в Европе на прочных основаниях мир -решили его двинуть ныне часть войска за границу и сделать к достижению "намерения сего новые усилия". - Вот зачэм, мылостывый государ, - заключил он, назидательно выпивая стакан вина и оглядываясь на графа за поощрением. - Connaissez vous le proverbe: [164] "Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена", - сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. -Cela nous convient а merveille. [165] Уж на что Суворова - и того расколотили, а plate couture, [166] а где y нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu, [167] - беспрестанно перескакивая с русского на французский язык, говорил он. - Мы должны и драться до послэднэ капли кров, - сказал полковник, ударяя по столу, - и умэр-р-рэт за своэго импэратора, и тогда всэй будэт хорошо. А рассуждать как мо-о-ожно (он особенно вытянул голос на слове "можно"), как мо-о-ожно менше, - докончил он, опять обращаясь к графу. -Так старые гусары судим, вот и все. А вы как судитэ, молодой человек и молодой гусар? - прибавил он, обращаясь к Николаю, который, услыхав, что дело шло о войне, оставил свою собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника. - Совершенно с вами согласен, - отвечал Николай, весь вспыхнув, вертя тарелку и переставляя стаканы с таким решительным и отчаянным видом, как будто в настоящую минуту он подвергался великой опасности, - я убежден, что русские должны умирать или побеждать, - сказал он, сам чувствуя так же, как и другие, после того как слово уже было сказано, что оно было слишком восторженно и напыщенно для настоящего случая и потому неловко. - C'est bien beau ce que vous venez de dire, [168] - сказала сидевшая подле него Жюли, вздыхая. Соня задрожала вся и покраснела до ушей, за ушами и до шеи и плеч, в то время как Николай говорил. Пьер прислушался к речам полковника и одобрительно закивал головой. - Вот это славно, - сказал он. - Настоящэй гусар, молодой человэк, - крикнул полковник, ударив опять по столу. - О чем вы там шумите? - вдруг послышался через стол басистый голос Марьи Дмитриевны. - Что ты по столу стучишь? - обратилась она к гусару, -на кого ты горячишься? верно, думаешь, что тут французы перед тобой? - Я правду говору, - улыбаясь сказал гусар. - Все о войне, - через стол прокричал граф. - Ведь у меня сын идет, Марья Дмитриевна, сын идет. - А у меня четыре сына в армии, а я не тужу. На все воля Божья: и на печи лежа умрешь, и в сражении Бог помилует, - прозвучал без всякого усилия, с того конца стола густой голос Марьи Дмитриевн
Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза.) - Смотрите на папа, - закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале. Действительно, все, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и все более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой - женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина. - Батюшка-то наш! Орел! - проговорила громко няня из одной двери. Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, все более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась все более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Все было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками. - Вот как в наше время танцовывали, ma chиre, - сказал граф. - Ай да Данила Купор! - тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.
XXI.
В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим. Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что-то несколько раз тихо повторил ему. Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно-поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне. Находившиеся в слабо-освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто-нибудь выходил из нее или входил в нее. - Предел человеческий, - говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, - предел положен, его же не прейдеши. - Я думаю, не поздно ли соборовать? - прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения. - Таинство, матушка, великое, - отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос. - Это кто же? сам главнокомандующий был? - спрашивали в другом конце комнаты. - Какой моложавый!... - А седьмой десяток! Что, говорят, граф-то не узнает уж? Хотели соборовать? - Я одного знал: семь раз соборовался. Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол. - Trиs beau, - говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, - trиs beau, princesse, et puis, а Moscou on se croit а la campagne. [169] - N'est-ce-pas? [170] - сказала княжна, вздыхая. - Так можно ему пить? Лоррен задумался. - Он принял лекарство? - Да. Доктор посмотрел на брегет. - Возьмите стакан отварной воды и положите une pincйe (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincйe) de cremortartari... [171] - Не пило слушай, - говорил немец-доктор адъютанту, - чтопи с третий удар шивь оставался. - А какой свежий был мужчина! - говорил адъютант. - И кому пойдет это богатство? - прибавил он шопотом. - Окотник найдутся, - улыбаясь, отвечал немец. Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец-доктор подошел к Лоррену. - Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? - спросил немец, дурно выговаривая по-французски. Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом. - Сегодня ночью, не позже, - сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел. - - - Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны. В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из-за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла. - Ах, это вы, mon cousin? Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком. - Что, случилось что-нибудь? - спросила она. - Я уже так напугалась. - Ничего, все то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, - проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. - Как ты нагрела, однако, - сказал он, - ну, садись сюда, causons. [172] - Я думала, не случилось ли что? - сказала княжна и с своим неизменным, каменно-строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать. - Хотела уснуть, mon cousin, и не могу. - Ну, что, моя милая? - сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу. Видно было, что это "ну, что" относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба. Княжна, с своею несообразно-длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости. - А мне-то, - сказал он, - ты думаешь, легче? Je suis йreintй, comme un cheval de poste; [173] а все-таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно. Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло-шутливо, то испуганно оглядывались. Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра. - Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, -продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, - в такие минуты, как теперь, обо всем надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас... Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь. Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него. - Наконец, надо подумать и о моем семействе, - сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, - ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе? Князь Василий вопросительно посмотрел на княжну, но не мог понять, соображала ли она то, что он ей сказал, или просто смотрела на него... - Я об одном не перестаю молить Бога, mon cousin, - отвечала она, -чтоб он помиловал его и дал бы его прекрасной душе спокойно покинуть эту... - Да, это так, - нетерпеливо продолжал князь Василий, потирая лысину и опять с злобой придвигая к себе отодвинутый столик, - но, наконец...наконец дело в том, ты сама знаешь, что прошлою зимой граф написал завещание, по которому он все имение, помимо прямых наследников и нас, отдавал Пьеру. - Мало ли он писал завещаний! - спокойно сказала княжна. - Но Пьеру он не мог завещать. Пьер незаконный. - Ma chиre, - сказал вдруг князь Василий, прижав к себе столик, оживившись и начав говорить скорей, - но что, ежели письмо написано государю, и граф просит усыновить Пьера? Понимаешь, по заслугам графа его просьба будет уважена... Княжна улыбнулась, как улыбаются люди, которые думают что знают дело больше, чем те, с кем разговаривают. - Я тебе скажу больше, - продолжал князь Василий, хватая ее за руку, - письмо было написано, хотя и не отослано, и государь знал о нем. Вопрос только в том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели нет, то как скоро все кончится, - князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под словами все кончится, - и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер, как законный сын, получит все. - А наша часть? - спросила княжна, иронически улыбаясь так, как будто все, но только не это, могло случиться. - Mais, ma pauvre Catiche, c'est clair, comme le jour. [174] Он один тогда законный наследник всего, а вы не получите ни вот этого. Ты должна знать, моя милая, были ли написаны завещание и письмо, и уничтожены ли они. И ежели почему-нибудь они забыты, то ты должна знать, где они, и найти их, потому что... - Этого только недоставало! - перебила его княжна, сардонически улыбаясь и не изменяя выражения глаз. - Я женщина; по-вашему мы все глупы; но я настолько знаю, что незаконный сын не может наследовать... Un bвtard, [175] - прибавила она, полагая этим переводом окончательно показать князю его неосновательность. - Как ты не понимаешь, наконец, Катишь! Ты так умна: как ты не понимаешь, - ежели граф написал письмо государю, в котором просит его признать сына законным, стало быть, Пьер уж будет не Пьер, а граф Безухой, и тогда он по завещанию получит все? И ежели завещание с письмом не уничтожены, то тебе, кроме утешения, что ты была добродетельна et tout ce qui s'en suit, [176] ничего не останется. Это верно. - Я знаю, что завещание написано; но знаю тоже, что оно недействительно, и вы меня, кажется, считаете за совершенную дуру, mon cousin, - сказала княжна с тем выражением, с которым говорят женщины, полагающие, что они сказали нечто остроумное и оскорбительное. - Милая ты моя княжна Катерина Семеновна, - нетерпеливо заговорил князь Василий. - Я пришел к тебе не за тем, чтобы пикироваться с тобой, а за тем, чтобы как с родной, хорошею, доброю, истинною родной, поговорить о твоих же интересах. Я тебе говорю десятый раз, что ежели письмо к государю и завещание в пользу Пьера есть в бумагах графа, то ты, моя голубушка, и с сестрами, не наследница. Ежели ты мне не веришь, то поверь людям знающим: я сейчас говорил с Дмитрием Онуфриичем (это был адвокат дома), он то же сказал. Видимо, что-то вдруг изменилось в мыслях княжны; тонкие губы побледнели (глаза остались те же), и голос, в то время как она заговорила, прорывался такими раскатами, каких она, видимо, сама не ожидала. - Это было бы хорошо, - сказала она. - Я ничего не хотела и не хочу. Она сбросила свою собачку с колен и оправила складки платья. - Вот благодарность, вот признательность людям, которые всем пожертвовали для него, - сказала она. - Прекрасно! Очень хорошо! Мне ничего не нужно, князь. - Да, но ты не одна, у тебя сестры, - ответил князь Василий. Но княжна не слушала его. - Да, я это давно знала, но забыла, что, кроме низости, обмана, зависти, интриг, кроме неблагодарности, самой черной неблагодарности, я ничего не могла ожидать в этом доме... - Знаешь ли ты или не знаешь, где это завещание? - спрашивал князь Василий еще с большим, чем прежде, подергиванием щек. - Да, я была глупа, я еще верила в людей и любила их и жертвовала собой. А успевают только те, которые подлы и гадки. Я знаю, чьи это интриги. Княжна хотела встать, но князь удержал ее за руку. Княжна имела вид человека, вдруг разочаровавшегося во всем человеческом роде; она злобно смотрела на своего собеседника. - Еще есть время, мой друг. Ты помни, Катишь, что все это сделалось нечаянно, в минуту гнева, болезни, и потом забыто. Наша обязанность, моя милая, исправить его ошибку, облегчить его последние минуты тем, чтобы не допустить его сделать этой несправедливости, не дать ему умереть в мыслях, что он сделал несчастными тех людей... - Тех людей, которые всем пожертвовали для него, - подхватила княжна, порываясь опять встать, но князь не пустил ее, - чего он никогда не умел ценить. Нет, mon cousin, - прибавила она со вздохом, - я буду помнить, что на этом свете нельзя ждать награды, что на этом свете нет ни чести, ни справедливости. На этом свете надо быть хитрою и злою. - Ну, voyons, [177] успокойся; я знаю твое прекрасное сердце. - Нет, у меня злое сердце. - Я знаю твое сердце, - повторил князь, - ценю твою дружбу и желал бы, чтобы ты была обо мне того же мнения. Успокойся и parlons raison,[178] пока есть время - может, сутки, может, час; расскажи мне все, что ты знаешь о завещании, и, главное, где оно: ты должна знать. Мы теперь же возьмем его и покажем графу. Он, верно, забыл уже про него и захочет его уничтожить. Ты понимаешь, что мое одно желание - свято исполнить его волю; я затем только и приехал сюда. Я здесь только затем, чтобы помогать ему и вам. - Теперь я все поняла. Я знаю, чьи это интриги. Я знаю, - говорила княжна. - Hе в том дело, моя душа. - Это ваша protйgйe, [179] ваша милая княгиня Друбецкая, Анна Михайловна, которую я не желала бы иметь горничной, эту мерзкую, гадкую женщину. - Ne perdons point de temps. [180] - Ax, не говорите! Прошлую зиму она втерлась сюда и такие гадости, такие скверности наговорила графу на всех нас, особенно Sophie, - я повторить не могу, - что граф сделался болен и две недели не хотел нас видеть. В это время, я знаю, что он написал эту гадкую, мерзкую бумагу; но я думала, что эта бумага ничего не значит. - Nous у voilа, [181] отчего же ты прежде ничего не сказала мне? - В мозаиковом портфеле, который он держит под подушкой. Теперь я знаю, - сказала княжна, не отвечая. - Да, ежели есть за мной грех, большой грех, то это ненависть к этой мерзавке, - почти прокричала княжна, совершенно изменившись. - И зачем она втирается сюда? Но я ей выскажу все, все. Придет время!
XXII.
В то время как такие разговоры происходили в приемной и в княжниной комнатах, карета с Пьером (за которым было послано) и с Анной Михайловной (которая нашла нужным ехать с ним) въезжала во двор графа Безухого. Когда колеса кареты мягко зазвучали по соломе, настланной под окнами, Анна Михайловна, обратившись к своему спутнику с утешительными словами, убедилась в том, что он спит в углу кареты, и разбудила его. Очнувшись, Пьер за Анною Михайловной вышел из кареты и тут только подумал о том свидании с умирающим отцом, которое его ожидало. Он заметил, что они подъехали не к парадному, а к заднему подъезду. В то время как он сходил с подножки, два человека в мещанской одежде торопливо отбежали от подъезда в тень стены. Приостановившись, Пьер разглядел в тени дома с обеих сторон еще несколько таких же людей. Но ни Анна Михайловна, ни лакей, ни кучер, которые не могли не видеть этих людей, не обратили на них внимания. Стало-быть, это так нужно, решил сам с собой Пьер и прошел за Анною Михайловной. Анна Михайловна поспешными шагами шла вверх по слабо-освещенной узкой каменной лестнице, подзывая отстававшего за ней Пьера, который, хотя и не понимал, для чего ему надо было вообще итти к графу, и еще меньше, зачем ему надо было итти по задней лестнице, но, судя по уверенности и поспешности Анны Михайловны, решил про себя, что это было необходимо нужно. На половине лестницы чуть не сбили их с ног какие-то люди с ведрами, которые, стуча сапогами, сбегали им навстречу. Люди эти прижались к стене, чтобы пропустить Пьера с Анной Михайловной, и не показали ни малейшего удивления при виде их. - Здесь на половину княжен? - спросила Анна Михайловна одного из них... - Здесь, - отвечал лакей смелым, громким голосом, как будто теперь все уже было можно, - дверь налево, матушка. - Может быть, граф не звал меня, - сказал Пьер в то время, как он вышел на площадку, - я пошел бы к себе. Анна Михайловна остановилась, чтобы поровняться с Пьером. - Ah, mon ami! - сказала она с тем же жестом, как утром с сыном, дотрогиваясь до его руки: - croyez, que je souffre autant, que vous, mais soyez homme. [182] - Право, я пойду? - спросил Пьер, ласково чрез очки глядя на Анну Михайловну. - Ah, mon ami, oubliez les torts qu'on a pu avoir envers vous, pensez que c'est votre pиre... peut-кtre а l'agonie. - Она вздохнула. - Je vous ai tout de suite aimй comme mon fils. Fiez vous а moi, Pierre. Je n'oublirai pas vos intйrкts. [183] Пьер ничего не понимал; опять ему еще сильнее показалось, что все это так должно быть, и он покорно последовал за Анною Михайловной, уже отворявшею дверь. Дверь выходила в переднюю заднего хода. В углу сидел старик-слуга княжен и вязал чулок. Пьер никогда не был на этой половине, даже не предполагал существования таких покоев. Анна Михайловна спросила у обгонявшей их, с графином на подносе, девушки (назвав ее милой и голубушкой) о здоровье княжен и повлекла Пьера дальше по каменному коридору. Из коридора первая дверь налево вела в жилые комнаты княжен. Горничная, с графином, второпях (как и все делалось второпях в эту минуту в этом доме) не затворила двери, и Пьер с Анною Михайловной, проходя мимо, невольно заглянули в ту комнату, где, разговаривая, сидели близко друг от друга старшая княжна с князем Васильем. Увидав проходящих, князь Василий сделал нетерпеливое движение и откинулся назад; княжна вскочила и отчаянным жестом изо всей силы хлопнула дверью, затворяя ее. Жест этот был так не похож на всегдашнее спокойствие княжны, страх, выразившийся на лице князя Василья, был так несвойствен его важности, что Пьер, остановившись, вопросительно, через очки, посмотрел на свою руководительницу. Анна Михайловна не выразила удивления, она только слегка улыбнулась и вздохнула, как будто показывая, что всего этого она ожидала. - Soyez homme, mon ami, c'est moi qui veillerai а vos intйrкts, [184] - сказала она в ответ на его взгляд и еще скорее пошла по коридору. Пьер не понимал, в чем дело, и еще меньше, что значило veiller а vos intйrкts, [185] но он понимал, что все это так должно быть. Коридором они вышли в полуосвещенную залу, примыкавшую к приемной графа. Это была одна из тех холодных и роскошных комнат, которые знал Пьер с парадного крыльца. Но и в этой комнате, посередине, стояла пустая ванна и была пролита вода по ковру. Навстречу им вышли на цыпочках, не обращая на них внимания, слуга и причетник с кадилом. Они вошли в знакомую Пьеру приемную с двумя итальянскими окнами, выходом в зимний сад, с большим бюстом и во весь рост портретом Екатерины. Все те же люди, почти в тех же положениях, сидели, перешептываясь, в приемной. Все, смолкнув, оглянулись на вошедшую Анну Михайловну, с ее исплаканным, бледным лицом, и на толстого, большого Пьера, который, опустив голову, покорно следовал за нею. На лице Анны Михайловны выразилось сознание того, что решительная минута наступила; она, с приемами деловой петербургской дамы, вошла в комнату, не отпуская от себя Пьера, еще смелее, чем утром. Она чувствовала, что так как она ведет за собою того, кого желал видеть умирающий, то прием ее был обеспечен. Быстрым взглядом оглядев всех, бывших в комнате, и заметив графова духовника, она, не то что согнувшись, но сделавшись вдруг меньше ростом, мелкою иноходью подплыла к духовнику и почтительно приняла благословение одного, потом другого духовного лица. - Слава Богу, что успели, - сказала она духовному лицу, - мы все, родные, так боялись. Вот этот молодой человек - сын графа, - прибавила она тише. - Ужасная минута! Проговорив эти слова, она подошла к доктору. - Cher docteur, - сказала она ему, - ce jeune homme est le fils du comte... y a-t-il de l'espoir? [186] Доктор молча, быстрым движением возвел кверху глаза и плечи. Анна Михайловна точно таким же движением возвела плечи и глаза, почти закрыв их, вздохнула и отошла от доктора к Пьеру. Она особенно почтительно и нежно-грустно обратилась к Пьеру. - Ayez confiance en Sa misйricorde, [187] - сказала она ему, указав ему диванчик, чтобы сесть подождать ее, сама неслышно направилась к двери, на которую все смотрели, и вслед за чуть слышным звуком этой двери скрылась за нею. Пьер, решившись во всем повиноваться своей руководительнице, направился к диванчику, который она ему указала. Как только Анна Михайловна скрылась, он заметил, что взгляды всех, бывших в комнате, больше чем с любопытством и с участием устремились на него. Он заметил, что все перешептывались, указывая на него глазами, как будто со страхом и даже с подобострастием. Ему оказывали уважение, какого прежде никогда не оказывали: неизвестная ему дама, которая говорила с духовными лицами, встала с своего места и предложила ему сесть, адъютант поднял уроненную Пьером перчатку и подал ему; доктора почтительно замолкли, когда он проходил мимо их, и посторонились, чтобы дать ему место. Пьер хотел сначала сесть на другое место, чтобы не стеснять даму, хотел сам поднять перчатку и обойти докторов, которые вовсе и не стояли на дороге; но он вдруг почувствовал, что это было бы неприлично, он почувствовал, что он в нынешнюю ночь есть лицо, которое обязано совершить какой-то страшный и ожидаемый всеми обряд, и что поэтому он должен был принимать от всех услуги. Он принял молча перчатку от адъютанта, сел на место дамы, положив свои большие руки на симметрично-выставленные колени, в наивной позе египетской статуи, и решил про себя, что все это так именно должно быть и что ему в нынешний вечер, для того чтобы не потеряться и не наделать глупостей, не следует действовать по своим соображениям, а надобно предоставить себя вполне на волю тех, которые руководили им. Не прошло и двух минут, как князь Василий, в своем кафтане с тремя звездами, величественно, высоко неся голову, вошел в комнату. Он казался похудевшим с утра; глаза его были больше обыкновенного, когда он оглянул комнату и увидал Пьера. Он подошел к нему, взял руку (чего он прежде никогда не делал) и потянул ее книзу, как будто он хотел испытать, крепко ли она держится. - Courage, courage, mon ami. Il a demandй а vous voir. C'est bien... [188] - и он хотел итти. Но Пьер почел нужным спросить: - Как здоровье... Он замялся, не зная, прилично ли назвать умирающего графом; назвать же отцом ему было совестно. - Il a eu encore un coup, il y a une demi-heure. Еще был удар. Courage, mon аmi... [189] Пьер был в таком состоянии неясности мысли, что при слове "удар" ему представился удар какого-нибудь тела. Он, недоумевая, посмотрел на князя Василия и уже потом сообразил, что ударом называется болезнь. Князь Василий на ходу сказал несколько слов Лоррену и прошел в дверь на цыпочках. Он не умел ходить на цыпочках и неловко подпрыгивал всем телом. Вслед за ним прошла старшая княжна, потом прошли духовные лица и причетники, люди (прислуга) тоже прошли в дверь. За этою дверью послышалось передвиженье, и наконец, все с тем же бледным, но твердым в исполнении долга лицом, выбежала Анна Михайловна и, дотронувшись до руки Пьера, сказала: - La bontй divine est inйpuisable. C'est la cйrйmonie de l'extrкme onction qui va commencer. Venez. [190] Пьер прошел в дверь, ступая по мягкому ковру, и заметил, что и адъютант, и незнакомая дама, и еще кто-то из прислуги - все прошли за ним, как будто теперь уж не надо было спрашивать разрешения входить в эту комнату.
