XI.

На другой день он проснулся поздно. Возобновляя впечатления прошедшего,
он вспомнил прежде всего то, что нынче надо представляться императору
Францу, вспомнил военного министра, учтивого австрийского флигель-адъютанта,
Билибина и разговор вчерашнего вечера. Одевшись в полную парадную форму,
которой он уже давно не надевал, для поездки во дворец, он, свежий,
оживленный и красивый, с подвязанною рукой, вошел в кабинет Билибина. В
кабинете находились четыре господина дипломатического корпуса. С князем
Ипполитом Курагиным, который был секретарем посольства, Болконский был
знаком; с другими его познакомил Билибин.
Господа, бывавшие у Билибина, светские, молодые, богатые и веселые
люди, составляли и в Вене и здесь отдельный кружок, который Билибин, бывший
главой этого кружка, называл наши, les nфtres. В кружке этом, состоявшем
почти исключительно из дипломатов, видимо, были свои, не имеющие ничего
общего с войной и политикой, интересы высшего света, отношений к некоторым
женщинам и канцелярской стороны службы. Эти господа, повидимому, охотно, как
своего (честь, которую они делали немногим), приняли в свой кружок князя
Андрея. Из учтивости, и как предмет для вступления в разговор, ему сделали
несколько вопросов об армии и сражении, и разговор опять рассыпался на
непоследовательные, веселые шутки и пересуды.
- Но особенно хорошо, - говорил один, рассказывая неудачу
товарища-дипломата, - особенно хорошо то, что канцлер прямо сказал ему, что
назначение его в Лондон есть повышение, и чтоб он так и смотрел на это.
Видите вы его фигуру при этом?...
- Но что всего хуже, господа, я вам выдаю Курагина: человек в
несчастии, и этим-то пользуется этот Дон-Жуан, этот ужасный человек!
Князь Ипполит лежал в вольтеровском кресле, положив ноги через ручку.
Он засмеялся.
- Parlez-moi de зa, [34] - сказал он.
- О, Дон-Жуан! О, змея! - послышались голоса.
- Вы не знаете, Болконский, - обратился Билибин к князю Андрею, -что
все ужасы французской армии (я чуть было не сказал - русской армии) -ничто в
сравнении с тем, что наделал между женщинами этот человек.
- La femme est la compagne de l'homme, [35] - произнес князь Ипполит и
стал смотреть в лорнет на свои поднятые ноги.
Билибин и наши расхохотались, глядя в глаза Ипполиту. Князь Андрей
видел, что этот Ипполит, которого он (должно было признаться) почти ревновал
к своей жене, был шутом в этом обществе.
- Нет, я должен вас угостить Курагиным, - сказал Билибин тихо
Болконскому. - Он прелестен, когда рассуждает о политике, надо видеть эту
важность.
Он подсел к Ипполиту и, собрав на лбу свои складки, завел с ним
разговор о политике. Князь Андрей и другие обступили обоих.
- Le cabinet de Berlin ne peut pas exprimer un sentiment d'alliance, -
начал Ипполит, значительно оглядывая всех, - sans exprimer... comme dans sa
derieniиre note... vous comprenez... vous comprenez... et puis si sa Majestй
l'Empereur ne dйroge pas au principe de notre alliance... [36]
- Attendez, je n'ai pas fini... - сказал он князю Андрею, хватая его за
руку. - Je suppose que l'intervention sera plus forte que la
non-intervention. Et... - Он помолчал. - On ne pourra pas imputer а la fin
de non-recevoir notre dйpкche du 28 novembre. Voilа comment tout cela
finira. [37]
И он отпустил руку Болконского, показывая тем, что теперь он совсем
кончил.
- Demosthиnes, je te reconnais au caillou que tu as cachй dans ta
bouche d'or! [38] - сказал Билибин, y которого шапка волос подвинулась на
голове от удовольствия.
Все засмеялись. Ипполит смеялся громче всех. Он, видимо, страдал,
задыхался, но не мог удержаться от дикого смеха, растягивающего его всегда
неподвижное лицо.
- Ну вот что, господа, - сказал Билибин, - Болконский мой гость в доме
и здесь в Брюнне, и я хочу его угостить, сколько могу, всеми радостями
здешней жизни. Ежели бы мы были в Брюнне, это было бы легко; но здесь, dans
ce vilain trou morave [39], это труднее, и я прошу у всех вас помощи. Il
faut lui faire les honneurs de Brьnn. [40] Вы возьмите на себя театр, я -
общество, вы, Ипполит, разумеется, - женщин.
- Надо ему показать Амели, прелесть! - сказал один из наших, целуя
кончики пальцев.
- Вообще этого кровожадного солдата, - сказал Билибин, - надо обратить
к более человеколюбивым взглядам.
- Едва ли я воспользуюсь вашим гостеприимством, господа, и теперь мне
пора ехать, - взглядывая на часы, сказал Болконский.
- Куда?
- К императору.
- О! о! о!
- Ну, до свидания, Болконский! До свидания, князь; приезжайте же
обедать раньше, - пocлшaлиcь голоса. - Мы беремся за вас.
- Старайтесь как можно более расхваливать порядок в доставлении
провианта и маршрутов, когда будете говорить с императором, - сказал
Билибин, провожая до передней Болконского.
- И желал бы хвалить, но не могу, сколько знаю, - улыбаясь отвечал
Болконский.
- Ну, вообще как можно больше говорите. Его страсть - аудиенции; а
говорить сам он не любит и не умеет, как увидите.