XXIII.
Пьер хорошо знал эту большую, разделенную колоннами и аркой комнату, всю обитую персидскими коврами. Часть комнаты за колоннами, где с одной стороны стояла высокая красного дерева кровать, под шелковыми занавесами, а с другой - огромный киот с образами, была красно и ярко освещена, как бывают освещены церкви во время вечерней службы. Под освещенными ризами киота стояло длинное вольтеровское кресло, и на кресле, обложенном вверху снежно-белыми, не смятыми, видимо, только - что перемененными подушками, укрытая до пояса ярко-зеленым одеялом, лежала знакомая Пьеру величественная фигура его отца, графа Безухого, с тою же седою гривой волос, напоминавших льва, над широким лбом и с теми же характерно-благородными крупными морщинами на красивом красно-желтом лице. Он лежал прямо под образами; обе толстые, большие руки его были выпростаны из-под одеяла и лежали на нем. В правую руку, лежавшую ладонью книзу, между большим и указательным пальцами вставлена была восковая свеча, которую, нагибаясь из-за кресла, придерживал в ней старый слуга. Над креслом стояли духовные лица в своих величественных блестящих одеждах, с выпростанными на них длинными волосами, с зажженными свечами в руках, и медленно-торжественно служили. Немного позади их стояли две младшие княжны, с платком в руках и у глаз, и впереди их старшая, Катишь, с злобным и решительным видом, ни на мгновение не спуская глаз с икон, как будто говорила всем, что не отвечает за себя, если оглянется. Анна Михайловна, с кроткою печалью и всепрощением на лице, и неизвестная дама стояли у двери. Князь Василий стоял с другой стороны двери, близко к креслу, за резным бархатным стулом, который он поворотил к себе спинкой, и, облокотив на нее левую руку со свечой, крестился правою, каждый раз поднимая глаза кверху, когда приставлял персты ко лбу. Лицо его выражало спокойную набожность и преданность воле Божией."Ежели вы не понимаете этих чувств, то тем хуже для вас", казалось, говорило его лицо. Сзади его стоял адъютант, доктора и мужская прислуга; как бы в церкви, мужчины и женщины разделились. Все молчало, крестилось, только слышны были церковное чтение, сдержанное, густое басовое пение и в минуты молчания перестановка ног и вздохи. Анна Михайловна, с тем значительным видом, который показывал, что она знает, что делает, переш
в то время, как захлопывала дверь своей комнаты. - Но, милая княжна, - кротко и убедительно говорила Анна Михайловна, заступая дорогу от спальни и не пуская княжну, - не будет ли это слишком тяжело для бедного дядюшки в такие минуты, когда ему нужен отдых? В такие минуты разговор о мирском, когда его душа уже приготовлена... Князь Василий сидел на кресле, в своей фамильярной позе, высоко заложив ногу на ногу. Щеки его сильно перепрыгивали и, опустившись, казались толще внизу; но он имел вид человека, мало занятого разговором двух дам. - Voyons, ma bonne Анна Михайловна, laissez faire Catiche. [197] Вы знаете, как граф ее любит. - Я и не знаю, что в этой бумаге, - говорила княжна, обращаясь к князю Василью и указывая на мозаиковый портфель, который она держала в руках. - Я знаю только, что настоящее завещание у него в бюро, а это забытая бумага... Она хотела обойти Анну Михайловну, но Анна Михайловна, подпрыгнув, опять загородила ей дорогу. - Я знаю, милая, добрая княжна, - сказала Анна Михайловна, хватаясь рукой за портфель и так крепко, что видно было, она не скоро его пустит. -Милая княжна, я вас прошу, я вас умоляю, пожалейте его. Je vous en conjure... [198] Княжна молчала. Слышны были только звуки усилий борьбы зa портфель. Видно было, что ежели она заговорит, то заговорит не лестно для Анны Михайловны. Анна Михайловна держала крепко, но, несмотря на то, голос ее удерживал всю свою сладкую тягучесть и мягкость. - Пьер, подойдите сюда, мой друг. Я думаю, что он не лишний в родственном совете: не правда ли, князь? - Что же вы молчите, mon cousin? - вдруг вскрикнула княжна так громко, что в гостиной услыхали и испугались ее голоса. - Что вы молчите, когда здесь Бог знает кто позволяет себе вмешиваться и делать сцены на пороге комнаты умирающего. Интриганка! - прошептала она злобно и дернула портфель изо всей силы. Но Анна Михайловна сделала несколько шагов, чтобы не отстать от портфеля, и перехватила руку. - Oh! - сказал князь Василий укоризненно и удивленно. Он встал. -C'est ridicule. Voyons, [199] пустите. Я вам говорю. Княжна пустила. - И вы! Анна Михайловна не послушалась его. - Пустите, я вам говорю. Я беру все на себя. Я пойду и спрошу его. Я... довольно вам этого. - Mais, mon prince, [200] - говорила Анна Михайловна, -после такого великого таинства дайте ему минуту покоя. Вот, Пьер, скажите ваше мнение, - обратилась она к молодому человеку, который, вплоть подойдя к ним, удивленно смотрел на озлобленное, потерявшее все приличие лицо княжны и на перепрыгивающие щеки князя Василья. - Помните, что вы будете отвечать за все последствия, - строго сказал князь Василий, - вы не знаете, что вы делаете. - Мерзкая женщина! - вскрикнула княжна, неожиданно бросаясь на Анну Михайловну и вырывая портфель. Князь Василий опустил голову и развел руками. В эту минуту дверь, та страшная дверь, на которую так долго смотрел Пьер и которая так тихо отворялась, быстро, с шумом откинулась, стукнув об стену, и средняя княжна выбежала оттуда и всплеснула руками. - Что вы делаете! - отчаянно проговорила она. - II s'en va et vous me laissez seule. [201] Старшая княжна выронила портфель. Анна Михайловна быстро нагнулась и, подхватив спорную вещь, побежала в спальню. Старшая княжна и князь Василий, опомнившись, пошли за ней. Через несколько минут первая вышла оттуда старшая княжна с бледным и сухим лицом и прикушенною нижнею губой. При виде Пьера лицо ее выразило неудержимую злобу. - Да, радуйтесь теперь, - сказала она, - вы этого ждали. И, зарыдав, она закрыла лицо платком и выбежала из комнаты. За княжной вышел князь Василий. Он, шатаясь, дошел до дивана, на котором сидел Пьер, и упал на него, закрыв глаза рукой. Пьер заметил, что он был бледен и что нижняя челюсть его прыгала и тряслась, как в лихорадочной дрожи. - Ах, мой друг! - сказал он, взяв Пьера за локоть; и в голосе его была искренность и слабость, которых Пьер никогда прежде не замечал в нем. - Сколько мы грешим, сколько мы обманываем, и все для чего? Мне шестой десяток, мой друг... Ведь мне... Все кончится смертью, все. Смерть ужасна. - Он заплакал. Анна Михайловна вышла последняя. Она подошла к Пьеру тихими, медленными шагами. - Пьер!... - сказала она. Пьер вопросительно смотрел на нее. Она поцеловала в лоб молодого человека, увлажая его слезами. Она помолчала. - II n'est plus... [202] Пьер смотрел на нее через очки. - Allons, je vous reconduirai. Tвchez de pleurer. Rien ne soulage, comme les larmes. [203] Она провела его в темную гостиную и Пьер рад был, что никто там не видел его лица. Анна Михайловна ушла от него, и когда она вернулась, он, подложив под голову руку, спал крепким сном. На другое утро Анна Михайловна говорила Пьеру: - Oui, mon cher, c'est une grande perte pour nous tous. Je ne parle pas de vous. Mais Dieu vous soutndra, vous кtes jeune et vous voilа а la tкte d'une immense fortune, je l'espиre. Le testament n'a pas йtй encore ouvert. Je vous connais assez pour savoir que cela ne vous tourienera pas la tкte, mais cela vous impose des devoirs, et il faut кtre homme. [204] Пьер молчал. - Peut-кtre plus tard je vous dirai, mon cher, que si je n'avais pas йtй lа, Dieu sait ce qui serait arrivй. Vous savez, mon oncle avant-hier encore me promettait de ne pas oublier Boris. Mais il n'a pas eu le temps. J'espиre, mon cher ami, que vous remplirez le dйsir de votre pиre. [205] Пьер, ничего не понимая и молча, застенчиво краснея, смотрел на княгиню Анну Михайловну. Переговорив с Пьером, Анна Михайловна уехала к Ростовым и легла спать. Проснувшись утром, она рассказывала Ростовым и всем знакомым подробности смерти графа Безухого. Она говорила, что граф умер так, как и она желала бы умереть, что конец его был не только трогателен, но и назидателен; последнее же свидание отца с сыном было до того трогательно, что она не могла вспомнить его без слез, и что она не знает, - кто лучше вел себя в эти страшные минуты: отец ли, который так все и всех вспомнил в последние минуты и такие трогательные слова сказал сыну, или Пьер, на которого жалко было смотреть, как он был убит и как, несмотря на это, старался скрыть свою печаль, чтобы не огорчить умирающего отца. "C'est pйnible, mais cela fait du bien; зa йlиve l'вme de voir des hommes, comme le vieux comte et son digne fils", [206] говорила она. О поступках княжны и князя Василья она, не одобряя их, тоже рассказывала, но под большим секретом и шопотом.
XXV.
В Лысых Горах, имении князя Николая Андреевича Болконского, ожидали с каждым днем приезда молодого князя Андрея с княгиней; но ожидание не нарушало стройного порядка, по которому шла жизнь в доме старого князя. Генерал-аншеф князь Николай Андреевич, по прозванию в обществе le roi de Prusse, [207] с того времени, как при Павле был сослан в деревню, жил безвыездно в своих Лысых Горах с дочерью, княжною Марьей, и при ней компаньонкой, m-lle Bourienne. [208] И в новое царствование, хотя ему и был разрешен въезд в столицы, он также продолжал безвыездно жить в деревне, говоря, что ежели кому его нужно, то тот и от Москвы полтораста верст доедет до Лысых Гор, а что ему никого и ничего не нужно. Он говорил, что есть только два источника людских пороков: праздность и суеверие, и что есть только две добродетели: деятельность и ум. Он сам занимался воспитанием своей дочери и, чтобы развивать в ней обе главные добродетели, до двадцати лет давал ей уроки алгебры и геометрии и распределял всю ее жизнь в беспрерывных занятиях. Сам он постоянно был занят то писанием своих мемуаров, то выкладками из высшей математики, то точением табакерок на станке, то работой в саду и наблюдением над постройками, которые не прекращались в его имении. Так как главное условие для деятельности есть порядок, то и порядок в его образе жизни был доведен до последней степени точности. Его выходы к столу совершались при одних и тех же неизменных условиях, и не только в один и тот же час, но и минуту. С людьми, окружавшими его, от дочери до слуг, князь был резок и неизменно-требователен, и потому, не быв жестоким, он возбуждал к себе страх и почтительность, каких не легко мог бы добиться самый жестокий человек. Несмотря на то, что он был в отставке и не имел теперь никакого значения в государственных делах, каждый начальник той губернии, где было имение князя, считал своим долгом являться к нему и точно так же, как архитектор, садовник или княжна Марья, дожидался назначенного часа выхода князя в высокой официантской. И каждый в этой официантской испытывал то же чувство почтительности и даже страха, в то время как отворялась громадно-высокая дверь кабинета и показывалась в напудренном парике невысокая фигурка старика, с маленькими сухими ручками и серыми висячими бровями, иногда, как он насупливался, застилавшими блеск умных и точно молодых блестящих глаз. В день приезда молодых, утром, по обыкновению, княжна Марья в урочный час входила для утреннего приветствия в официантскую и со страхом крестилась и читала внутренно молитву. Каждый день она входила и каждый день молилась о том, чтобы это ежедневное свидание сошло благополучно. Сидевший в официантской пудреный старик-слуга тихим движением встал и шопотом доложил: "Пожалуйте". Из-за двери слышались равномерные звуки станка. Княжна робко потянула за легко и плавно отворяющуюся дверь и остановилась у входа. Князь работал за станком и, оглянувшись, продолжал свое дело. Огромный кабинет был наполнен вещами, очевидно, беспрестанно-употребляемыми. Большой стол, на котором лежали книги и планы, высокие стеклянные шкафы библиотеки с ключами в дверцах, высокий стол для писания в стоячем положении, на котором лежала открытая тетрадь, токарный станок, с разложенными инструментами и с рассыпанными кругом стружками, -все выказывало постоянную, разнообразную и порядочную деятельность. По движениям небольшой ноги, обутой в татарский, шитый серебром, сапожок, по твердому налеганию жилистой, сухощавой руки видна была в князе еще упорная и много выдерживающая сила свежей старости. Сделав несколько кругов, он снял ногу с педали станка, обтер стамеску, кинул ее в кожаный карман, приделанный к станку, и, подойдя к столу, подозвал дочь. Он никогда не благословлял своих детей и только, подставив ей щетинистую, еще небритую нынче щеку, сказал, строго и вместе с тем внимательно-нежно оглядев ее: - Здорова?... ну, так садись! Он взял тетрадь геометрии, писанную его рукой, и подвинул ногой свое кресло. - На завтра! - сказал он, быстро отыскивая страницу и от параграфа до другого отмечая жестким ногтем. Княжна пригнулась к столу над тетрадью. - Постой, письмо тебе, - вдруг сказал старик, доставая из приделанного над столом кармана конверт, надписанный женскою рукой, и кидая его на стол. Лицо княжны покрылось красными пятнами при виде письма. Она торопливо взяла его и пригнулась к нему. - От Элоизы? - спросил князь, холодною улыбкой выказывая еще крепкие и желтоватые зубы. - Да, от Жюли, - сказала княжна, робко взглядывая и робко улыбаясь. - Еще два письма пропущу, а третье прочту, - строго сказал князь, -боюсь, много вздору пишете. Третье прочту. - Прочтите хоть это, mon pиre, [209] - отвечала княжна, краснея еще более и подавая ему письмо. - Третье, я сказал, третье, - коротко крикнул князь, отталкивая письмо, и, облокотившись на стол, пододвинул тетрадь с чертежами геометрии. - Ну, сударыня, - начал старик, пригнувшись близко к дочери над тетрадью и положив одну руку на спинку кресла, на котором сидела княжна, так что княжна чувствовала себя со всех сторон окруженною тем табачным и старчески-едким запахом отца, который она так давно знала. - Ну, сударыня, треугольники эти подобны; изволишь видеть, угол abc... Княжна испуганно взглядывала на близко от нее блестящие глаза отца; красные пятна переливались по ее лицу, и видно было, что она ничего не понимает и так боится, что страх помешает ей понять все дальнейшие толкования отца, как бы ясны они ни были. Виноват ли был учитель или виновата была ученица, но каждый день повторялось одно и то же: у княжны мутилось в глазах, она ничего не видела, не слышала, только чувствовала близко подле себя сухое лицо строгого отца, чувствовала его дыхание и запах и только думала о том, как бы ей уйти поскорее из кабинета и у себя на просторе понять задачу. Старик выходил из себя: с грохотом отодвигал и придвигал кресло, на котором сам сидел, делал усилия над собой, чтобы не разгорячиться, и почти всякий раз горячился, бранился, а иногда швырял тетрадью. Княжна ошиблась ответом. - Ну, как же не дура! - крикнул князь, оттолкнув тетрадь и быстро отвернувшись, но тотчас же встал, прошелся, дотронулся руками до волос княжны и снова сел. Он придвинулся и продолжал толкование. - Нельзя, княжна, нельзя, - сказал он, когда княжна, взяв и закрыв тетрадь с заданными уроками, уже готовилась уходить, - математика великое дело, моя сударыня. А чтобы ты была похожа на наших глупых барынь, я не хочу. Стерпится-слюбится. - Он потрепал ее рукой по щеке. - Дурь из головы выскочит. Она хотела выйти, он остановил ее жестом и достал с высокого стола новую неразрезанную книгу. - Вот еще какой-то Ключ таинства тебе твоя Элоиза посылает. Религиозная. А я ни в чью веру не вмешиваюсь... Просмотрел. Возьми. Ну, ступай, ступай! Он потрепал ее по плечу и сам запер за нею дверь. Княжна Марья возвратилась в свою комнату с грустным, испуганным выражением, которое редко покидало ее и делало ее некрасивое, болезненное лицо еще более некрасивым, села за свой письменный стол, уставленный миниатюрными портретами и заваленный тетрадями и книгами. Княжна была столь же беспорядочная, как отец ее порядочен. Она положила тетрадь геометрии и нетерпеливо распечатала письмо. Письмо было от ближайшего с детства друга княжны; друг этот была та самая Жюли Карагина, которая была на именинах у Ростовых: Жюли писала: "Chиre et excellente amie, quelle chose terrible et effrayante que l'absence! J'ai beau me dire que la moitiй de mon existence et de mon bonheur est en vous, que malgrй la distance qui nous sйpare, nos coeurs sont unis par des liens indissolubles; le mien se rйvolte contre la destinйe, et je ne puis, malgrй les plaisirs et les distractions qui m'entourent, vaincre une certaine tristesse cachйe que je ressens au fond du coeur depuis notre sйparation. Pourquoi ne sommes-nous pas rйunies, comme cet йtй dans votre grand cabinet sur le canapй bleu, le canapй а confidences? Pourquoi ne puis-je, comme il y a trois mois, puiser de nouvelles forces morales dans votre regard si doux, si calme et si pйnйtrant, regard que j'aimais tant et que je crois voir devant moi, quand je vous йcris". [210] Прочтя до этого места, княжна Марья вздохнула и оглянулась в трюмо, которое стояло направо от нее. Зеркало отразило некрасивое слабое тело и худое лицо. Глаза, всегда грустные, теперь особенно безнадежно смотрели на себя в зеркало. "Она мне льстит", подумала княжна, отвернулась и продолжала читать. Жюли, однако, не льстила своему другу: действительно, и глаза княжны, большие, глубокие и лучистые (как будто лучи теплого света иногда снопами выходили из них), были так хороши, что очень часто, несмотря на некрасивость всего лица, глаза эти делались привлекательнее красоты. Но княжна никогда не видала хорошего выражения своих глаз, того выражения, которое они принимали в те минуты, когда она не думала о себе. Как и у всех людей, лицо ее принимало натянуто-неестественное, дурное выражение, как скоро она смотрелась в зеркало. Она продолжала читать: [211] "Tout Moscou ne parle que guerre. L'un de mes deux frиres est dйjа а l'йtranger, l'autre est avec la garde, qui se met en Marieche vers la frontiиre. Notre cher еmpereur a quittй Pйtersbourg et, а ce qu'on prйtend, compte lui-mкme exposer sa prйcieuse existence aux chances de la guerre. Du veuille que le monstre corsicain, qui dйtruit le repos de l'Europe, soit terrassй par l'ange que le Tout-Рuissant, dans Sa misйricorde, nous a donnйe pour souverain. Sans parler de mes frиres, cette guerre m'a privйe d'une relation des plus chиres а mon coeur. Je parle du jeune Nicolas Rostoff, qui avec son enthousiasme n'a pu supporter l'inaction et a quittй l'universitй pour aller s'enrфler dans l'armйe. Eh bien, chиre Marieie, je vous avouerai, que, malgrй son extrкme jeunesse, son dйpart pour l'armйe a йtй un grand chagrin pour moi. Le jeune homme, dont je vous parlais cet йtй, a tant de noblesse, de vйritable jeunesse qu'on rencontre si rarement dans le siиcle оu nous vivons parmi nos villards de vingt ans. Il a surtout tant de franchise et de coeur. Il est tellement pur et poйtique, que mes relations avec lui, quelque passagиres qu'elles fussent, ont йtй l'une des plus douйes jouissances de mon pauvre coeur, qui a dйjа tant souffert. Je vous raconterai un jour nos adieux et tout ce qui s'est dit en partant. Tout cela est encore trop frais. Ah! chиre amie, vous кtes heureuse de ne pas connaоtre ces jouissances et ces peines si poignantes. Vous кtes heureuse, puisque les derieniиres sont ordinairement les plus fortes! Je sais fort bien, que le comte Nicolas est trop jeune pour pouvoir jamais devenir pour moi quelque chose de plus qu'un ami, mais cette douйe amitiй, ces relations si poйtiques et si pures ont йtй un besoin pour mon coeur. Mais n'en parlons plus. La grande nouvelle du jour qui occupe tout Moscou est la mort du vieux comte Безухой et son hйritage. Figurez-vous que les trois princesses n'ont reзu que trиs peu de chose, le prince Basile rien, est que c'est M. Pierre qui a tout hйritй, et qui par-dessus le Mariechй a йtй reconnu pour fils lйgitime, par consйquent comte Безухой est possesseur de la plus belle fortune de la Russie. On prйtend que le prince Basile a jouй un trиs vilain rфle dans toute cette histoire et qu'il est reparti tout penaud pour Pйtersbourg. "Je vous avoue, que je comprends trиs peu toutes ces affaires de legs et de testament; ce que je sais, c'est que depuis que le jeune homme que nous connaissions tous sous le nom de M. Pierre les tout court est devenu comte Безухой et possesseur de l'une des plus grandes fortunes de la Russie, je m'amuse fort а observer les changements de ton et des maniиres des mamans accablйes de filles а Marieier et des demoiselles elles-mкmes а l'йgard de cet individu, qui, par parenthиse, m'a paru toujours кtre un pauvre, sire. Comme on s'amuse depuis deux ans а me donner des promis que je ne connais pas le plus souvent, la chronique matrimoniale de Moscou me fait comtesse Безухой. Mais vous sentez bien que je ne me souc nullement de le devenir. A propos de Marieiage, savez-vous que tout derieniиrement la tante en gйnйral Анна Михайловна, m'a confiй sous le sceau du plus grand secret un projet de Marieiage pour vous. Ce n'est ni plus, ni moins, que le fils du prince Basile, Anatole, qu'on voudrait ranger en le Marieiant а une personne riche et distinguйe, et c'est sur vous qu'est tombй le choix des parents. Je ne sais comment vous envisagerez la chose, mais j'ai cru de mon devoir de vous en avertir. On le dit trиs beau et trиs mauvais sujet; c'est tout ce que j'ai pu savoir sur son compte. "Mais assez de bavardage comme cela. Je finis mon second feuillet, et maman me fait chercher pour aller dоner chez les Apraksines. Lisez le livre mystique que je vous envoie et qui fait fureur chez nous. Quoiqu'il y ait des choses dans ce livre difficiles а atteindre avec la faible conception humaine, c'est un livre admirable dont la lecture calme et йlиve l'вme. Adieu. Mes respects а monsieur votre pиre et mes compliments а m-elle Bourienne. Je vous embrasse comme je vous aime. Julie". "P.S.Donnez-moi des nouvelles de votre frиre et de sa charmante petite femme". Княжна подумала, задумчиво улыбаясь (при чем лицо ее, освещенное ее лучистыми глазами, совершенно преобразилось), и, вдруг поднявшись, тяжело ступая, перешла к столу. Она достала бумагу, и рука ее быстро начала ходить по ней. Так писала она в ответ: "Chиre et excellente ami. [212] Votre lettre du 13 m'a causй une grande joie. Vous m'aimez donc toujours, ma poйtique Julie. L'absence, dont vous dites tant de mal, n'a donc pas eu son influenсе habituelle sur vous. Vous vous plaignez de l'absence - que devrai-je dire moi, si j'osais me plaindre, privйe de tous ceux qui me sont chers? Ah l si nous n'avions pas la religion pour nous consoler, la vie serait bien triste. Pourquoi me supposez-vous un regard sйvиre, quand vous me parlez de votre affection pour le jeune homme? Sous ce rapport je ne suis rigide que pour moi. Je comprends ces sentiments chez les autres et si je ne puis approuver ne les ayant jamais ressentis, je ne les condamiene pas. Me paraоt seulement que l'amour chrйtien, l'amour du prochain, l'amour pour ses ennemis est plus mйritoire, plus doux et plus beau, que ne le sont les sentiments que peuvent inspire les beaux yeux d'un jeune homme а une jeune fille poйtique et aimante comme vous. "La nouvelle de la mort du comte Безухой nous est parvenue avant votre lettre, et mon pиre en a йtй trиs affectй. Il dit que c'йtait avant-derienier reprйsentant du grand siиcle, et qu'а prйsent c'est son tour; mais qu'il fera son possible pour que son tour vienne le plus tard possible. Que Dieu nous garde de ce terrible malheur! Je ne puis partager votre opinion sur Pierre que j'ai connu enfant. Il me paraissait toujours avoir un coeur excellent, et c'est la qualitй que j'estime le plus dans les gens. Quant а son hйritage et au rфle qu'y a jouй le prince Basile, c'est bien triste pour tous les deux. Ah! chиre amie, la parole de notre divin Sauveur qu'il est plus aisй а un hameau de passer par le trou d'une aiguille, qu'il ne l'est а un riche d'entrer dans le royaume de Dieu, cette parole est terriblement vraie; je plains le prince Basile et je regrette encore davantage Pierre. Si jeune et accablй de cette richesse, que de tentations n'aura-t-il pas а subir! Si on me demandait ce que je dйsirerais le plus au monde, ce serait d'кtre plus pauvre que le plus pauvre des mendiants. Mille grвces, chиre amie, pour l'ouvrage que vous m'envoyez, et qui fait si grande fureur chez vous. Cependant, puisque vous me dites qu'au milieu de plusurs bonnes choses il y en a d'autres que la faible conception humaine ne peut atteindre, il me paraоt assez inutile de s'occuper d'une lecture inintelligible, qui par lа mкme ne pourrait кtre d'aucun fruit. Je n'ai jamais pu comprendre la passion qu'ont certaines personnes de s'embrouiller l'entendement, en s'attachant а des livres mystiques, qui n'йlиvent que des doutes dans leurs esprits, exaltant leur imagination et leur donnent un caractиre d'exagйration tout-а-fait contraire а la simplicitй chrйtnne. Lisons les Apфtres et l'Evangile. Ne cherchons pas а pйnйtrer ce que ceux-lа renferment de mystйrux, car, comment oserions-nous, misйrables pйcheurs que nous sommes, prйtendre а nous initier dans les secrets terribles et sacrйs de la Providence, tant que nous portons cette dйpouille charienelle, qui йlиve entre nous et l'Eterienel un voile impйnйtrable? Borienons-nous donc а йtudr les principes sublimes que notre divin Sauveur nous a laissй pour notre conduite ici-bas; cherchons а nous y conformer et а les suivre, persuadons-nous que moins nous donnons d'essor а notre faible esprit humain et plus il est agrйable а Dieu, Qui rejette toute science ne venant pas de Lui;que moins nous cherchons а approfondir ce qu'il Lui a plu de dйrober а notre connaissance,et plutфt II nous en accordera la dйcouverte par Son divin esprit. "Mon pиre ne m'a pas parlй du prйtendant, mais il m'a dit seulement qu'il a reзu une lettre et attendait une visite du prince Basile. Pour ce qui est du projet de Marieiage qui me regarde, je vous dirai, chиre et excellente amie, que le Marieiage, selon moi,est une institution divine а laquelle il faut se conformer. Quelque pйnible que cela soit pour moi, si le Tout-Puissant m'impose jamais les devoirs d'йpouse et de mиre, je tвcherai de les remplir aussi fidиlement que je le pourrai, sans m'inquiйter de l'examen de mes sentiments а l'йgard de celui qu'il me donnera pour йpoux. J'ai reзu une lettre de mon frиre, qui m'annonce son arrivйe а Лысые Горы avec sa femme. Ce sera une joie de courte durйe, puisqu'il nous quitte pour prendre part а cette malheureuse guerre, а laquelle nous sommes entraоnйs Dieu sait, comment et pourquoi. Non seulement chez vous au centre des affaires et du monde on ne parle que de guerre, mais ici, au milieu de ces travaux champкtres et de ce calme de la nature, que les citadins se reprйsentent ordinairement а la campagne, les bruits de la guerre se font entendre et sentir pйniblement. Mon pиre ne parle que Marieche et contreMarieche, choses auxquelles je ne comprends rien; et avant-hier en faisant ma promenade habituelle dans la rue du village, je fus tйmoin d'une scиne dйchirante... C'йtait un convoi des recrues enrфlйs chez nous et expйdiйs pour l'armйe... Il fallait voir l'йtat dans lequel se trouvant les mиres, les femmes, les enfants des hommes qui partaient et entendre les sanglots des uns et des autres On dirait que l'humanitй a oubliй les lois de son divin Sauveur, Qui prкchait l'amour et le pardon des offenses, et qu'elle fait consister son plus grand mйrite dans l'art de s'entretuer. "Adieu, chиre et bonne amie, que notre divin Sauveur et Sa trиs Sainte Mиre vous aient en Leur sainte et puissante garde. Marieie". - Ah, vous expйdiez le courier, princesse, moi j'ai dйjа expйdiй le mien. J'ai йcris а ma pauvre mиre,[213] - заговорила быстро-приятным, сочным голоском улыбающаяся m-lle Bourienne, картавя на р и внося с собой в сосредоточенную, грустную и пасмурную атмосферу княжны Марьи совсем другой, легкомысленно-веселый и самодовольный мир. - Princesse, il faut que je vous prйvienne, - прибавила она, понижая голос, - le prince a eu une altercation, - altercation, - сказала она, особенно грассируя и с удовольствием слушая себя, - une altercation avec Michel Ivanoff. Il est de trиs mauvaise humeur, trиs morose. Soyez prйvenue, vous savez... [214] - Ah l chиre amie, - отвечала княжна Марья, - je vous ai priй de ne jamais me prйvenir de l'humeur dans laquelle se trouve mon pиre. Je ne me permets pas de le juger, et je ne voudrais pas que les autres le fassent. [215] Княжна взглянула на часы и, заметив, что она уже пять минут пропустила то время, которое должна была употреблять для игры на клавикордах, с испуганным видом пошла в диванную. Между 12 и 2 часами, сообразно с заведенным порядком дня, князь отдыхал, а княжна играла на клавикордах.
XXVI.
Седой камердинер сидел, дремля и прислушиваясь к храпению князя в огромном кабинете. Из дальней стороны дома, из-за затворенных дверей, слышались по двадцати раз повторяемые трудные пассажи Дюссековой сонаты. В это время подъехала к крыльцу карета и бричка, и из кареты вышел князь Андрей, высадил свою маленькую жену и пропустил ее вперед. Седой Тихон, в парике, высунувшись из двери официантской, шопотом доложил, что князь почивают, и торопливо затворил дверь. Тихон знал, что ни приезд сына и никакие необыкновенные события не должны были нарушать порядка дня. Князь Андрей, видимо, знал это так же хорошо, как и Тихон; он посмотрел на часы, как будто для того, чтобы поверить, не изменились ли привычки отца за то время, в которое он не видал его, и, убедившись, что они не изменились, обратился к жене: - Через двадцать минут он встанет. Пройдем к княжне Марье, - сказал он. Маленькая княгиня потолстела за это время, но глаза и короткая губка с усиками и улыбкой поднимались так же весело и мило, когда она заговорила. - Mais c'est un palais, - сказала она мужу, оглядываясь кругом, с тем выражением, с каким говорят похвалы хозяину бала. - Allons, vite, vite!... [216] - Она, оглядываясь, улыбалась и Тихону, и мужу, и официанту, провожавшему их. - C'est Marieie qui s'exerce? Allons doucement, il faut la surprendre. [217] Князь Андрей шел за ней с учтивым и грустным выражением. - Ты постарел, Тихон, - сказал он, проходя, старику, целовавшему его руку. Перед комнатою, в которой слышны были клавикорды, из боковой двери выскочила хорошенькая белокурая француженка. M-lle Bourienne к
салфеткой на руке, оглядывал сервировку, мигая лакеям и постоянно перебегая беспокойным взглядом от стенных часов к двери, из которой должен был появиться князь. Князь Андрей глядел на огромную, новую для него, золотую раму с изображением генеалогического дерева князей Болконских, висевшую напротив такой же громадной рамы с дурно-сделанным (видимо, рукою домашнего живописца) изображением владетельного князя в короне, который должен был происходить от Рюрика и быть родоначальником рода Болконских. Князь Андрей смотрел на это генеалогическое дерево, покачивая головой, и посмеивался с тем видом, с каким смотрят на похожий до смешного портрет. - Как я узнаю его всего тут! - сказал он княжне Марье, подошедшей к нему. Княжна Марья с удивлением посмотрела на брата. Она не понимала, чему он улыбался. Все сделанное ее отцом возбуждало в ней благоговение, которое не подлежало обсуждению. - У каждого своя Ахиллесова пятка, - продолжал князь Андрей. - С его огромным умом donner dans ce ridicule! [227] Княжна Марья не могла понять смелости суждений своего брата и готовилась возражать ему, как послышались из кабинета ожидаемые шаги: князь входил быстро, весело, как он и всегда ходил, как будто умышленно своими торопливыми манерами представляя противоположность строгому порядку дома. В то же мгновение большие часы пробили два, и тонким голоском отозвались в гостиной другие. Князь остановился; из-под висячих густых бровей оживленные, блестящие, строгие глаза оглядели всех и остановились на молодой княгине. Молодая княгиня испытывала в то время то чувство, какое испытывают придворные на царском выходе, то чувство страха и почтения, которое возбуждал этот старик во всех приближенных. Он погладил княгиню по голове и потом неловким движением потрепал ее по затылку. - Я рад, я рад, - проговорил он и, пристально еще взглянув ей в глаза, быстро отошел и сел на свое место. - Садитесь, садитесь! Михаил Иванович, садитесь. Он указал невестке место подле себя. Официант отодвинул для нее стул. - Го, го! - сказал старик, оглядывая ее округленную талию. -Поторопилась, нехорошо! Он засмеялся сухо, холодно, неприятно, как он всегда смеялся, одним ртом, а не глазами. - Ходить надо, ходить, как можно больше, как можно больше, - сказал он. Маленькая княгиня не слыхала или не хотела слышать его слов. Она молчала и казалась смущенною. Князь спросил ее об отце, и княгиня заговорила и улыбнулась. Он спросил ее об общих знакомых: княгиня еще более оживилась и стала рассказывать, передавая князю поклоны и городские сплетни. - La comtesse Apraksine, la pauvre, a perdu son Mariei, et elle a pleurй les larmes de ses yeux, [228] - говорила она, все более и более оживляясь. По мере того как она оживлялась, князь все строже и строже смотрел на нее и вдруг, как будто достаточно изучив ее и составив себе ясное о ней понятие, отвернулся от нее и обратился к Михайлу Ивановичу. - Ну, что, Михайла Иванович, Буонапарте-то нашему плохо приходится. Как мне князь Андрей (он всегда так называл сына в третьем лице) порассказал, какие на него силы собираются! А мы с вами все его пустым человеком считали. Михаил Иванович, решительно не знавший, когда это мы с вами говорили такие слова о Бонапарте, но понимавший, что он был нужен для вступления в любимый разговор, удивленно взглянул на молодого князя, сам не зная, что из этого выйдет. - Он у меня тактик великий! - сказал князь сыну, указывая на архитектора. И разговор зашел опять о войне, о Бонапарте и нынешних генералах и государственных людях. Старый князь, казалось, был убежден не только в том, что все теперешние деятели были мальчишки, не смыслившие и азбуки военного и государственного дела, и что Бонапарте был ничтожный французишка, имевший успех только потому, что уже не было Потемкиных и Суворовых противопоставить ему; но он был убежден даже, что никаких политических затруднений не было в Европе, не было и войны, а была какая-то кукольная комедия, в которую играли нынешние люди, притворяясь, что делают дело. Князь Андрей весело выдерживал насмешки отца над новыми людьми и с видимою радостью вызывал отца на разговор и слушал его. - Все кажется хорошим, что было прежде, - сказал он, - а разве тот же Суворов не попался в ловушку, которую ему поставил Моро, и не умел из нее выпутаться? - Это кто тебе сказал? Кто сказал? - крикнул князь. - Суворов! - И он отбросил тарелку, которую живо подхватил Тихон. - Суворов!... Подумавши, князь Андрей. Два: Фридрих и Суворов... Моро! Моро был бы в плену, коли бы у Суворова руки свободны были; а у него на руках сидели хофс-кригс-вурст-шнапс-рат. Ему чорт не рад. Вот пойдете, эти хофс-кригс-вурст-раты узнаете! Суворов с ними не сладил, так уж где ж Михайле Кутузову сладить? Нет, дружок, - продолжал он, - вам с своими генералами против Бонапарте не обойтись; надо французов взять, чтобы своя своих не познаша и своя своих побиваша. Немца Палена в Новый-Йорк, в Америку, за французом Моро послали, - сказал он, намекая на приглашение, которое в этом году было сделано Моро вступить в русскую службу. -Чудеса!... Что Потемкины, Суворовы, Орловы разве немцы были? Нет, брат, либо там вы все с ума сошли, либо я из ума выжил. Дай вам Бог, а мы посмотрим. Бонапарте у них стал полководец великий! Гм!... - Я ничего не говорю, чтобы все распоряжения были хороши, - сказал князь Андрей, - только я не могу понять, как вы можете так судить о Бонапарте. Смейтесь, как хотите, а Бонапарте все-таки великий полководец! - Михайла Иванович! - закричал старый князь архитектору, который, занявшись жарким, надеялся, что про него забыли. - Я вам говорил, что Бонапарте великий тактик? Вон и он говорит. - Как же, ваше сиятельство, - отвечал архитектор. Князь опять засмеялся своим холодным смехом. - Бонапарте в рубашке родился. Солдаты у него прекрасные. Да и на первых он на немцев напал. А немцев только ленивый не бил. С тех пор как мир стоит, немцев все били. А они никого. Только друг друга. Он на них свою славу сделал. И князь начал разбирать все ошибки, которые, по его понятиям, делал Бонапарте во всех своих войнах и даже в государственных делах. Сын не возражал, но видно было, что какие бы доводы ему ни представляли, он так же мало способен был изменить свое мнение, как и старый князь. Князь Андрей слушал, удерживаясь от возражений и невольно удивляясь, как мог этот старый человек, сидя столько лет один безвыездно в деревне, в таких подробностях и с такою тонкостью знать и обсуживать все военные и политические обстоятельства Европы последних годов. - Ты думаешь, я, старик, не понимаю настоящего положения дел? -заключил он. - А мне оно вот где! Я ночи не сплю. Ну, где же этот великий полководец твой-то, где он показал себя? - Это длинно было бы, - отвечал сын. - Ступай же ты к Буонапарте своему. M-lle Bourienne, voilа encore un admirateur de votre goujat d'empereur! [229] - закричал он отличным французским языком. - Vous savez, que je ne suis pas bonapartiste, mon prince. [230] - "Dieu sait quand reviendra"... [231] - пропел князь фальшиво, еще фальшивее засмеялся и вышел из-за стола. Маленькая княгиня во все время спора и остального обеда молчала и испуганно поглядывала то на княжну Марью, то на свекра. Когда они вышли из-за стола, она взяла за руку золовку и отозвала ее в другую комнату. - Сomme c'est un homme d'esprit votre pиre, - сказала она, - c'est а cause de cela peut- кtre qu'il me fait peur. [232] - Ax, он так добр! - сказала княжна.
XXVIII.
Князь Андрей уезжал на другой день вечером. Старый князь, не отступая от своего порядка, после обеда ушел к себе. Маленькая княгиня была у золовки. Князь Андрей, одевшись в дорожный сюртук без эполет, в отведенных ему покоях укладывался с своим камердинером. Сам осмотрев коляску и укладку чемоданов, он велел закладывать. В комнате оставались только те вещи, которые князь Андрей всегда брал с собой: шкатулка, большой серебряный погребец, два турецких пистолета и шашка, подарок отца, привезенный из-под Очакова. Все эти дорожные принадлежности были в большом порядке у князя Андрея: все было ново, чисто, в суконных чехлах, старательно завязано тесемочками. В минуты отъезда и перемены жизни на людей, способных обдумывать свои поступки, обыкновенно находит серьезное настроение мыслей. В эти минуты обыкновенно поверяется прошедшее и делаются планы будущего. Лицо князя Андрея было очень задумчиво и нежно. Он, заложив руки назад, быстро ходил по комнате из угла в угол, глядя вперед себя, и задумчиво покачивал головой. Страшно ли ему было итти на войну, грустно ли бросить жену, - может быть, и то и другое, только, видимо, не желая, чтоб его видели в таком положении, услыхав шаги в сенях, он торопливо высвободил руки, остановился у стола, как будто увязывал чехол шкатулки, и принял свое всегдашнее, спокойное и непроницаемое выражение. Это были тяжелые шаги княжны Марьи. - Мне сказали, что ты велел закладывать, - сказала она, запыхавшись (она, видно, бежала), - а мне так хотелось еще поговорить с тобой наедине. Бог знает, на сколько времени опять расстаемся. Ты не сердишься, что я пришла? Ты очень переменился, Андрюша, - прибавила она как бы в объяснение такого вопроса. Она улыбнулась, произнося слово "Андрюша". Видно, ей самой было странно подумать, что этот строгий, красивый мужчина был тот самый Андрюша, худой, шаловливый мальчик, товарищ детства. - А где Lise? - спросил он, только улыбкой отвечая на ее вопрос. - Она так устала, что заснула у меня в комнате на диване. Ax, Andrй! Que! trйsor de femme vous avez, [233] - сказала она, усаживаясь на диван против брата. - Она совершенный ребенок, такой милый, веселый ребенок. Я так ее полюбила. Князь Андрей молчал, но княжна заметила ироническое и презрительное выражение, появившееся на его лице. - Но надо быть снисходительным к маленьким слабостям; у кого их нет, Аndrй! Ты не забудь, что она воспитана и выросла в свете. И потом ее положение теперь не розовое. Надобно входить в положение каждого. Tout comprendre, c'est tout pardonner.[234] Ты подумай, каково ей, бедняжке, после жизни, к которой она привыкла, расстаться с мужем и остаться одной в деревне и в ее положении? Это очень тяжело. Князь Андрей улыбался, глядя на сестру, как мы улыбаемся, слушая людей, которых, нам кажется, что мы насквозь видим. - Ты живешь в деревне и не находишь эту жизнь ужасною, - сказал он. - Я другое дело. Что обо мне говорить! Я не желаю другой жизни, да и не могу желать, потому что не знаю никакой другой жизни. А ты подумай, Andrй, для молодой и светской женщины похорониться в лучшие годы жизни в деревне, одной, потому что папенька всегда занят, а я... ты меня знаешь... как я бедна en ressources, [235] для женщины, привыкшей к лучшему обществу. M-lle Bourienne одна... - Она мне очень не нравится, ваша Bourienne, - сказал князь Андрей. - О, нет! Она очень милая и добрая,а главное - жалкая девушка.У нее никого,никого нет. По правде сказать, мне она не только не нужна, но стеснительна. Я,ты знаешь,и всегда была дикарка, а теперь еще больше. Я люблю быть одна... Mon pиre [236] ее очень любит. Она и Михаил Иваныч - два лица, к которым он всегда ласков и добр, потому что они оба облагодетельствованы им; как говорит Стерн: "мы не столько любим людей за то добро, которое они нам сделали, сколько за то добро, которое мы им сделали". Mon pеre взял ее сиротой sur le pavе, [237] и она очень добрая. И mon pere любит ее манеру чтения. Она по вечерам читает ему вслух. Она прекрасно читает. - Ну, а по правде, Marie, тебе, я думаю, тяжело иногда бывает от характера отца? - вдруг спросил князь Андрей. Княжна Марья сначала удивилась, потом испугалась этого вопроса. - МНЕ?... Мне?!... Мне тяжело?! - сказала она. - Он и всегда был крут; а теперь тяжел становится, я думаю, - сказал князь Андрей, видимо, нарочно, чтоб озадачить или испытать сестру, так легко отзываясь об отце. - Ты всем хорош, Andrй, но у тебя есть какая-то гордость мысли, -сказала княжна, больше следуя за своим ходом мыслей, чем за ходом разговора, - и это большой грех. Разве возможно судить об отце? Да ежели бы и возможно было, какое другое чувство, кроме vйnйration, [238] может возбудить такой человек, как mon pиre? И я так довольна и счастлива с ним. Я только желала бы, чтобы вы все были счастливы, как я. Брат недоверчиво покачал головой. - Одно, что тяжело для меня, - я тебе по правде скажу, Andrй, - это образ мыслей отца в религиозном отношении. Я не понимаю, как человек с таким огромным умом не может видеть того, что ясно, как день, и может так заблуждаться? Вот это составляет одно мое несчастие. Но и тут в последнее время я вижу тень улучшения. В последнее время его насмешки не так язвительны, и есть один монах, которого он принимал и долго говорил с ним. - Ну, мой друг, я боюсь, что вы с монахом даром растрачиваете свой порох, - насмешливо, но ласково сказал князь Андрей. - Аh! mon ami. [239] Я только молюсь Богу и надеюсь, что Он услышит меня. Andrй, - сказала она робко после минуты молчания, - у меня к тебе есть большая просьба. - Что, мой друг? - Нет, обещай мне, что ты не откажешь. Это тебе не будет стоить никакого труда, и ничего недостойного тебя в этом не будет. Только ты меня утешишь. Обещай, Андрюша, - сказала она, сунув руку в ридикюль и в нем держа что-то, но еще не показывая, как будто то, что она держала, и составляло предмет просьбы и будто прежде получения обещания в исполнении просьбы она не могла вынуть из ридикюля это что-то. Она робко, умоляющим взглядом смотрела на брата. - Ежели бы это и стоило мне большого труда... - как будто догадываясь, в чем было дело, отвечал князь Андрей. - Ты, что хочешь, думай! Я знаю, ты такой же, как и mon pиre. Что хочешь думай, но для меня это сделай. Сделай, пожалуйста! Его еще отец моего отца, наш дедушка, носил во всех войнах... - Она все еще не доставала того, что держала, из ридикюля. - Так ты обещаешь мне? - Конечно, в чем дело? - Andrй, я тебя благословлю образом, и ты обещай мне, что никогда его не будешь снимать. Обещаешь? - Ежели он не в два пуда и шеи не оттянет... Чтобы тебе сделать удовольствие... - сказал князь Андрей, но в ту же секунду, заметив огорченное выражение, которое приняло лицо сестры при этой шутке, он раскаялся. - Очень рад, право очень рад, мой друг, - прибавил он. - Против твоей воли Он спасет и помилует тебя и обратит тебя к Себе, потому что в Нем одном и истина и успокоение, - сказала она дрожащим от волнения голосом, с торжественным жестом держа в обеих руках перед братом овальный старинный образок Спасителя с черным ликом в серебряной ризе на серебряной цепочке мелкой работы. Она перекрестилась, поцеловала образок и подала его Андрею. - Пожалуйста, Andrй, для меня... Из больших глаз ее светились лучи доброго и робкого света. Глаза эти освещали все болезненное, худое лицо и делали его прекрасным. Брат хотел взять образок, но она остановила его. Андрей понял, перекрестился и поцеловал образок. Лицо его в одно и то же время было нежно (он был тронут) и насмешливо. - Merci, mon ami. [240] Она поцеловала его в лоб и опять села на диван. Они молчали. - Так я тебе говорила, Andrй, будь добр и великодушен, каким ты всегда был. Не суди строго Lise, - начала она. - Она так мила, так добра, и положение ее очень тяжело теперь. - Кажется, я ничего не говорил тебе, Маша, чтоб я упрекал в чем-нибудь свою жену или был недоволен ею. К чему ты все это говоришь мне? Княжна Марья покраснела пятнами и замолчала, как будто она чувствовала себя виноватою. - Я ничего не говорил тебе, а тебе уж говорили. И мне это грустно. Красные пятна еще сильнее выступили на лбу, шее и щеках княжны Марьи. Она хотела сказать что-то и не могла выговорить. Брат угадал: маленькая княгиня после обеда плакала, говорила, что предчувствует несчастные роды, боится их, и жаловалась на свою судьбу, на свекра и на мужа. После слез она заснула. Князю Андрею жалко стало сестру. - Знай одно, Маша, я ни в чем не могу упрекнуть, не упрекал и никогда не упрекну мою жену, и сам ни в чем себя не могу упрекнуть в отношении к ней; и это всегда так будет, в каких бы я ни был обстоятельствах. Но ежели ты хочешь знать правду... хочешь знать, счастлив ли я? Нет. Счастлива ли она? Нет. Отчего это? Не знаю... Говоря это, он встал, подошел к сестре и, нагнувшись, поцеловал ее в лоб. Прекрасные глаза его светились умным и добрым, непривычным блеском, но он смотрел не на сестру, а в темноту отворенной двери, через ее голову. - Пойдем к ней, надо проститься. Или иди одна, разбуди ее, а я сейчас приду. Петрушка! - крикнул он камердинеру, - поди сюда, убирай. Это в сиденье, это на правую сторону. Княжна Марья встала и направилась к двери. Она остановилась. - Andrй, si vous avez. la foi, vous vous seriez adressй а Dieu, pour qu'il vous donne l'amour, que vous ne sentez pas et votre priиre aurait йtй exaucйe. [241] - Да, разве это! - сказал князь Андрей. - Иди, Маша, я сейчас приду. По дороге к комнате сестры, в галлерее, соединявшей один дом с другим, князь Андрей встретил мило улыбавшуюся m-lle Bourienne, уже в третий раз в этот день с восторженною и наивною улыбкой попадавшуюся ему в уединенных переходах. - Ah! je vous croyais chez vous, [242] - сказала она, почему-то краснея и опуская глаза. Князь Андрей строго посмотрел на нее. На лице князя Андрея вдруг выразилось озлобление. Он ничего не сказал ей, но посмотрел на ее лоб и волосы, не глядя в глаза, так презрительно, что француженка покраснела и ушла, ничего не сказав. Когда он подошел к комнате сестры, княгиня уже проснулась, и ее веселый голосок, торопивший одно слово за другим, послышался из отворенной двери. Она говорила, как будто после долгого воздержания ей хотелось вознаградить потерянное время. - Non, mais figurez-vous, la vieille comtesse Zouboff avec de fausses boucles et la bouche pleine de fausses dents, comme si elle voulait dйfier les annйes...[243] Xa, xa, xa, Marieie! Точно ту же фразу о графине Зубовой и тот же смех уже раз пять слышал при посторонних князь Андрей от своей жены. Он тихо вошел в комнату. Княгиня, толстенькая, румяная, с работой в руках, сидела на кресле и без умолку говорила, перебирая петербургские воспоминания и даже фразы. Князь Андрей подошел, погладил ее по голове и спросил, отдохнула ли она от дороги. Она ответила и продолжала тот же разговор. Коляска шестериком стояла у подъезда. На дворе была темная осенняя ночь. Кучер не видел дышла коляски. На крыльце суетились люди с фонарями. Огромный дом горел огнями сквозь свои большие окна. В передней толпились дворовые, желавшие проститься с молодым князем; в зале стояли все домашние: Михаил Иванович, m-lle Bourienne, княжна Марья и княгиня. Князь Андрей был позван в кабинет к отцу, который с-глазу-на-глаз хотел проститься с ним. Все ждали их выхода. Когда князь Андрей вошел в кабинет, старый князь в стариковских очках и в своем белом халате, в котором он никого не принимал, кроме сына, сидел за столом и писал. Он оглянулся. - Едешь? - И он опять стал писать. - Пришел проститься. - Целуй сюда, - он показал щеку, - спасибо, спасибо! - За что вы меня благодарите? - За то, что не просрочиваешь, за бабью юбку не держишься. Служба прежде всего. Спасибо, спасибо! - И он продолжал писать, так что брызги летели с трещавшего пера. - Ежели нужно сказать что, говори. Эти два дела могу делать вместе, - прибавил он. - О жене... Мне и так совестно, что я вам ее на руки оставляю... - Что врешь? Говори, что нужно. - Когда жене будет время родить, пошлите в Москву за акушером... Чтоб он тут был. Старый князь остановился и, как бы не понимая, уставился строгими глазами на сына. - Я знаю, что никто помочь не может, коли натура не поможет, -говорил князь Андрей, видимо смущенный. - Я согласен, что и из миллиона случаев один бывает несчастный, но это ее и моя фантазия. Ей наговорили, она во сне видела, и она боится. - Гм... гм... - проговорил про себя старый князь, продолжая дописывать. - Сделаю. Он расчеркнул подпись, вдруг быстро повернулся к сыну и засмеялся. - Плохо дело, а? - Что плохо, батюшка? - Жена! - коротко и значительно сказал старый князь. - Я не понимаю, - сказал князь Андрей. - Да нечего делать, дружок, - сказал князь, - они все такие, не разженишься. Ты не бойся; никому не скажу; а ты сам знаешь. Он схватил его за руку своею костлявою маленькою кистью, потряс ее, взглянул прямо в лицо сына своими быстрыми глазами, которые, как казалось, насквозь видели человека, и опять засмеялся своим холодным смехом. Сын вздохнул, признаваясь этим вздохом в том, что отец понял его. Старик, продолжая складывать и печатать письма, с своею привычною быстротой, схватывал и бросал сургуч, печать и бумагу. - Что делать? Красива! Я все сделаю. Ты будь покоен, - говорил он отрывисто во время печатания. Андрей молчал: ему и приятно и неприятно было, что отец понял его. Старик встал и подал письмо сыну. - Слушай, - сказал он, - о жене не заботься: что возможно сделать, то будет сделано. Теперь слушай: письмо Михайлу Иларионовичу отдай. Я пишу, чтоб он тебя в хорошие места употреблял и долго адъютантом не держал: скверная должность! Скажи ты ему, что я его помню и люблю. Да напиши, как он тебя примет. Коли хорош будет, служи. Николая Андреича Болконского сын из милости служить ни у кого не будет. Ну, теперь поди сюда. Он говорил такою скороговоркой, что не доканчивал половины слов, но сын привык понимать его. Он подвел сына к бюро, откинул крышку, выдвинул ящик и вынул исписанную его крупным, длинным и сжатым почерком тетрадь. - Должно быть, мне прежде тебя умереть. Знай, тут мои записки, их государю передать после моей смерти. Теперь здесь - вот ломбардный билет и письмо: это премия тому, кто напишет историю суворовских войн. Переслать в академию. Здесь мои ремарки, после меня читай для себя, найдешь пользу. Андрей не сказал отцу, что, верно, он проживет еще долго. Он понимал, что этого говорить не нужно. - Все исполню, батюшка, - сказал он. - Ну, теперь прощай! - Он дал поцеловать сыну свою руку и обнял его. - Помни одно, князь Андрей: коли тебя убьют, мне старику больно будет... -Он неожиданно замолчал и вдруг крикливым голосом продолжал: - а коли узнаю, что ты повел себя не как сын Николая Болконского, мне будет... стыдно! -взвизгнул он. - Этого вы могли бы не говорить мне, батюшка, - улыбаясь, сказал сын. Старик замолчал. - Еще я хотел просить вас, - продолжал князь Андрей, - ежели меня убьют и ежели у меня будет сын, не отпускайте его от себя, как я вам вчера говорил, чтоб он вырос у вас... пожалуйста. - Жене не отдавать? - сказал старик и засмеялся. Они молча стояли друг против друга. Быстрые глаза старика прямо были устремлены в глаза сына. Что-то дрогнуло в нижней части лица старого князя. - Простились... ступай! - вдруг сказал он. - Ступай! - закричал он сердитым и громким голосом, отворяя дверь кабинета. - Что такое, что? - спрашивали княгиня и княжна, увидев князя Андрея и на минуту высунувшуюся фигуру кричавшего сердитым голосом старика в белом халате, без парика и в стариковских очках. Князь Андрей вздохнул и ничего не ответил. - Ну, - сказал он, обратившись к жене. И это "ну" звучало холодною насмешкой, как будто он говорил: "теперь проделывайте вы ваши штуки". - Andrй, dйjа! [244] - сказала маленькая княгиня, бледнея и со страхом глядя на мужа. Он обнял ее. Она вскрикнула и без чувств упала на его плечо. Он осторожно отвел плечо, на котором она лежала, заглянул в ее лицо и бережно посадил ее на кресло. - Adieu, Marieie, [245] - сказал он тихо сестре, поцеловался с нею рука в руку и скорыми шагами вышел из комнаты. Княгиня лежала в кресле, m-lle Бурьен терла ей виски. Княжна Марья, поддерживая невестку, с заплаканными прекрасными глазами, все еще смотрела в дверь, в которую вышел князь Андрей, и крестила его. Из кабинета слышны были, как выстрелы, часто повторяемые сердитые звуки стариковского сморкания. Только-что князь Андрей вышел, дверь кабинета быстро отворилась и выглянула строгая фигура старика в белом халате. - Уехал? Ну и хорошо! - сказал он, сердито посмотрев на бесчувственную маленькую княгиню, укоризненно покачал головою и захлопнул дверь.
Примечания
[(сноска 1)] Ну, что, князь, Генуа и Лукка стали не больше, как поместьями фамилии Бонапарте. Нет, я вас предупреждаю, если вы мне не скажете, что у нас война, если вы еще позволите себе защищать все гадости, все ужасы этого Антихриста (право, я верю, что он Антихрист) - я вас больше не знаю, вы уж не друг мой, вы уж не мой верный раб, как вы говорите. [(сноска 2)] Я вижу, что я вас пугаю, [(сноска 3)] Если y вас, граф (или князь), нет в виду ничего лучшего и если перспектива вечера у бедной больной не слишком вас пугает, то я буду очень рада видеть вас нынче у себя между семью и десятью часами. Анна Шерер. [(сноска 4)] О! какое жестокое нападение! [(сноска 5)] Прежде всего скажите, как ваше здоровье? [(сноска 6)] Признаюсь, все эти праздники и фейерверки становятся несносны. [(сноска 7)] Не мучьте меня. Ну, что же решили по случаю депеши Новосильцова? Вы все знаете. [(сноска 8)] Что решили? Решили, что Бонапарте сжег свои корабли; и мы тоже, кажется, готовы сжечь наши. [(сноска 9)] Этот пресловутый нейтралитет Пруссии - только западня. [(сноска 10)] [Кстати, - виконт Мортемар,] он в родстве с Монморанси чрез Роганов,] [(сноска 11)] [аббат Морио:] [(сноска 12)] [императрица-мать] [(сноска 13)] [Этот барон, кажется, ничтожная личность.] [(сноска 14)] Барон Функе рекомендован императрице-матери ее сестрою, [(сноска 15)] много уважения, [(сноска 16)] [Кстати о вашей семье,] [(сноска 17)] составляет восторг всего общества. Ее находят прекрасною, как день. [(сноска 18)] Чего вы хотите? Лафатер сказал бы, что у меня нет шишки родительской любви, [(сноска 19)] дураки. [(сноска 20)] [Я ваш] [(сноска 21)] вам одним могу признаться. Мои дети - обуза моего существования. [(сноска 22)] [Что вы хотите?...] [(сноска 23)] имеют манию женить. [(сноска 24)] маленькая особа,] [(сноска 25)] наша родственница, княжна [(сноска 26)] Вот выгода быть отцом. [(сноска 27)] Бедняжка несчастлива, как камни. [(сноска 28)] [Послушайте, милая Аннет,] [(сноска 29)] Устройте мне это дело, и я навсегда ваш [(сноска 30)] [как пишет мне мой староста] [(сноска 31)] [Подождите,] [(сноска 32)] [с Лизой (женой молодого Болконского).] [(сноска 33)] Я в вашем семействе начну обучаться ремеслу старой девки. [(сноска 34)] самая обворожительная женщина в Петербурге, [(сноска 35)] [с моей тетушкой?] [(сноска 36)] [тетушку,] [(сноска 37)] [развлечением] [(сноска 38)] Я захватила работу, [(сноска 39)] Не сыграйте со мной дурной шутки; вы мне писали, что у вас совсем маленький вечер. Видите, как я одета дурно. [(сноска 40)] Будьте спокойны, вы все будете лучше всех, [(сноска 41)] Вы знаете, мой муж покидает меня. Идет на смерть. Скажите, зачем эта гадкая война, [(сноска 42)] Что за прелестная особа эта маленькая княгиня! [(сноска 43)] [Очень любезно с вашей стороны, Пьер, что вы пришли навестить бедную больную,] [(сноска 44)] Расскажите нам это, виконт, [(сноска 45)] [в стиле Людовика XV] [(сноска 46)] Виконт был лично знаком с герцогом, [(сноска 47)] Bиконт удивительный мастер рассказывать, [(сноска 48)] Как сейчас виден человек хорошего общества, [(сноска 49)] [милая Элен,] [(сноска 50)] [Какая красавица!] [(сноска 51)] Я, право, опасаюсь за свои способности перед такой публикой, [(сноска 52)] Подождите, я возьму мою работу, [(сноска 53)] О чем вы думаете? Принесите мой ридикюль. [(сноска 54)] [Очаровательный Ипполит] [(сноска 55)] Это не история о привидениях? [(сноска 56)] Вовсе нет, [(сноска 57)] Дело в том, что я терпеть не могу историй о привидениях, [(сноска 58)] [бедра испуганной нимфы,]
желание отца. [(сноска 206)] Это тяжело, но это спасительно; душа возвышается, когда видишь таких людей, как старый граф и его достойный сын, [(сноска 207)] [король прусский,] [(сноска 208)] [мадмуазель Бурьен.] [(сноска 209)] [батюшка,] [(сноска 210)] Милый и бесценный друг, какая страшная и ужасная вещь разлука! Сколько ни твержу себе, что половина моего существования и моего счастия в вас, что, несмотря на расстояние, которое нас разлучает, сердца наши соединены неразрывными узами, мое сердце возмущается против судьбы, и, несмотря на удовольствия и рассеяния, которые меня окружают, я не могу подавить некоторую скрытую грусть, которую испытываю в глубине сердца со времени нашей разлуки. Отчего мы не вместе, как в прошлое лето, в вашем большом кабинете, на голубом диване, на диване "признаний"? Отчего я не могу, как три месяца тому назад, почерпать новые нравственные силы в вашем взгляде, кротком, спокойном и проницательном, который я так любила и который я вижу перед собой в ту минуту, как пишу вам? [(сноска 211)] Вся Москва только и говорит что о войне. Один из моих двух братьев уже за границей, другой с гвардией, которая выступает в поход к границе. Наш милый государь оставляет Петербург и, как предполагают, намерен сам подвергнуть свое драгоценное существование случайностям войны. Дай Бог, чтобы корсиканское чудовище, которое возмущает спокойствие Европы, было низвергнуто ангелом, которого Всемогущий в Своей благости поставил над нами повелителем. Не говоря уже о моих братьях, эта война лишила меня одного из отношений самых близких моему сердцу. Я говорю о молодом Николае Ростове; который, при своем энтузиазме, не мог переносить бездействия и оставил университет, чтобы поступить в армию. Признаюсь вам, милая Мари, что, несмотря на его чрезвычайную молодость, отъезд его в армию был для меня большим горем. В молодом человеке, о котором я говорила вам прошлым летом, столько благородства, истинной молодости, которую встречаешь так редко в наш век между двадцатилетними стариками! У него особенно так много откровенности и сердца. Он так чист и полон поэзии, что мои отношения к нему, при всей мимолетности своей, были одною из самых сладостных отрад моего бедного сердца, которое уже так много страдало. Я вам расскажу когда-нибудь наше прощанье и все, что говорилось при прощании. Все это еще слишком свежо... Ах! милый друг, вы счастливы, что не знаете этих жгучих наслаждений, этих жгучих горестей. Вы счастливы, потому что последние обыкновенно сильнее первых. Я очень хорошо знаю, что граф Николай слишком молод для того, чтобы сделаться для меня чем-нибудь кроме как другом. Но эта сладкая дружба, эти столь поэтические и столь чистые отношения были потребностью моего сердца. Но довольно об этом. "Главная новость, занимающая всю Москву, - смерть старого графа Безухого и его наследство. Представьте себе, три княжны получили какую-то малость, князь Василий ничего, а Пьер - наследник всего и, сверх того, признан законным сыном и потому графом Безухим и владельцем самого огромного состояния в России. Говорят, что князь Василий играл очень гадкую роль во всей этой истории, и что он уехал в Петербург очень сконфуженный. Признаюсь вам, я очень плохо понимаю все эти дела по духовным завещаниям; знаю только, что с тех пор как молодой человек, которого мы все знали под именем просто Пьера, сделался графом Безухим и владельцем одного из лучших состояний России, - я забавляюсь наблюдениями над переменой тона маменек, у которых есть дочери-невесты, и самих барышень в отношении к этому господину, который (в скобках будь сказано) всегда казался мне очень ничтожным. Так как уже два года все забавляются тем, чтобы приискивать мне женихов, которых я большею частью не знаю, то брачная хроника Москвы делает меня графинею Безуховой. Но вы понимаете, что я нисколько этого не желаю. Кстати о браках. Знаете ли вы, что недавно всеобщая тетушка Анна Михайловна доверила мне, под величайшим секретом, замысел устроить ваше супружество. Это ни более ни менее как сын князя Василья, Анатоль, которого хотят пристроить, женив его на богатой и знатной девице, и на вас пал выбор родителей. Я не знаю, как вы посмотрите на это дело, но я сочла своим долгом предуведомить вас. Он, говорят, очень хорош и большой повеса. Вот все, что я могла узнать о нем. Но будет болтать. Кончаю мой второй листок, а маменька прислала за мной, чтобы ехать обедать к Апраксиным. Прочитайте мистическую книгу, которую я вам посылаю; она имеет у нас огромный успех. Хотя в ней есть вещи, которые трудно понять слабому уму человеческому, но это превосходная книга; чтение ее успокоивает и возвышает душу. Прощайте. Мое почтение вашему батюшке и мои приветствия m-lle Бурьен. Обнимаю вас от всего сердца. Юлия. PS. Известите меня о вашем брате и о его прелестной жене. [(сноска 212)] Милый и бесценный друг. Ваше письмо от 13-го доставило мне большую радость. Вы все еще меня любите, моя поэтическая Юлия. Разлука, о которой вы говорите так много дурного, видно, не имела на вас своего обычного влияния. Вы жалуетесь на разлуку, что же я должна была бы сказать, если бы смела, - я, лишенная всех тех, кто мне дорог? Ах, ежели бы не было у нас религии для утешения, жизнь была бы очень печальна. Почему приписываете вы мне строгий взгляд, когда говорите о вашей склонности к молодому человеку? В этом отношении я строга только к себе. Я понимаю эти чувства у других, и если не могу одобрять их, никогда не испытавши, то и не осуждаю их. Мне кажется только, что христианская любовь, любовь к ближнему, любовь к врагам, достойнее, слаще и лучше, чем те чувства, которые могут внушить прекрасные глаза молодого человека молодой девушке, поэтической и любящей, как вы. Известие о смерти графа Безухова дошло до нас прежде вашего письма, и мой отец был очень тронут им. Он говорит, что это был предпоследний представитель великого века, и что теперь черед за ним, но что он сделает все, зависящее от него, чтобы черед этот пришел как можно позже. Избави нас Боже от этого несчастия. Я не могу разделять вашего мнения о Пьере, которого знала еще ребенком. Мне казалось, что у него было всегда прекрасное сердце, а это то качество, которое я более всего ценю в людях. Что касается до его наследства и до роли, которую играл в этом князь Василий, то это очень печально для обоих. Ах, милый друг, слова нашего Божественного Спасителя, что легче верблюду пройти в иглиное ухо, чем богатому войти в царствие Божие, - эти слова страшно справедливы. Я жалею князя Василия и еще более Пьера. Такому молодому быть отягощенным таким огромным состоянием, - через сколько искушений надо будет пройти ему! Если б у меня спросили, чего я желаю более всего на свете, - я желаю быть беднее самого бедного из нищих. Благодарю вас тысячу раз, милый друг, за книгу, которую вы мне посылаете и которая делает столько шуму у вас. Впрочем, так как вы мне говорите, что в ней между многими хорошими вещами есть такие, которых не может постигнуть слабый ум человеческий, то мне кажется излишним заниматься непонятным чтением, которое по этому самому не могло бы принести никакой пользы. Я никогда не могла понять страсть, которую имеют некоторые особы, путать себе мысли, пристращаясь к мистическим книгам, которые возбуждают только сомнения в их умах, раздражают их воображение и дают им характер преувеличения, совершенно противный простоте христианской. Будем читать лучше Апостолов и Евангелие. Не будем пытаться проникнуть то, что в этих книгах есть таинственного, ибо как можем мы, жалкие грешники, познать страшные и священные тайны Провидения до тех пор, пока носим на себе ту плотскую оболочку, которая воздвигает между нами и Вечным непроницаемую завесу? Ограничимся лучше изучением великих правил, которые наш Божественный Спаситель оставил нам для нашего руководства здесь, на земле; будем стараться следовать им и постараемся убедиться в том, что чем меньше мы будем давать разгула нашему уму, тем мы будем приятнее Богу, Который отвергает всякое знание, исходящее не от Него, и что чем меньше мы углубляемся в то, что Ему угодно было скрыть от нас, тем скорее даст Он нам это открытие Своим божественным разумом. Отец мне ничего не говорил о женихе, но сказал только, что получил письмо и ждет посещения князя Василия; что касается до плана супружества относительно меня, я вам скажу, милый и бесценный друг, что брак, по-моему, есть божественное установление, которому нужно подчиняться. Как бы то ни было тяжело для меня, но если Всемогущему угодно будет наложить на меня обязанности супруги и матери, я буду стараться исполнять их так верно, как могу, не заботясь об изучении своих чувств в отношении того, кого Он мне даст супругом. Я получила письмо от брата, который мне объявляет о своем приезде с женой в Лысые Горы. Радость эта будет непродолжительна, так как он оставляет нас для того, чтобы принять участие в этой войне, в которую мы втянуты Бог знает как и зачем. Не только у вас, в центре дел и света, но и здесь, среди этих полевых работ и этой тишины, какую горожане обыкновенно представляют себе в деревне, отголоски войны слышны и дают себя тяжело чувствовать. Отец мой только и говорит, что о походах и переходах, в чем я ничего не понимаю, и третьего дня, делая мою обычную прогулку по улице деревни, я видела раздирающую душу сцену. Это была партия рекрут, набранных у нас и посылаемых в армию. Надо было видеть состояние, в котором находились матери, жены и дети тех, которые уходили, и слышать рыдания тех и других. Подумаешь, что человечество забыло законы своего Божественного Спасителя, учившего нас любви и прощению обид, и что оно полагает главное достоинство свое в искусстве убивать друг друга. Прощайте, милый и добрый друг. Да сохранит вас наш Божественный Спаситель и его Пресвятая Матерь под Своим святым и могущественным покровом. Мария. [(сноска 213)] А, вы отправляете письмо, я уж отправила свое. Я писала моей бедной матери, [(сноска 214)] Надо предупредить вас, княжна, что князь разбранился с Михайлом Иванычем. Он очень не в духе, такой угрюмый. Предупреждаю вас, знаете... [(сноска 215)] Ах, милый друг мой! Я просила вас никогда не говорить мне, в каком расположении духа батюшка. Я не позволю себе судить его и не желапа бы, чтоб и другие судили. [(сноска 216)] Да это дворец! - Пойдем скорее, скорее!... [(сноска 217)] Это Мари упражняется? Тише, застанем ее врасплох. [(сноска 218)] Ах, какая радость для княжны! Наконец! Надо ее предупредить. [(сноска 219)] Нет, нет, пожалуйста... Вы мамзель Бурьен; я уже знакома с вами по той дружбе, какую имеет к вам моя невестка. Она не ожидает нас? [(сноска 220)] Ах, милая!... Ах, Мари!... - А я видела во сне. - Так вы нас не ожидали?... Ах, Мари, вы так похудели. - А вы так пополнели... [(сноска 221)] Я тотчас узнала княгиню, [(сноска 222)] А я не подозревала!... Ах, Andrй, я и не видела тебя. [(сноска 223)] плакса, [(сноска 224)] [вполне серьезный,] [(сноска 225)] Он покидает меня здесь, и Бог знает зачем, тогда как он мог бы получить повышение... [(сноска 226)] [Мальбрук в поход собрался. Бог знает вернется когда.] [(сноска 227)] [поддаваться этой мелочности!] [(сноска 228)] [Княгиня Апраксина, бедняжка, потеряла своего мужа и выплакала все глаза свои,] [(сноска 229)] вот еще поклонник вашего холопского императора... [(сноска 230)] Вы знаете, князь, что я не бонапартистка. [(сноска 231)] [Бог знает, вернется когда!] [(сноска 232)] Какой умный человек ваш батюшка. Может быть, от этого-то я и боюсь его. [(сноска 233)] [Ax, Андрей! Какое сокровище твоя жена,] [(сноска 234)] Кто все поймет, тот все и простит. [(сноска 235)] [интересами.] [(сноска 236)] [Отец] [(сноска 237)] [на мостовой,] [(сноска 238)] [глубокого уважения,] [(сноска 239)] [А! Друг мой.] [(сноска 240)] [Благодарю, мой друг. ] [(сноска 241)] Если бы ты имел веру, то обратился бы к Богу с молитвою, чтоб Он даровал тебе любовь, которую ты не чувствуешь, и молитва твоя была бы услышана. [(сноска 242)] Ах, я думала, вы у себя, [(сноска 243)] Нет, представьте себе, старая графиня Зубова, с фальшивыми локонами, с фальшивыми зубами, как будто издеваясь над годами... [(сноска 244)] [Андрей, уже!] [(сноска 245)] [Прощай, Маша,]
* ЧАСТЬ BTОРАЯ. *
I.
В октябре 1805 года русские войска занимали села и города эрцгерцогства Австрийского, и еще новые полки приходили из России и, отягощая постоем жителей, располагались у крепости Браунау. В Браунау была главная квартира главнокомандующего Кутузова. 11-го октября 1805 года один из только-что пришедших к Браунау пехотных полков, ожидая смотра главнокомандующего, стоял в полумиле от города. Несмотря на нерусскую местность и обстановку (фруктовые сады, каменные ограды, черепичные крыши, горы, видневшиеся вдали), на нерусский народ, c любопытством смотревший на солдат, полк имел точно такой же вид, какой имел всякий русский полк, готовившийся к смотру где-нибудь в середине России. С вечера, на последнем переходе, был получен приказ, что главнокомандующий будет смотреть полк на походе. Хотя слова приказа и показались неясны полковому командиру, и возник вопрос, как разуметь слова приказа: в походной форме или нет? в совете батальонных командиров было решено представить полк в парадной форме на том основании, что всегда лучше перекланяться, чем не докланяться. И солдаты, после тридцативерстного перехода, не смыкали глаз, всю ночь чинились, чистились; адъютанты и ротные рассчитывали, отчисляли; и к утру полк, вместо растянутой беспорядочной толпы, какою он был накануне на последнем переходе, представлял стройную массу 2 000 людей, из которых каждый знал свое место, свое дело и из которых на каждом каждая пуговка и ремешок были на своем месте и блестели чистотой. Не только наружное было исправно, но ежели бы угодно было главнокомандующему заглянуть под мундиры, то на каждом он увидел бы одинаково чистую рубаху и в каждом ранце нашел бы узаконенное число вещей, "шильце и мыльце", как говорят солдаты. Было только одно обстоятельство, насчет которого никто не мог быть спокоен. Это была обувь. Больше чем у половины людей сапоги были разбиты. Но недостаток этот происходил не от вины полкового командира, так как, несмотря на неоднократные требования, ему не был отпущен товар от австрийского ведомства, а полк прошел тысячу верст. Полковой командир был пожилой, сангвинический, с седеющими бровями и бакенбардами генерал, плотный и широкий больше от груди к спине, чем от одного плеча к другому. На нем был новый, с иголочки, со слежавшимися складками мундир и густые золотые эполеты, которые как будто не книзу, а кверху поднимали его тучные плечи. Полковой командир имел вид человека, счастливо совершающего одно из самых торжественных дел жизни. Он похаживал перед фронтом и, похаживая, подрагивал на каждом шагу, слегка изгибаясь спиною. Видно, было, что полковой командир любуется своим полком, счастлив им, что все его силы душевные заняты только полком; но, несмотря на то, его подрагивающая походка как-будто говорила, что, кроме военных интересов, в душе его немалое место занимают и интересы общественного быта и женский пол. - Ну, батюшка Михайло Митрич, - обратился он к одному батальонному командиру (батальонный командир улыбаясь подался вперед; видно было, что они были счастливы), - досталось на орехи нынче ночью. Однако, кажется, ничего, полк не из дурных... А? Батальонный командир понял веселую иронию и засмеялся. - И на Царицыном лугу с поля бы не прогнали. - Что? - сказал командир. В это время по дороге из города, по которой расставлены были махальные, показались два верховые. Это были адъютант и казак, ехавший сзади. Адъютант был прислан из главного штаба подтвердить полковому командиру то, что было сказано неясно во вчерашнем приказе, а именно то, что главнокомандующий желал видеть полк совершенно в том положении, в котором oн шел - в шинелях, в чехлах и без всяких приготовлений. К Кутузову накануне прибыл член гофкригсрата из Вены, с предложениями и требованиями итти как можно скорее на соединение с армией эрцгерцога Фердинанда и Мака, и Кутузов, не считая выгодным это соединение, в числе прочих доказательств в пользу своего мнения намеревался показать австрийскому генералу то печальное положение, в котором приходили войска из России. С этою целью он и хотел выехать навстречу полку, так что, чем хуже было бы положение полка, тем приятнее было бы это главнокомандующему. Хотя адъютант и не знал этих подробностей, однако он передал полковому командиру непременное требование главнокомандующего, чтобы люди были в шинелях и чехлах, и что в противном случае главнокомандующий будет недоволен. Выслушав эти слова, полковой командир опустил голову, молча вздернул плечами и сангвиническим жестом развел руки. - Наделали дела! - проговорил он. - Вот я вам говорил же, Михайло Митрич, что на походе, так в шинелях, - обратился он с упреком к батальонному командиру. - Ах, мой Бог! - прибавил он и решительно выступил вперед. - Господа ротные командиры! - крикнул он голосом, привычным к команде. - Фельдфебелей!... Скоро ли пожалуют? - обратился он к приехавшему адъютанту с выражением почтительной учтивости, видимо относившейся к лицу, про которое он говорил. - Через час, я думаю. - Успеем переодеть? - Не знаю, генерал... Полковой командир, сам подойдя к рядам, распорядился переодеванием опять в шинели. Ротные командиры разбежались по ротам, фельдфебели засуетились (шинели были не совсем исправны) и в то же мгновение заколыхались, растянулись и говором загудели прежде правильные, молчаливые четвероугольники. Со всех сторон отбегали и подбегали солдаты, подкидывали сзади плечом, через голову перетаскивали ранцы, снимали шинели и, высоко поднимая руки, натягивали их в рукава. Через полчаса все опять пришло в прежний порядок, только четвероугольники сделались серыми из черных. Полковой командир, опять подрагивающею походкой, вышел вперед полка и издалека оглядел его. - Это что еще? Это что! - прокричал он, останавливаясь. - Командира 3-й роты!.. - Командир 3-й роты к генералу! командира к генералу, 3-й роты к командиру!... - послышались голоса по рядам, и адъютант побежал отыскивать замешкавшегося офицера. Когда звуки усердных голосов, перевирая, крича уже "генерала в 3-ю роту", дошли по назначению, требуемый офицер показался из-за роты и, хотя человек уже пожилой и не имевший привычки бегать, неловко цепляясь носками, рысью направился к генералу. Лицо капитана выражало беспокойство школьника, которому велят сказать невыученный им урок. На красном (очевидно от невоздержания) носу выступали пятна, и рот не находил положения. Полковой командир с ног до головы осматривал капитана, в то время как он запыхавшись подходил, по мере приближения сдерживая шаг. - Вы скоро людей в сарафаны нарядите! Это что? - крикнул полковой командир, выдвигая нижнюю челюсть и указывая в рядах 3-й роты на солдата в шинели цвета фабричного сукна, отличавшегося от других шинелей. - Сами где находились? Ожидается главнокомандующий, а вы отходите от своего места? А?... Я вас научу, как на смотр людей в казакины одевать!... А?... Ротный командир, не спуская глаз с начальника, все больше и больше прижимал свои два пальца к козырьку, как будто в одном этом прижимании он видел теперь свое спасенье. - Ну, что ж вы молчите? Кто у вас там в венгерца наряжен? - строго шутил полковой командир. - Ваше превосходительство... - Ну что "ваше превосходительство"? Ваше превосходительство! Ваше превосходительство! А что ваше превосходительство - никому неизвестно. - Ваше превосходительство, это Долохов, разжалованный... - сказал тихо капитан. - Что он в фельдмаршалы, что ли, разжалован или в солдаты? А солдат, так должен быть одет, как все, по форме. - Ваше превосходительство, вы сами разрешили ему походом. - Разрешил? Разрешил? Вот вы всегда так, молодые люди, - сказал полковой командир, остывая несколько. - Разрешил? Вам что-нибудь скажешь, а вы и... - Полковой командир помолчал. - Вам что-нибудь скажешь, а вы и... - Что? - сказал он, снова раздражаясь. - Извольте одеть людей прилично... И полковой командир, оглядываясь на адъютанта, своею вздрагивающею походкой направился к полку. Видно было, что его раздражение ему самому понравилось, и что он, пройдясь по полку, хотел найти еще предлог своему гневу. Оборвав одного офицера за невычищенный знак, другого за неправильность ряда, он подошел к 3-й роте. - Кааак стоишь? Где нога? Нога где? - закричал полковой командир с выражением страдания в голосе, еще человек за пять не доходя до Долохова, одетого в синеватую шинель. Долохов медленно выпрямил согнутую ногу и прямо, своим светлым и наглым взглядом, посмотрел в лицо генерала. - Зачем синяя шинель? Долой... Фельдфебель! Переодеть его... дря... -Он не успел договорить. - Генерал, я обязан исполнять приказания, но не обязан переносить... - поспешно сказал Долохов. - Во фронте не разговаривать!... Не разговаривать, не разговаривать!... - Не обязан переносить оскорбления, - громко, звучно договорил Долохов. Глаза генерала и солдата встретились. Генерал замолчал, сердито оттягивая книзу тугой шарф. - Извольте переодеться, прошу вас, - сказал он, отходя.
II.
- Едет! - закричал в это время махальный. Полковой командир, покраснел, подбежал к лошади, дрожащими руками взялся за стремя, перекинул тело, оправился, вынул шпагу и с счастливым, решительным лицом, набок раскрыв рот, приготовился крикнуть. Полк встрепенулся, как оправляющаяся птица, и замер. - Смир-р-р-р-на! - закричал полковой командир потрясающим душу голосом, радостным для себя, строгим в отношении к полку и приветливым в отношении к подъезжающему начальнику. По широкой, обсаженной деревьями, большой, бесшоссейной дороге, слегка погромыхивая рессорами, шибкою рысью ехала высокая голубая венская коляска цугом. За коляской скакали свита и конвой кроатов. Подле Кутузова сидел австрийский генерал в странном, среди черных русских, белом мундире. Коляска остановилась у полка. Кутузов и австрийский генерал о чем-то тихо говорили, и Кутузов слегка улыбнулся, в то время как, тяжело ступая, он опускал ногу с подножки, точно как будто и не было этих 2 000 людей, которые не дыша смотрели на него и на полкового командира. Раздался крик команды, опять полк звеня дрогнул, сделав на караул. В мертвой тишине послышался слабый голос главнокомандующего. Полк рявкнул: "Здравья желаем, ваше го-го-го-го-ство!" И опять все замерло. Сначала Кутузов стоял на одном месте, пока полк двигался; потом Кутузов рядом с белым генералом, пешком, сопутствуемый свитою, стал ходить по рядам. По тому, как полковой командир салютовал главнокомандующему, впиваясь в него глазами, вытягиваясь и подбираясь, как наклоненный вперед ходил за генералами по рядам, едва удерживая подрагивающее движение, как подскакивал при каждом слове и движении главнокомандующего, - видно было, что он исполнял свои обязанности подчиненного еще с большим наслаждением, чем обязанности начальника. Полк, благодаря строгости и старательности полкового командира, был в прекрасном состоянии сравнительно с другими, приходившими в то же время к Браунау. Отсталых и больных было только 217 человек. И все было исправно, кроме обуви. Кутузов прошел по рядам, изредка останавливаясь и говоря по нескольку ласковых слов офицерам, которых он знал по турецкой войне, а иногда и солдатам. Поглядывая на обувь, он несколько раз грустно покачивал головой и указывал на нее австрийскому генералу с таким выражением, что как бы не упрекал в этом никого, но не мог не видеть, как это плохо. Полковой командир каждый раз при этом забегал вперед, боясь упустить слово главнокомандующего касательно полка. Сзади Кутузова, в таком расстоянии, что всякое слабо произнесенное слово могло быть услышано, шло человек 20 свиты. Господа свиты разговаривали между собой и иногда смеялись. Ближе всех за главнокомандующим шел красивый адъютант. Это был князь Болконский. Рядом с ним шел его товарищ Несвицкий, высокий штаб-офицер, чрезвычайно толстый, с добрым, и улыбающимся красивым лицом и влажными глазами; Несвицкий едва удерживался от смеха, возбуждаемого черноватым гусарским офицером, шедшим подле него. Гусарский офицер, не улыбаясь, не изменяя выражения остановившихся глаз, с серьезным лицом смотрел на спину полкового командира и передразнивал каждое его движение. Каждый раз, как полковой командир вздрагивал и нагибался вперед, точно так же, точь-в-точь так же, вздрагивал и нагибался вперед гусарский офицер. Несвицкий смеялся и толкал других, чтобы они смотрели на забавника. Кутузов шел медленно и вяло мимо тысячей глаз, которые выкатывались из своих орбит, следя за начальником. Поровнявшись с 3-й ротой, он вдруг остановился. Свита, не предвидя этой остановки, невольно надвинулась на него. - А, Тимохин! - сказал главнокомандующий, узнавая капитана с красным носом, пострадавшего за синюю шинель. Казалось, нельзя было вытягиваться больше того, как вытягивался Тимохин, в то время как полковой командир делал ему замечание. Но в эту минуту обращения к нему главнокомандующего капитан вытянулся так, что, казалось, посмотри на него главнокомандующий еще несколько времени, капитан не выдержал бы; и потому Кутузов, видимо поняв его положение и желая, напротив, всякого добра капитану, поспешно отвернулся. По пухлому, изуродованному раной лицу Кутузова пробежала чуть заметная улыбка. - Еще измайловский товарищ, - сказал он. - Храбрый офицер! Ты доволен им? - спросил Кутузов у полкового командира. И полковой командир, отражаясь, как в зеркале, невидимо для себя, в гусарском офицере, вздрогнул, подошел вперед и отвечал: - Очень доволен, ваше высокопревосходительство. - Мы все не без слабостей, - сказал Кутузов, улыбаясь и отходя от него. - У него была приверженность к Бахусу. Полковой командир испугался, не виноват ли он в этом, и ничего не ответил. Офицер в эту минуту заметил лицо капитана с красным носом и подтянутым животом и так похоже передразнил его лицо и позу, что Несвицкий не мог удержать смеха. Кутузов обернулся. Видно было, что офицер мог управлять своим лицом, как хотел: в ту минуту, как Кутузов обернулся, офицер успел сделать гримасу, а вслед за тем принять самое серьезное, почтительное и невинное выражение. Третья рота была последняя, и Кутузов задумался, видимо припоминая что-то. Князь Андрей выступил из свиты и по-французски тихо сказал: - Вы приказали напомнить о разжалованном Долохове в этом полку. - Где тут Долохов? - спросил Кутузов. Долохов, уже переодетый в солдатскую серую шинель, не дожидался, чтоб его вызвали. Стройная фигура белокурого с ясными голубыми глазами солдата выступила из фронта. Он подошел к главнокомандующему и сделал на караул. - Претензия? - нахмурившись слегка, спросил Кутузов. - Это Долохов, - сказал князь Андрей. - A! - сказал Кутузов. - Надеюсь, что этот урок тебя исправит, служи хорошенько. Государь милостив. И я не забуду тебя, ежели ты заслужишь. Голубые ясные глаза смотрели на главнокомандующего так же дерзко, как и на полкового командира, как будто своим выражением разрывая завесу условности, отделявшую так далеко главнокомандующего от солдата. - Об одном прошу, ваше высокопревосходительство, - сказал он своим звучным, твердым, неспешащим голосом. - Прошу дать мне случай загладить мою вину и доказать мою преданность государю императору и России. Кутузов отвернулся. На лице его промелькнула та же улыбка глаз, как и в то время, когда он отвернулся от капитана Тимохина. Он отвернулся и поморщился, как будто хотел выразить этим, что все, что ему сказал Долохов, и все, что он мог сказать ему, он давно, давно знает, что все это уже прискучило ему и что все это совсем не то, что нужно. Он отвернулся и направился к коляске. Полк разобрался ротами и направился к назначенным квартирам невдалеке от Браунау, где надеялся обуться, одеться и отдохнуть после трудных переходов. - Вы на меня не претендуете, Прохор Игнатьич? - сказал полковой командир, объезжая двигавшуюся к месту 3-ю роту и подъезжая к шедшему впереди ее капитану Тимохину. Лицо полкового командира выражало после счастливо-отбытого смотра неудержимую радость. - Служба царская... нельзя... другой раз во фронте оборвешь... Сам извинюсь первый, вы
невыгодные слухи; и потому предположение Кутузова о победе австрийцев было весьма похоже на насмешку. Но Кутузов кротко улыбался, все с тем же выражением, которое говорило, что он имеет право предполагать это. Действительно, последнее письмо, полученное им из армии Мака, извещало его о победе и о самом выгодном стратегическом положении армии. - Дай-ка сюда это письмо, - сказал Кутузов, обращаясь к князю Андрею. - Вот изволите видеть. - И Кутузов, с насмешливою улыбкой на концах губ, прочел по-немецки австрийскому генералу следующее место из письма эрцгерцога Фердинанда: "Wir haben vollkommen zusammengehaltene Krдfte, nahe an 70 000 Mann, um den Feind, wenn er den Lech passirte, angreifen und schlagen zu kцnnen. Wir kцnnen, da wir Meister von Ulm sind, den Vortheil, auch von beiden Uferien der Donau Meister zu bleiben, nicht verlieren; mithin auch jeden Augenblick, wenn der Feind den Lech nicht passirte, die Donau ьbersetzen, uns auf seine Communikations-Linie werfen, die Donau unterhalb repassiren und dem Feinde, wenn er sich gegen unsere treue Allirte mit ganzer Macht wenden wollte, seine Absicht alabald vereitelien. Wir werden auf solche Weise den Zeitpunkt, wo die Kaiserlich-Ruseische Armйe ausgerьstet sein wird, muthig entgegenharren, und sodann leicht gemeinschaftlich die Mцglichkeit finden, dem Feinde das Schicksal zuzubereiten, so er verdient". [1] Кутузов тяжело вздохнул, окончив этот период, и внимательно и ласково посмотрел на члена гофкригсрата. - Но вы знаете, ваше превосходительство, мудрое правило, предписывающее предполагать худшее, - сказал австрийский генерал, видимо желая покончить с шутками и приступить к делу. Он невольно оглянулся на адъютанта. - Извините, генерал, - перебил его Кутузов и тоже поворотился к князю Андрею. - Вот что, мой любезный, возьми ты все донесения от наших лазутчиков у Козловского. Вот два письма от графа Ностица, вот письмо от его высочества эрцгерцога Фердинанда, вот еще, - сказал он, подавая ему несколько бумаг. - И из всего этого чистенько, на французском языке, составь mеmorandum, записочку, для видимости всех тех известий, которые мы о действиях австрийской армии имели. Ну, так-то, и представь его превосходительству. Князь Андрей наклонил голову в знак того, что понял с первых слов не только то, что было сказано, но и то, что желал бы сказать ему Кутузов. Он собрал бумаги, и, отдав общий поклон, тихо шагая по ковру, вышел в приемную. Несмотря на то, что еще не много времени прошло с тех пор, как князь Андрей оставил Россию, он много изменился за это время. В выражении его лица, в движениях, в походке почти не было заметно прежнего притворства, усталости и лени; он имел вид человека, не имеющего времени думать о впечатлении, какое он производит на других, и занятого делом приятным и интересным. Лицо его выражало больше довольства собой и окружающими; улыбка и взгляд его были веселее и привлекательнее. Кутузов, которого он догнал еще в Польше, принял его очень ласково, обещал ему не забывать его, отличал от других адъютантов, брал с собою в Вену и давал более серьезные поручения. Из Вены Кутузов писал своему старому товарищу, отцу князя Андрея: "Ваш сын, - писал он, - надежду подает быть офицером, из ряду выходящим по своим занятиям, твердости и исполнительности. Я считаю себя счастливым, имея под рукой такого подчиненного". В штабе Кутузова, между товарищами-сослуживцами и вообще в армии князь Андрей, так же как и в петербургском обществе, имел две совершенно-противоположные репутации. Одни, меньшая часть, признавали князя Андрея чем-то особенным от себя и от всех других людей, ожидали от него больших успехов, слушали его, восхищались им и подражали ему; и с этими людьми князь Андрей был прост и приятен. Другие, большинство, не любили князя Андрея, считали его надутым, холодным и неприятным человеком. Но с этими людьми князь Андрей умел поставить себя так, что его уважали и даже боялись. Выйдя в приемную из кабинета Кутузова, князь Андрей с бумагами подошел к товарищу,дежурному адъютанту Козловскому, который с книгой сидел у окна. - Ну, что, князь? - спросил Козловский. - Приказано составить записку, почему нейдем вперед. - А почему? Князь Андрей пожал плечами. - Нет известия от Мака? - спросил Козловский. - Нет. - Ежели бы правда, что он разбит, так пришло бы известие. - Вероятно, - сказал князь Андрей и направился к выходной двери; но в то же время навстречу ему, хлопнув дверью, быстро вошел в приемную высокий, очевидно приезжий, австрийский генерал в сюртуке, с повязанною черным платком головой и с орденом Марии-Терезии на шее. Князь Андрей остановился. - Генерал-аншеф Кутузов? - быстро проговорил приезжий генерал с резким немецким выговором, оглядываясь на обе стороны и без остановки проходя к двери кабинета. - Генерал-аншеф занят, - сказал Козловский, торопливо подходя к неизвестному генералу и загораживая ему дорогу от двери. - Как прикажете доложить? Неизвестный генерал презрительно оглянулся сверху вниз на невысокого ростом Козловского, как будто удивляясь, что его могут не знать. - Генерал-аншеф занят, - спокойно повторил Козловский. Лицо генерала нахмурилось, губы его дернулись и задрожали. Он вынул записную книжку, быстро начертил что-то карандашом, вырвал листок, отдал, быстрыми шагами подошел к окну, бросил свое тело на стул и оглянул бывших в комнате, как будто спрашивая: зачем они на него смотрят? Потом генерал поднял голову, вытянул шею, как будто намереваясь что-то сказать, но тотчас же, как будто небрежно начиная напевать про себя, произвел странный звук, который тотчас же пресекся. Дверь кабинета отворилась, и на пороге ее показался Кутузов. Генерал с повязанною головой, как будто убегая от опасности, нагнувшись, большими, быстрыми шагами худых ног подошел к Кутузову. - Vous voyez le malheureux Mack, [2] - проговорил он сорвавшимся голосом. Лицо Кутузова, стоявшего в дверях кабинета, несколько мгновений оставалось совершенно неподвижно. Потом, как волна, пробежала по его лицу морщина, лоб разгладился; он почтительно наклонил голову, закрыл глаза, молча пропустил мимо себя Мака и сам за собой затворил дверь. Слух, уже распространенный прежде, о разбитии австрийцев и о сдаче всей армии под Ульмом, оказывался справедливым. Через полчаса уже по разным направлениям были разосланы адъютанты с приказаниями, доказывавшими, что скоро и русские войска, до сих пор бывшие в бездействии, должны будут встретиться с неприятелем. Князь Андрей был один из тех редких офицеров в штабе, который полагал свой главный интерес в общем ходе военного дела. Увидав Мака и услыхав подробности его погибели, он понял, что половина кампании проиграна, понял всю трудность положения русских войск и живо вообразил себе то, что ожидает армию, и ту роль, которую он должен будет играть в ней. Невольно он испытывал волнующее радостное чувство при мысли о посрамлении самонадеянной Австрии и о том, что через неделю, может быть, придется ему увидеть и принять участие в столкновении русских с французами, впервые после Суворова. Но он боялся гения Бонапарта, который мог оказаться сильнее всей храбрости русских войск, и вместе с тем не мог допустить позора для своего героя. Взволнованный и раздраженный этими мыслями, князь Андрей пошел в свою комнату, чтобы написать отцу, которому он писал каждый день. Он сошелся в коридоре с своим сожителем Несвицким и шутником Жерковым; они, как всегда, чему-то смеялись. - Что ты так мрачен? - спросил Несвицкий, заметив бледное с блестящими глазами лицо князя Андрея. - Веселиться нечему, - отвечал Болконский. В то время как князь Андрей сошелся с Несвицким и Жерковым, с другой стороны коридора навстречу им шли Штраух, австрийский генерал, состоявший при штабе Кутузова для наблюдения за продовольствием русской армии, и член гофкригсрата, приехавшие накануне. По широкому коридору было достаточно места, чтобы генералы могли свободно разойтись с тремя офицерами; но Жерков, отталкивая рукой Несвицкого, запыхавшимся голосом проговорил: - Идут!... идут!... посторонитесь, дорогу! пожалуйста дорогу! Генералы проходили с видом желания избавиться от утруждающих почестей. На лице шутника Жеркова выразилась вдруг глупая улыбка радости, которой он как будто не мог удержать. - Ваше превосходительство, - сказал он по-немецки, выдвигаясь вперед и обращаясь к австрийскому генералу. - Имею честь поздравить. Он наклонил голову и неловко, как дети, которые учатся танцовать, стал расшаркиваться то одной, то другой ногой. Генерал, член гофкригсрата, строго оглянулся на него; не заметив серьезность глупой улыбки, не мог отказать в минутном внимании. Он прищурился, показывая, что слушает. - Имею честь поздравить, генерал Мак приехал,совсем здоров,только немного тут зашибся, - прибавил он,сияя улыбкой и указывая на свою голову. Генерал нахмурился, отвернулся и пошел дальше. - Gott, wie naiv! [3] - сказал он сердито, отойдя несколько шагов. Несвицкий с хохотом обнял князя Андрея, но Болконский, еще более побледнев, с злобным выражением в лице, оттолкнул его и обратился к Жеркову. То нервное раздражение, в которое его привели вид Мака, известие об его поражении и мысли о том, что ожидает русскую армию, нашло себе исход в озлоблении на неуместную шутку Жеркова. - Если вы, милостивый государь, - заговорил он пронзительно с легким дрожанием нижней челюсти, - хотите быть шутом, то я вам в этом не могу воспрепятствовать; но объявляю вам, что если вы осмелитесь другой раз скоморошничать в моем присутствии, то я вас научу, как вести себя. Несвицкий и Жерков так были удивлены этой выходкой, что молча, раскрыв глаза, смотрели на Болконского. - Что ж, я поздравил только, - сказал Жерков. - Я не шучу с вами, извольте молчать! - крикнул Болконский и, взяв за руку Несвицкого, пошел прочь от Жеркова, не находившего, что ответить. - Ну, что ты, братец, - успокоивая сказал Несвицкий. - Как что? - заговорил князь Андрей, останавливаясь от волнения. -Да ты пойми, что мы, или офицеры, которые служим своему царю и отечеству и радуемся общему успеху и печалимся об общей неудаче, или мы лакеи, которым дела нет до господского дела. Quarante milles hommes massacrйs et l'ario mйe de nos alliйs dйtruite, et vous trouvez lа le mot pour rire, - сказал он, как будто этою французскою фразой закрепляя свое мнение. - C'est bien pour un garзon de rien, comme cet individu, dont vous avez fait un ami, mais pas pour vous, pas pour vous. [4] Мальчишкам только можно так забавляться, - сказал князь Андрей по-русски, выговаривая это слово с французским акцентом, заметив, что Жерков мог еще слышать его. Он подождал, не ответит ли что корнет. Но корнет повернулся и вышел из коридора.
IV.
Гусарский Павлоградский полк стоял в двух милях от Браунау. Эскадрон, в котором юнкером служил Николай Ростов, расположен был в немецкой деревне Зальценек. Эскадронному командиру, ротмистру Денисову, известному всей кавалерийской дивизии под именем Васьки Денисова, была отведена лучшая квартира в деревне. Юнкер Ростов с тех самых пор, как он догнал полк в Польше, жил вместе с эскадронным командиром. 11 октября, в тот самый день, когда в главной квартире все было поднято на ноги известием о поражении Мака, в штабе эскадрона походная жизнь спокойно шла по-старому. Денисов, проигравший всю ночь в карты, еще не приходил домой, когда Ростов, рано утром, верхом, вернулся с фуражировки. Ростов в юнкерском мундире подъехал к крыльцу, толконув лошадь, гибким, молодым жестом скинул ногу, постоял на стремени, как будто не желая расстаться с лошадью, наконец, спрыгнул и крикнул вестового. - А, Бондаренко, друг сердечный, - проговорил он бросившемуся стремглав к его лошади гусару. - Выводи, дружок, - сказал он с тою братскою, веселою нежностию, с которою обращаются со всеми хорошие молодые люди, когда они счастливы. - Слушаю, ваше сиятельство, - отвечал хохол, встряхивая весело головой. - Смотри же, выводи хорошенько! Другой гусар бросился тоже к лошади, но Бондаренко уже перекинул поводья трензеля. Видно было, что юнкер давал хорошо на водку, и что услужить ему было выгодно. Ростов погладил лошадь по шее, потом по крупу и остановился на крыльце. "Славно! Такая будет лошадь!" сказал он сам себе и, улыбаясь и придерживая саблю, взбежал на крыльцо, погромыхивая шпорами. Хозяин-немец, в фуфайке и колпаке, с вилами, которыми он вычищал навоз, выглянул из коровника. Лицо немца вдруг просветлело, как только он увидал Ростова. Он весело улыбнулся и подмигнул: "Schцn, gut Morgen! Schцn, gut Morgen!" [5] повторял он, видимо, находя удовольствие в приветствии молодого человека. - Schon fleissig! [6] - сказал Ростов все с тою же радостною, братскою улыбкой, какая не сходила с его оживленного лица. -Hoch Oestreicher! Hoch Russen! Kaiser Alexander hoch! [7] -обратился он к немцу, повторяя слова, говоренные часто немцем-хозяином. Немец засмеялся, вышел совсем из двери коровника, сдернул колпак и, взмахнув им над головой, закричал: - Und die ganze Welt hoch! [8] Ростов сам так же, как немец, взмахнул фуражкой над головой и, смеясь, закричал: "Und Vivat die ganze Welt"! Хотя не было никакой причины к особенной радости ни для немца, вычищавшего свой коровник, ни для Ростова, ездившего со взводом за сеном, оба человека эти с счастливым восторгом и братскою любовью посмотрели друг на друга, потрясли головами в знак взаимной любви и улыбаясь разошлись - немец в коровник, а Ростов в избу, которую занимал с Денисовым. - Что барин? - спросил он у Лаврушки, известного всему полку плута-лакея Денисова. - С вечера не бывали. Верно, проигрались, - отвечал Лаврушка. - Уж я знаю, коли выиграют, рано придут хвастаться, а коли до утра нет, значит, продулись, - сердитые придут. Кофею прикажете? - Давай, давай. Через 10 минут Лаврушка принес кофею. Идут! - сказал он, - теперь беда. - Ростов заглянул в окно и увидал возвращающегося домой Денисова. Денисов был маленький человек с красным лицом, блестящими черными глазами, черными взлохмоченными усами и волосами. На нем был расстегнутый ментик, спущенные в складках широкие чикчиры, и на затылке была надета смятая гусарская шапочка. Он мрачно, опустив голову, приближался к крыльцу. - Лавг'ушка, - закричал он громко и сердито. - Ну, снимай, болван! - Да я и так снимаю, - отвечал голос Лаврушки. - А! ты уж встал, - сказал Денисов, входя в комнату. - Давно, - сказал Ростов, - я уже за сеном сходил и фрейлен Матильда видел. - Вот как! А я пг'одулся, бг'ат, вчег'а, как сукин сын! - закричал Денисов, не выговаривая р. - Такого несчастия! Такого несчастия! Как ты уехал, так и пошло. Эй, чаю! Денисов, сморщившись, как бы улыбаясь и выказывая свои короткие крепкие зубы, 'начал обеими руками с короткими пальцами лохматить, как пес, взбитые черные, густые волосы. - Чог'т меня дег'нул пойти к этой кг'ысе (прозвище офицера), -растирая себе обеими руками лоб и лицо, говорил он. - Можешь себе пг'едставить, ни одной каг'ты, ни одной, ни одной каг'ты не дал. Денисов взял подаваемую ему закуренную трубку, сжал в кулак, и, рассыпая огонь, ударил ею по полу, продолжая кричать. - Семпель даст, паг'оль бьет; семпель даст, паг'оль бьет. Он рассыпал огонь, разбил трубку и бросил ее. Денисов помолчал и вдруг своими блестящими черными глазами весело взглянул на Ростова. - Хоть бы женщины были. А то тут, кг'оме как пить, делать нечего. Хоть бы дг'аться ског'ей. - Эй, кто там? - обратился он к двери, заслышав остановившиеся шаги толстых сапог с бряцанием шпор и почтительное покашливанье. - Вахмистр! - сказал Лаврушка. Денисов сморщился еще больше. - Сквег'но, - проговорил он, бросая кошелек с несколькими золотыми. - Г'остов, сочти, голубчик, сколько там осталось, да сунь кошелек под подушку, - сказал он и вышел к вахмистру. Ростов взял деньги и, машинально, откладывая и ровняя кучками старые и новые золотые, стал считать их. - А! Телянин! Здог'ово! Вздули меня вчег'а! - послышался голос Денисова из другой комнаты. - У кого? У Быкова, у крысы?... Я знал, - сказал другой тоненький голос, и вслед за тем в комнату вошел поручик Телянин, маленький офицер того же эскадрона. Ростов кинул под подушку кошелек и пожал протянутую ему маленькую влажную руку. Телянин был перед походом за что-то переведен из гвардии. Он держал себя очень хорошо в полку; но его не любили, и в особенности Ростов не мог ни преодолеть, ни скрывать своего беспричинного отвращения к этому офицеру. - Ну, что, молодой кавалерист, как вам мой Грачик служит? - спросил он. (Грачик была верховая лошадь, подъездок, проданная Теляниным Ростову.) Поручик никогда не смотрел в глаза человеку, с кем говорил; глаза его постоянно перебегали с одного предмета на другой. - Я видел, вы нынче проехали... - Да ничего, конь добрый, - отвечал Ростов, несмотря на то, что лошадь эта, купленная им за 700 рублей, не стоила и половины этой цены. -Припадать стала на левую переднюю... - прибавил он. - Треснуло копыто! Это ничего. Я вас научу, покажу, заклепку какую положить. - Да, покажите пожалуйста, - сказал Ростов. - Покажу, покажу, это не секрет. А за лошадь благодарить будете. - Так я велю привести лошадь, - сказал Ростов, желая избавиться от Телянина, и вышел, чтобы велеть привести лошадь. В сенях Денисов, с трубкой, скорчившись на пороге, сидел перед вахмистром, который что-то докладывал. Увидав Ростова, Денисов сморщился и, указывая через плечо большим пальцем в комнату, в которой сидел Телянин, поморщился и с отвращением тряхнулся. - Ох, не люблю молодца, - сказал он, не стесняясь присутствием вахмистра. Ростов пожал плечами, как будто говоря: "И я тоже, да что же делать!" и, распорядившись, вернулся к Телянину. Телянин сидел все в той же ленивой позе, в которой его оставил Ростов, потирая маленькие белые руки. "Бывают же такие противные лица", подумал Ростов, входя в комнату. - Что же, велели привести лошадь? - сказал Телянин, вставая и небрежно оглядываясь. - Велел. - Да пойдемте сами. Я ведь зашел только спросить Денисова о вчерашнем приказе. Получили, Денисов? - Нет еще. А вы куда? - Вот хочу молодого человека научить, как ковать лошадь, - сказал Телянин. Они вышли на крыльцо и в конюшню. Поручик показал, как делать заклепку, и ушел к себе. Когда Ростов вернулся, на столе стояла бутылка с водкой и лежала колбаса. Денисов сидел перед столом и трещал пером по бумаге. Он мрачно посмотрел в лицо Ростову. - Ей пишу, - сказал он. Он облокотился на стол с пером в руке, и, очевидно обрадованный случаю быстрее сказать словом все, что он хотел написать, высказывал свое письмо Ростову. - Ты видишь ли, дг'уг, - сказал он. - Мы спим, пока не любим. Мы дети пг'axa... а полюбил - и ты Бог, ты чист, как в пег'вый день создания... Это еще кто? Гони его к чог'ту. Некогда! - крикнул он на Лаврушку, который, нисколько не робея, подошел к нему. - Да кому ж быть? Сами велели. Вахмистр за деньгами пришел. Денисов сморщился, хотел что-то крикнуть и замолчал. - Сквег'но дело, - проговорил он про себя. - Сколько там денег в кошельке осталось? - спросил он у Ростова. - Семь новых и три старых. - Ах,сквег'но! Ну, что стоишь, чучела, пошли вахмистг'а, - крикнул Денисов на Лаврушку. - Пожалуйста, Денисов, возьми у меня денег, ведь у меня есть, -сказал Ростов краснея. - Не люблю у своих занимать, не люблю, - проворчал Денисов. - А ежели ты у меня не возьмешь деньги по-товарищески, ты меня обидишь. Право, у меня есть, - повторял Ростов. - Да нет же. И Денисов подошел к кровати, чтобы достать из-под подушки кошелек. - Ты куда положил, Ростов? - Под нижнюю подушку. - Да нету. Денисов скинул обе подушки на пол. Кошелька не было. - Вот чудо-то! - Постой, ты не уронил ли? - сказал Ростов, по одной поднимая подушки и вытрясая их. Он скинул и отряхнул одеяло. Кошелька не было. - Уж не забыл ли я? Нет, я еще подумал, что ты точно клад под голову кладешь, - сказал Ростов. - Я тут положил кошелек. Где он? - обратился он к Лаврушке. - Я не входил. Где положили, там и должен быть. - Да нет... - Вы все так, бросите куда, да и забудете. В карманах-то посмотрите. - Нет, коли бы я не подумал про клад, - сказал Ростов, - а то я помню, что положил. Лаврушка перерыл всю постель, заглянул под нее, под стол, перерыл всю комнату и остановился посреди комнаты. Денисов молча следил за движениями Лаврушки и, когда Лаврушка удивленно развел руками, говоря, что нигде нет, он оглянулся на Ростова. - Г'остов, ты не школьнич... Ростов почувствовал на себе взгляд Денисова, поднял глаза и в то же мгновение опустил их. Вся кровь его, бывшая запертою где-то ниже горла, хлынула ему в лицо и глаза. Он не мог перевести дыхание. - И в комнате-то никого не было, окромя поручика да вас самих. Тут где-нибудь, - сказал Лаврушка. - Ну, ты, чог'това кукла, повог'ачивайся, ищи, - вдруг закричал Денисов, побагровев и с угрожающим жестом бросаясь на лакея. - Чтоб был кошелек, а то запог'ю. Всех запог'ю! Ростов, обходя взглядом Денисова, стал застегивать куртку, подстегнул саблю и надел фуражку. - Я тебе говог'ю, чтоб был кошелек, - кричал Денисов, тряся за плечи денщика и толкая его об стену. - Денисов, оставь его; я знаю кто взял, - сказал Ростов, подходя к двери и не поднимая глаз. Денисов остановился, подумал и, видимо поняв то, на что намекал Ростов, схватил его за руку. - Вздог'! - закричал он так, что жилы, как веревки, надулись у него на шее и лбу. - Я тебе говог'ю, ты с ума сошел, я этого не позволю. Кошелек здесь; спущу шкуг'у с этого мег'завца, и будет здесь. - Я знаю, кто взял, - повторил Ростов дрожащим голосом и пошел к двери. - А я тебе говог'ю, не смей этого делать, - закричал Денисов, бросаясь к юнкеру, чтоб удержать его. Но Ростов вырвал свою руку и с такою злобой, как будто Денисов был величайший враг его, прямо и твердо устремил на него глаза. - Ты понимаешь ли, что говоришь? - сказал он дрожащим голосом, -кроме меня никого не было в комнате. Стало быть, ежели не то, так... Он не мог договорить и выбежал из комнаты. - Ах, чог'т с тобой и со всеми, - были последние слова, которые слышал Ростов. Ростов пришел на квартиру Телянина. - Барина дома нет, в штаб уехали, - сказал ему денщик Телянина. -Или что случилось? - прибавил денщик, удивляясь на расстроенное лицо юнкера. - Нет, ничего. - , Немного не застали, - сказал денщик. Штаб находился в трех верстах от Зальценека. Ростов, не заходя домой, взял лошадь и поехал в штаб. В деревне, занимаемой штабом, был трактир, посещаемый офицерами. Ростов приехал в трактир; у крыльца он увидал лошадь Телянина. Во второй комнате трактира сидел поручик за блюдом сосисок и бутылкою вина. - А, и вы заехали, юноша, - сказал он, улыбаясь и высоко поднимая брови. - Да, - сказал Ростов, как будто выговорить это слово стоило большого труда, и сел за соседний стол. Оба молчали; в комнате сидели два немца и один русский офицер. Все молчали, и слышались звуки ножей о тарелки и чавканье поручика. Когда Телянин кончил завтрак, он вынул из кармана двойной кошелек, изогнутыми кверху маленькими белыми пальцами раздвинул кольца, достал золотой и, приподняв брови, отдал деньги слуге. - Пожалуйста, поскорее, - сказал он. Золотой был новый. Ростов встал и подошел к Телянину. - Позвольте посмотреть мне кошелек, - сказал он тихим, чуть слышным голосом. С бегающими глазами, но все поднятыми бровями Телянин подал кошелек. - Да, хорошенький кошелек... Да... да... - сказал он и вдруг побледнел. - Посмотрите, юноша, - прибавил он. Ростов взял в руки кошелек и посмотрел и на него, и на деньги, которые были в нем, и на Телянина. Поручик оглядывался кругом, по своей привычке и, казалось, вдруг стал очень весел. - Коли будем в Вене, все там оставлю, а теперь и девать некуда в этих дрянных городишках, - сказал он. - Ну, давайте, юноша, я пойду. Ростов молчал. - А вы что ж? тоже позавтракать? Порядочно кормят, - продолжал Телянин. - Давайте же. Он протянул руку и взялся за кошелек. Ростов выпустил его. Телянин взял кошелек и стал опускать его в карман рейтуз, и брови его небрежно поднялись, а рот слегка раскрылся, как будто он говорил: "да, да, кладу в карман свой кошелек, и это очень просто, и никому до этого дела нет". - Ну, что, юноша? - сказал он, вздохнув и из-под приподнятых бровей взглянув в глаза Ростова. Какой-то свет глаз с быстротою электрической искры перебежал из глаз Телянина в глаза Ростова и обратно, обратно и обратно, все в одно мгновение. - Подите сюда, - проговорил Ростов, хватая Телянина за руку. Он почти притащил его к окну. - Это деньги Денисова, вы их взяли... - прошептал он ему над ухом. - Что?... Что?... Как вы смеете? Что?... - проговорил Телянин. Но эти слова звучали жалобным, отчаянным криком и мольбой о прощении. Как только Ростов услыхал этот звук голоса, с души его свалился огромный камень сомнения. Он почувствовал радость и в то же мгновение ему стало жалко несчастного, стоявшего перед ним человека; но надо было до конца довести начатое дело. - Здесь люди Бог знает что могут подумать, - бормотал Телянин, схватывая фуражку и направляясь в небольшую пустую комнату, - надо объясниться... - Я это знаю, и я это докажу, - сказал Ростов. - Я... Испуганное, бледное лицо Телянина начало дрожать всеми мускулами; глаза все так же бегали, но где-то внизу, не поднимаясь до лица Ростова, и послышались всхлипыванья. - Граф!... не губите молодого человека... вот эти несчастные деньги, возьмите их... - Он бросил их на стол. - У меня отец-старик, мать!... Ростов взял деньги, избегая взгляда Телянина, и, не говоря ни слова, пошел из комнаты. Но у двери он остановился и вернулся назад. - Боже мой, - сказал он со слезами на глазах, - как вы могли это сделать? - Граф, - сказал Телянин, приближаясь к юнкеру. - Не трогайте меня, - проговорил Ростов, отстраняясь. - Ежели вам нужда, возьмите эти деньги. - Он швырнул ему кошелек и выбежал из трактира.
V.
Вечером того же дня на квартире Денисова шел оживленный разговор офицеров эскадрона. - А я говорю вам, Ростов, что вам надо извиниться перед полковым командиром, - говорил, обращаясь к пунцово-красному, взволнованному Ростову, высокий штаб-ротмистр, с седеющими волосами, огромными усами и крупными чертами морщинистого лица. Штаб-ротмистр Кирстен был два раза разжалован в солдаты зa дела чести и два раза выслуживался. - Я никому не позволю себе говорить, что я лгу! - вскрикнул Ростов. - Он сказал мне, что я лгу, а я сказал ему, что он лжет. Так с тем и останется. На дежурство может меня назначать хоть каждый день и под арест сажать, а извиняться меня никто не заставит, потому что ежели он, как полковой командир, считает недостойным себя дать мне удовлетворение, так... - Да вы постойте, батюшка; вы послушайте меня, - перебил штаб-ротмистр своим басистым голосом, спокойно разглаживая свои длинные усы. - Вы при других офицерах говорите полковому командиру, что офицер украл... - Я не виноват, что разговор зашел при других офицерах. Может быть, не надо было говорить при них, да я не дипломат. Я затем в гусары и пошел, думал, что здесь не нужно тонкостей, а он мне говорит, что я лгу... так пусть даст мне удовлетворение... - Это все хорошо, никто не думает, что вы трус, да не в том дело. Спросите у Денисова, похоже это на что-нибудь, чтобы юнкер требовал удовлетворения у полкового командира? Денисов, закусив ус, с мрачным видом слушал разговор, видимо не желая вступаться в него. На вопрос штаб-ротмистра он отрицательно покачал головой. - Вы при офицерах говорите полковому командиру про эту пакость, -продолжал штаб-ротмистр. - Богданыч (Богданычем называли полкового командира) вас осадил. - Не осадил, а сказал, что я неправду говорю. - Ну да, и вы наговорили ему глупостей, и надо извиниться. - Ни за что! - крикнул Ростов. - Не думал я э
двигались по мосту одною сплошною массой. Поглядев за перила вниз, князь Несвицкий видел быстрые, шумные, невысокие волны Энса, которые, сливаясь, рябея и загибаясь около свай моста, перегоняли одна другую. Поглядев на мост, он видел столь же однообразные живые волны солдат, кутасы, кивера с чехлами, ранцы, штыки, длинные ружья и из-под киверов лица с широкими скулами, ввалившимися щеками и беззаботно-усталыми выражениями и движущиеся ноги по натасканной на доски моста липкой грязи. Иногда между однообразными волнами солдат, как взбрызг белой пены в волнах Энса, протискивался между солдатами офицер в плаще, с своею отличною от солдат физиономией; иногда, как щепка, вьющаяся по реке, уносился по мосту волнами пехоты пеший гусар, денщик или житель; иногда, как бревно, плывущее по реке, окруженная со всех сторон, проплывала по мосту ротная или офицерская, наложенная доверху и прикрытая кожами, повозка. - Вишь, их, как плотину, прорвало, - безнадежно останавливаясь, говорил казак. - Много ль вас еще там? - Мелион без одного! - подмигивая говорил близко проходивший в прорванной шинели веселый солдат и скрывался; за ним проходил другой, старый солдат. - Как он (он - неприятель) таперича по мосту примется зажаривать, -говорил мрачно старый солдат, обращаясь к товарищу, - забудешь чесаться. И солдат проходил. За ним другой солдат ехал на повозке. - Куда, чорт, подвертки запихал? - говорил денщик, бегом следуя за повозкой и шаря в задке. И этот проходил с повозкой. За этим шли веселые и, видимо, выпившие солдаты. - Как он его, милый человек, полыхнет прикладом-то в самые зубы... -радостно говорил один солдат в высоко-подоткнутой шинели, широко размахивая рукой. - То-то оно, сладкая ветчина-то. - отвечал другой с хохотом. И они прошли, так что Несвицкий не узнал, кого ударили в зубы и к чему относилась ветчина. - Эк торопятся, что он холодную пустил, так и думаешь, всех перебьют. - говорил унтер-офицер сердито и укоризненно. - Как оно пролетит мимо меня, дяденька, ядро-то, - говорил, едва удерживаясь от смеха, с огромным ртом молодой солдат, - я так и обмер. Право, ей-Богу, так испужался, беда! - говорил этот солдат, как будто хвастаясь тем, что он испугался. И этот проходил. За ним следовала повозка, непохожая на все проезжавшие до сих пор. Это был немецкий форшпан на паре, нагруженный, казалось, целым домом; за форшпаном, который вез немец, привязана была красивая, пестрая, с огромным вымем, корова. На перинах сидела женщина с грудным ребенком, старуха и молодая, багроворумяная, здоровая девушка-немка. Видно, по особому разрешению были пропущены эти выселявшиеся жители. Глаза всех солдат обратились на женщин, и, пока проезжала повозка, двигаясь шаг за шагом, и, все замечания солдат относились только к двум женщинам. На всех лицах была почти одна и та же улыбка непристойных мыслей об этой женщине. - Ишь, колбаса-то, тоже убирается! - Продай матушку, - ударяя на последнем слоге, говорил другой солдат, обращаясь к немцу, который, опустив глаза, сердито и испуганно шел широким шагом. - Эк убралась как! То-то черти! - Вот бы тебе к ним стоять, Федотов. - Видали, брат! - Куда вы? - спрашивал пехотный офицер, евший яблоко, тоже полуулыбаясь и глядя на красивую девушку. Немец, закрыв глаза, показывал, что не понимает. - Хочешь, возьми себе, - говорил офицер, подавая девушке яблоко. Девушка улыбнулась и взяла. Несвицкий, как и все, бывшие на мосту, не спускал глаз с женщин, пока они не проехали. Когда они проехали, опять шли такие же солдаты, с такими же разговорами, и, наконец, все остановились. Как это часто бывает, на выезде моста замялись лошади в ротной повозке, и вся толпа должна была ждать. - И что становятся? Порядку-то нет! - говорили солдаты. - Куда прешь? Чорт! Нет того, чтобы подождать. Хуже того будет, как он мост подожжет. Вишь, и офицера-то приперли, - говорили с разных сторон остановившиеся толпы, оглядывая друг друга, и все жались вперед к выходу. Оглянувшись под мост на воды Энса, Несвицкий вдруг услышал еще новый для него звук, быстро приближающегося... чего-то большого и чего-то шлепнувшегося в воду. - Ишь ты, куда фатает! - строго сказал близко стоявший солдат, оглядываясь на звук. - Подбадривает, чтобы скорей проходили, - сказал другой неспокойно. Толпа опять тронулась. Несвицкий понял, что это было ядро. - Эй, казак, подавай лошадь! - сказал он. - Ну, вы! сторонись! посторонись! дорогу! Он с большим усилием добрался до лошади. Не переставая кричать, он тронулся вперед. Солдаты пожались, чтобы дать ему дорогу, но снова опять нажали на него так, что отдавили ему ногу, и ближайшие не были виноваты, потому что их давили еще сильнее. - Несвицкий! Несвицкий! Ты, г'ожа! - послышался в это время сзади хриплый голос. Несвицкий оглянулся и увидал в пятнадцати шагах отделенного от него живою массой двигающейся пехоты красного, черного, лохматого, в фуражке на затылке и в молодецки-накинутом на плече ментике Ваську Денисова. - Вели ты им, чег'тям, дьяволам, дать дог'огу, - кричал. Денисов, видимо находясь в припадке горячности, блестя и поводя своими черными, как уголь, глазами в воспаленных белках и махая невынутою из ножен саблей, которую он держал такою же красною, как и лицо, голою маленькою рукой. - Э! Вася! - отвечал радостно Несвицкий. - Да ты что? - Эскадг'ону пг'ойти нельзя, - кричал Васька Денисов, злобно открывая белые зубы, шпоря своего красивого вороного, кровного Бедуина, который, мигая ушами от штыков, на которые он натыкался, фыркая, брызгая вокруг себя пеной с мундштука, звеня, бил копытами по доскам моста и, казалось, готов был перепрыгнуть через перила моста, ежели бы ему позволил седок. - Что это? как баг'аны! точь-в-точь баг'аны! Пг'очь... дай дог'огу!... Стой там! ты повозка, чог'т! Саблей изг'ублю! - кричал он, действительно вынимая наголо саблю и начиная махать ею. Солдаты с испуганными лицами нажались друг на друга, и Денисов присоединился к Несвицкому. - Что же ты не пьян нынче? - сказал Несвицкий Денисову, когда он подъехал к нему. - И напиться-то вг'емени не дадут! - отвечал Васька Денисов. - Целый день то туда, то сюда таскают полк. Дг'аться - так дг'аться. А то чог'т знает что такое! - Каким ты щеголем нынче! - оглядывая его новый ментик и вальтрап, сказал Несвицкий. Денисов улыбнулся, достал из ташки платок, распространявший запах духов, и сунул в нос Несвицкому. - Нельзя, в дело иду! выбг'ился, зубы вычистил и надушился. Осанистая фигура Несвицкого, сопровождаемая казаком, и решительность Денисова, махавшего саблей и отчаянно кричавшего, подействовали так, что они протискались на ту сторону моста и остановили пехоту. Несвицкий нашел у выезда полковника, которому ему надо было передать приказание, и, исполнив свое поручение, поехал назад. Расчистив дорогу, Денисов остановился у входа на мост. Небрежно сдерживая рвавшегося к своим и бившего ногой жеребца, он смотрел на двигавшийся ему навстречу эскадрон. По доскам моста раздались прозрачные звуки копыт, как будто скакало несколько лошадей, и эскадрон, с офицерами впереди по четыре человека в ряд, растянулся по мосту и стал выходить на ту сторону. Остановленные пехотные солдаты, толпясь в растоптанной у моста грязи, с тем особенным недоброжелательным чувством отчужденности и насмешки, с каким встречаются обыкновенно различные роды войск, смотрели на чистых, щеголеватых гусар, стройно проходивших мимо их. - Нарядные ребята! Только бы на Подновинское! - Что от них проку! Только напоказ и водят! - говорил другой. - Пехота, не пыли! - шутил гусар, под которым лошадь, заиграв, брызнула грязью в пехотинца. - Прогонял бы тебя с ранцем перехода два, шнурки-то бы повытерлись, -обтирая рукавом грязь с лица, говорил пехотинец; - а то не человек, а птица сидит! - То-то бы тебя, Зикин, на коня посадить, ловок бы ты был, - шутил ефрейтор над худым, скрюченным от тяжести ранца солдатиком. - Дубинку промеж ног возьми, вот тебе и конь буде, - отозвался гусар.
VIII.
Остальная пехота поспешно проходила по мосту, спираясь воронкой у входа. Наконец повозки все прошли, давка стала меньше, и последний батальон вступил на мост. Одни гусары эскадрона Денисова оставались по ту сторону моста против неприятеля. Неприятель, вдалеке видный с противоположной горы, снизу, от моста, не был еще виден, так как из лощины, по которой текла река, горизонт оканчивался противоположным возвышением не дальше полуверсты. Впереди была пустыня, по которой кое-где шевелились кучки наших разъездных казаков. Вдруг на противоположном возвышении дороги показались войска в синих капотах и артиллерия. Это были французы. Разъезд казаков рысью отошел под гору. Все офицеры и люди эскадрона Денисова, хотя и старались говорить о постороннем и смотреть по сторонам, не переставали думать только о том, что было там, на горе, и беспрестанно все вглядывались в выходившие на горизонт пятна, которые они признавали за неприятельские войска. Погода после полудня опять прояснилась, солнце ярко спускалось над Дунаем и окружающими его темными горами. Было тихо, и с той горы изредка долетали звуки рожков и криков неприятеля. Между эскадроном и неприятелями уже никого не было, кроме мелких разъездов. Пустое пространство, саженей в триста, отделяло их от него. Неприятель перестал стрелять, и тем яснее чувствовалась та строгая, грозная, неприступная и неуловимая черта, которая разделяет два неприятельские войска. "Один шаг за эту черту, напоминающую черту, отделяющую живых от мертвых, и - неизвестность страдания и смерть. И что там? кто там? там, за этим полем, и деревом, и крышей, освещенной солнцем? Никто не знает, и хочется знать; и страшно перейти эту черту, и хочется перейти ее; и знаешь, что рано или поздно придется перейти ее и узнать, что там, по той стороне черты, как и неизбежно узнать, что там, по ту сторону смерти. А сам силен, здоров, весел и раздражен и окружен такими здоровыми и раздраженно-оживленными людьми". Так ежели и не думает, то чувствует всякий человек, находящийся в виду неприятеля, и чувство это придает особенный блеск и радостную резкость впечатлений всему происходящему в эти минуты. На бугре у неприятеля показался дымок выстрела, и ядро, свистя, пролетело над головами гусарского эскадрона. Офицеры, стоявшие вместе, разъехались по местам. Гусары старательно стали выравнивать лошадей. В эскадроне все замолкло. Все поглядывали вперед на неприятеля и на эскадронного командира, ожидая команды. Пролетело другое, третье ядро. Очевидно, что стреляли по гусарам; но ядро, равномерно-быстро свистя, пролетало над головами гусар и ударялось где-то сзади. Гусары не оглядывались, но при каждом звуке пролетающего ядра, будто по команде, весь эскадрон с своими однообразно-разнообразными лицами, сдерживая дыханье, пока летело ядро, приподнимался на стременах и снова опускался. Солдаты, не поворачивая головы, косились друг на друга, с любопытством высматривая впечатление товарища. На каждом лице, от Денисова до горниста, показалась около губ и подбородка одна общая черта борьбы, раздраженности и волнения. Вахмистр хмурился, оглядывая солдат, как будто угрожая наказанием. Юнкер Миронов нагибался при каждом пролете ядра. Ростов, стоя на левом фланге на своем тронутом ногами, но видном Грачике, имел счастливый вид ученика, вызванного перед большою публикой к экзамену, в котором он уверен, что отличится. Он ясно и светло оглядывался на всех, как бы прося обратить внимание на то, как он спокойно стоит под ядрами. Но и в его лице та же черта чего-то нового и строгого, против его воли, показывалась около рта. - Кто там кланяется? Юнкег' Миг'онов! Hexoг'oшo, на меня смотг'ите! -закричал Денисов, которому не стоялось на месте и который вертелся на лошади перед эскадроном. Курносое и черноволосатое лицо Васьки Денисова и вся его маленькая сбитая фигурка с его жилистою (с короткими пальцами, покрытыми волосами) кистью руки, в которой он держал ефес вынутой наголо сабли, было точно такое же, как и всегда, особенно к вечеру, после выпитых двух бутылок. Он был только более обыкновенного красен и, задрав свою мохнатую голову кверху, как птицы, когда они пьют, безжалостно вдавив своими маленькими ногами шпоры в бока доброго Бедуина, он, будто падая назад, поскакал к другому флангу эскадрона и хриплым голосом закричал, чтоб осмотрели пистолеты. Он подъехал к Кирстену. Штаб-ротмистр, на широкой и степенной кобыле, шагом ехал навстречу Денисову. Штаб-ротмистр, с своими длинными усами, был серьезен, как и всегда, только глаза его блестели больше обыкновенного. - Да что? - сказал он Денисову, - не дойдет дело до драки. Вот увидишь, назад уйдем. - Чог'т их знает, что делают - проворчал Денисов. - А! Г'остов! -крикнул он юнкеру, заметив его веселое лицо. - Ну, дождался. И он улыбнулся одобрительно, видимо радуясь на юнкера. Ростов почувствовал себя совершенно счастливым. В это время начальник показался на мосту. Денисов поскакал к нему. - Ваше пг'евосходительство! позвольте атаковать! я их опг'окину. - Какие тут атаки, - сказал начальник скучливым голосом, морщась, как от докучливой мухи. - И зачем вы тут стоите? Видите, фланкеры отступают. Ведите назад эскадрон. Эскадрон перешел мост и вышел из-под выстрелов, не потеряв ни одного человека. Вслед за ним перешел и второй эскадрон, бывший в цепи, и последние казаки очистили ту сторону. Два эскадрона павлоградцев, перейдя мост, один за другим, пошли назад на гору. Полковой командир Карл Богданович Шуберт подъехал к эскадрону Денисова и ехал шагом недалеко от Ростова, не обращая на него никакого внимания, несмотря на то, что после бывшего столкновения за Телянина, они виделись теперь в первый раз. Ростов, чувствуя себя во фронте во власти человека, перед которым он теперь считал себя виноватым, не спускал глаз с атлетической спины, белокурого затылка и красной шеи полкового командира. Ростову то казалось, что Богданыч только притворяется невнимательным, и что вся цель его теперь состоит в том, чтоб испытать храбрость юнкера, и он выпрямлялся и весело оглядывался; то ему казалось, что Богданыч нарочно едет близко, чтобы показать Ростову свою храбрость. То ему думалось, что враг его теперь нарочно пошлет эскадрон в отчаянную атаку, чтобы наказать его, Ростова. То думалось, что после атаки он подойдет к нему и великодушно протянет ему, раненому, руку примирения. Знакомая павлоградцам, с высокоподнятыми плечами, фигура Жеркова (он недавно выбыл из их полка) подъехала к полковому командиру. Жерков, после своего изгнания из главного штаба, не остался в полку, говоря, что он не дурак во фронте лямку тянуть, когда он при штабе, ничего не делая, получит наград больше, и умел пристроиться ординарцем к князю Багратиону. Он приехал к своему бывшему начальнику с приказанием от начальника ариергарда. - Полковник, - сказал он с своею мрачною серьезностью, обращаясь ко врагу Ростова и оглядывая товарищей, - велено остановиться, мост зажечь. - Кто велено? - угрюмо спросил полковник. - Уж я и не знаю, полковник, кто велено, - серьезно отвечал корнет, - но только мне князь приказал: "Поезжай и скажи полковнику, чтобы гусары вернулись скорей и зажгли бы мост". Вслед за Жерковым к гусарскому полковнику подъехал свитский офицер с тем же приказанием. Вслед за свитским офицером на казачьей лошади, которая насилу несла его галопом, подъехал толстый Несвицкий. - Как же, полковник, - кричал он еще на езде, - я вам говорил мост зажечь, а теперь кто-то переврал; там все с ума сходят, ничего не разберешь. Полковник неторопливо остановил полк и обратился к Несвицкому: - Вы мне говорили про горючие вещества, - сказал он, - а про то, чтобы зажигать, вы мне ничего не говорили. - Да как же, батюшка, - заговорил, остановившись, Несвицкий, снимая фуражку и расправляя пухлой рукой мокрые от пота волосы, - как же не говорил, что мост зажечь, когда горючие вещества положили? - Я вам не "батюшка", господин штаб-офицер, а вы мне не говорили, чтоб мост зажигайт! Я служба знаю, и мне в привычка приказание строго исполняйт. Вы сказали, мост зажгут, а кто зажгут, я святым духом не могу знайт... - Ну, вот всегда так, - махнув рукой, сказал Несвицкий. - Ты как здесь? - обратился он к Жеркову. - Да за тем же. Однако ты отсырел, дай я тебя выжму. - Вы сказали, господин штаб-офицер, - продолжал полковник обиженным тоном... - Полковник, - перебил свитский офицер, - надо торопиться, а то неприятель пододвинет орудия на картечный выстрел. Полковник молча посмотрел на свитского офицера, на толстого штаб-офицера, на Жеркова и нахмурился. - Я буду мост зажигайт, - сказал он торжественным тоном, как будто бы выражал этим, что, несмотря на все делаемые ему неприятности, он все-таки сделает то, что должно. Ударив своими длинными мускулистыми ногами лошадь, как будто она была во всем виновата, полковник выдвинулся вперед к 2-му эскадрону, тому самому, в котором служил Ростов под командою Денисова, скомандовал вернуться назад к мосту. "Ну, так и есть, - подумал Ростов, - он хочет испытать меня! -Сердце его сжалось, и кровь бросилась к лицу. - Пускай посмотрит, трус ли я" - подумал он. Опять на всех веселых лицах людей эскадрона появилась та серьезная черта, которая была на них в то время, как они стояли под ядрами. Ростов, не спуская глаз, смотрел на своего врага, полкового командира, желая найти на его лице подтверждение своих догадок; но полковник ни разу не взглянул на Ростова, а смотрел, как всегда во фронте, строго и торжественно. Послышалась команда. - Живо! Живо! - проговорило около него несколько голосов. Цепляясь саблями за поводья, гремя шпорами и торопясь, слезали гусары, сами не зная, что они будут делать. Гусары крестились. Ростов уже не смотрел на полкового командира, - ему некогда было. Он боялся, с замиранием сердца боялся, как бы ему не отстать от гусар. Рука его дрожала, когда он передавал лошадь коноводу, и он чувствовал, как со стуком приливает кровь к его сердцу. Денисов, заваливаясь назад и крича что-то, проехал мимо него. Ростов ничего не видел, кроме бежавших вокруг него гусар, цеплявшихся шпорами и бренчавших саблями. - Носилки! - крикнул чей-то голос сзади. Ростов не подумал о том, что значит требование носилок: он бежал, стараясь только быть впереди всех; но у самого моста он, не смотря под ноги, попал в вязкую, растоптанную грязь и, споткнувшись, упал на руки. Его обежали другие. - По обоий сторона, ротмистр, - послышался ему голос полкового командира, который, заехав вперед, стал верхом недалеко от моста с торжествующим и веселым лицом. Ростов, обтирая испачканные руки о рейтузы, оглянулся на своего врага и хотел бежать дальше, полагая, что чем он дальше уйдет вперед, тем будет лучше. Но Богданыч, хотя и не глядел и не узнал Ростова, крикнул на него: - Кто по средине моста бежит? На права сторона! Юнкер, назад! -сердито закричал он и обратился к Денисову, который, щеголяя храбростью, въехал верхом на доски моста. - Зачем рисковайт, ротмистр! Вы бы слезали, - сказал полковник. - Э! виноватого найдет, - отвечал Васька Денисов, поворачиваясь на седле. - - - Между тем Несвицкий, Жерков и свитский офицер стояли вместе вне выстрелов и смотрели то на эту небольшую кучку людей в желтых киверах, темнозеленых куртках, расшитых снурками, и синих рейтузах, копошившихся у моста, то на ту сторону, на приближавшиеся вдалеке синие капоты и группы с лошадьми, которые легко можно было признать за орудия. "Зажгут или не зажгут мост? Кто прежде? Они добегут и зажгут мост, или французы подъедут на картечный выстрел и перебьют их?" Эти вопросы с замиранием сердца невольно задавал себе каждый из того большого количества войск, которые стояли над мостом и при ярком вечернем свете смотрели на мост и гусаров и на ту сторону, на подвигавшиеся синие капоты со штыками и орудиями. - Ох! достанется гусарам! - говорил Несвицкий, - не дальше картечного выстрела теперь. - Напрасно он так много людей повел, - сказал свитский офицер. - И в самом деле, - сказал Несвицкий. - Тут бы двух молодцов послать, все равно бы. - Ах, ваше сиятельство, - вмешался Жерков, не спуская глаз с гусар, но все с своею наивною манерой, из-за которой нельзя было догадаться, серьезно ли, что он говорит, или нет. - Ах, ваше сиятельство! Как вы судите! Двух человек послать, а нам-то кто же Владимира с бантом даст? А так-то, хоть и поколотят, да можно эскадрон представить и самому бантик получить. Наш Богданыч порядки знает. - Ну, - сказал свитский офицер, - это картечь! Он показывал на французские орудия, которые снимались с передков и поспешно отъезжали. На французской стороне, в тех группах, где были орудия, показался дымок, другой, третий, почти в одно время, и в ту минуту, как долетел звук первого выстрела, показался четвертый. Два звука, один за другим, и третий. - О, ох! - охнул Несвицкий, как будто от жгучей боли, хватая за руку свитского офицера. - Посмотрите, упал один, упал, упал! - Два, кажется? - Был бы я царь, никогда бы не воевал, - сказал Несвицкий, отворачиваясь. Французские орудия опять поспешно заряжали. Пехота в синих капотах бегом двинулась к мосту. Опять, но в разных промежутках, показались дымки, и защелкала и затрещала картечь по мосту. Но в этот раз Несвицкий не мог видеть того, что делалось на мосту. С моста поднялся густой дым. Гусары успели зажечь мост, и французские батареи стреляли по ним уже не для того, чтобы помешать, а для того, что орудия были наведены и было по ком стрелять. - Французы успели сделать три картечные выстрела, прежде чем гусары вернулись к коноводам. Два залпа были сделаны неверно, и картечь всю перенесло, но зато последний выстрел попал в середину кучки гусар и повалил троих. Ростов, озабоченный своими отношениями к Богданычу, остановился на мосту, не зная, что ему делать. Рубить (как он всегда воображал себе сражение) было некого, помогать в зажжении моста он тоже не мог, потому что не взял с собою, как другие солдаты, жгута соломы. Он стоял и оглядывался, как вдруг затрещало по мосту будто рассыпанные орехи, и один из гусар, ближе всех бывший от него, со стоном упал на перилы. Ростов побежал к нему вместе с другими. Опять закричал кто-то: "Носилки!". Гусара подхватили четыре человека и стали поднимать. - Оооо!... Бросьте, ради Христа, - закричал раненый; но его все-таки подняли и положили. Николай Ростов отвернулся и, как будто отыскивая чего-то, стал смотреть на даль, на воду Дуная, на небо, на солнце. Как хорошо показалось небо, как голубо, спокойно и глубоко! Как ярко и торжественно опускающееся солнце! Как ласково-глянцовито блестела вода в далеком Дунае! И еще лучше были далекие, голубеющие за Дунаем горы, монастырь, таинственные ущелья, залитые до макуш туманом сосновые леса... там тихо, счастливо... "Ничего, ничего бы я не желал, ничего бы не желал, ежели бы я только был там, - думал Ростов. - Во мне одном и в этом солнце так много счастия, а тут... стоны, страдания, страх и эта неясность, эта поспешность... Вот опять кричат что-то, и опять все побежали куда-то назад, и я бегу с ними, и вот она, вот она, смерть, надо мной, вокруг меня... Мгновенье - и я никогда уже не увижу этого солнца, этой воды, этого ущелья"... В эту минуту солнце стало скрываться за тучами; впереди Ростова показались другие носилки. И страх смерти и носилок, и любовь к солнцу и жизни - все слилось в одно болезненно-тревожное впечатление. "Господи Боже! Тот, Кто там в этом небе, спаси, прости и защити меня!" прошептал про себя Ростов. Гусары подбежали к коноводам, голоса стали громче и спокойнее, носилки скрылись из глаз. - Что, бг'ат, понюхал пог'оху?... - прокричал ему над ухом голос Васьки Денисова. "Все кончилось; но я трус, да, я трус", подумал Ростов и, тяжело вздыхая, взял из рук коновода своего отставившего ногу Грачика и стал садиться. - Что это было, картечь? - спросил он у Денисова. - Да еще какая! - прокричал Денисов. - Молодцами г'аботали! А г'абота сквег'ная! Атака - любезное дело, г'убай в песи, а тут, чог'т знает что, бьют как в мишень. И Денисов отъехал к остановившейся недалеко от Ростова группе: полкового командира, Несвицкого, Жеркова и свитского офицера. "Однако, кажется, никто не заметил", думал про себя Ростов. И действительно, никто ничего не заметил, потому что каждому было знакомо то чувство, которое испытал в первый раз необстреленный юнкер. - Вот вам реляция и будет, - сказал Жерков, - глядишь, и меня в подпоручики произведут. - Доложите князу, что я мост зажигал, - сказал полковник торжественно и весело. - А коли про потерю спросят? - Пустячок! - пробасил полковник, - два гусара ранено, и один наповал, - сказал он с видимою радостью, не в силах удержаться от счастливой улыбки, звучно отрубая красивое слово наповал.
IX.
Преследуемая стотысячною французскою армией под начальством Бонапарта, встречаемая враждебно-расположенными жителями, не доверяя более своим союзникам, испытывая недостаток продовольствия и принужденная действовать вне всех предвидимых условий войны, русская тридцатипятитысячная армия, под начальством Кутузова, поспешно отступала вниз по Дунаю, останавливаясь там, где она бывала настигнута неприятелем, и отбиваясь ариергардными делами, лишь насколько это было нужно для того, чтоб отступать, не теряя тяжестей. Были дела при Ламбахе, Амштетене и Мельке; но, несмотря на храбрость и стойкость, признаваемую самим неприятелем, с которою дрались русские, последствием этих дел было только еще быстрейшее отступление. Австрийские войска, избежавшие плена под Ульмом и присоединившиеся к Кутузову у Браунау, отделились теперь от русской армии, и Кутузов был предоставлен только своим слабым, истощенным силам. Защищать более Вену нельзя было и думать. Вместо наступательной, глубоко обдуманной, по законам новой науки - стратегии, войны, план которой был передан Кутузову в его бытность в Вене австрийским гофкригсратом, единственная, почти недостижимая цель, представлявшаяся теперь Кутузову, состояла в том, чтобы, не погубив армии подобно Маку под Ульмом, соединиться с войсками, шедшими из России. 28-го октября Кутузов с армией перешел на левый берег Дуная и в первый раз остановился, положив Дунай между собой и главными силами французов. 30-го он атаковал находившуюся на левом берегу Дуная дивизию Мортье и разбил ее. В этом деле в первый раз взяты трофеи: знамя, орудия и два неприятельские генерала. В первый раз после двухнедельного отступления русские войска остановились и после борьбы не только удержали поле сражения, но прогнали французов. Несмотря на то, что войска были раздеты, изнурены, на одну треть ослаблены отсталыми, ранеными, убитыми и больными; несмотря на то, что на той стороне Дуная были оставлены больные и раненые с письмом Кутузова, поручавшим их человеколюбию неприятеля; несмотря на то, что большие госпитали и дома в Кремсе, обращенные в лазареты, не могли уже вмещать в себе всех больных и раненых, - несмотря на все это, остановка при Кремсе и победа над Мортье значительно подняли дух войска. Во всей армии и в главной квартире ходили самые радостные, хотя и несправедливые слухи о мнимом приближении колонн из России, о какой-то победе, одержанной австрийцами, и об отступлении испуганного Бонапарта. Князь Андрей находился во время сражения при убитом в этом деле австрийском генерале Шмите. Под ним была ранена лошадь, и сам он был слегка оцарапан в руку пулей. В знак особой милости главнокомандующего он был послан с известием об этой победе к австрийскому двору, находившемуся уже не в Вене, которой угрожали французские войска, а в Брюнне. В ночь сражения, взволнованный, но не усталый(несмотря на свое несильное на вид сложение, князь Андрей мог переносить физическую усталость гораздо лучше самых сильных людей), верхом приехав с донесением от Дохтурова в Кремс к Кутузову, князь Андрей был в ту же ночь отправлен курьером в Брюнн. Отправление курьером, кроме наград, означало важный шаг к повышению. Ночь была темная, звездная; дорога чернелась между белевшим снегом, выпавшим накануне, в день сражения. То перебирая впечатления