XII.

На выходе император Франц только пристально вгляделся в лицо князя
Андрея, стоявшего в назначенном месте между австрийскими офицерами, и кивнул
ему своей длинной головой. Но после выхода вчерашний флигель-адъютант с
учтивостью передал Болконскому желание императора дать ему аудиенцию.
Император Франц принял его, стоя посредине комнаты. Перед тем как
начинать разговор, князя Андрея поразило то, что император как будто
смешался, не зная, что сказать, и покраснел.
- Скажите, когда началось сражение? - спросил он поспешно.
Князь Андрей отвечал. После этого вопроса следовали другие, столь же
простые вопросы: "здоров ли Кутузов? как давно выехал он из Кремса?" и т. п.
Император говорил с таким выражением, как будто вся цель его состояла только
в том, чтобы сделать известное количество вопросов. Ответы же на эти
вопросы, как было слишком очевидно, не могли интересовать его.
- В котором часу началось сражение? - спросил император.
- Не могу донести вашему величеству, в котором часу началось сражение с
фронта, но в Дюренштейне, где я находился, войско начало атаку в 6 часу
вечера, - сказал Болконский, оживляясь и при этом случае предполагая, что
ему удастся представить уже готовое в его голове правдивое описание всего
того, что он знал и видел.
Но император улыбнулся и перебил его:
- Сколько миль?
- Откуда и докуда, ваше величество?
- От Дюренштейна до Кремса?
- Три с половиною мили, ваше величество.
- Французы оставили левый берег?
- Как доносили лазутчики, в ночь на плотах переправились последние.
- Достаточно ли фуража в Кремсе?
- Фураж не был доставлен в том количестве...
Император перебил его.
- В котором часу убит генерал Шмит?...
- В семь часов, кажется.
- В 7 часов. Очень печально! Очень печально!
Император сказал, что он благодарит, и поклонился. Князь Андрей вышел и
тотчас же со всех сторон был окружен придворными. Со всех сторон глядели на
него ласковые глаза и слышались ласковые слова. Вчерашний флигель-адъютант
делал ему упреки, зачем он не остановился во дворце, и предлагал ему свой
дом. Военный министр подошел, поздравляя его с орденом Марии-Терезии З-й
степени, которым жаловал его император. Камергер императрицы приглашал его к
ее величеству. Эрцгерцогиня тоже желала его видеть. Он не знал, кому
отвечать, и несколько секунд собирался с мыслями. Русский посланник взял его
за плечо, отвел к окну и стал говорить с ним.
Вопреки словам Билибина, известие, привезенное им, было принято
радостно. Назначено было благодарственное молебствие. Кутузов был награжден
Марией-Терезией большого креста, и вся армия получила награды. Болконский
получал приглашения со всех сторон и все утро должен был делать визиты
главным сановникам Австрии. Окончив свои визиты в пятом часу вечера,
мысленно сочиняя письмо отцу о сражении и о своей поездке в Брюнн, князь
Андрей возвращался домой к Билибину. У крыльца дома, занимаемого Билибиным,
стояла до половины уложенная вещами бричка, и Франц, слуга Билибина, с
трудом таща чемодан, вышел из двери.
Прежде чем ехать к Билибину, князь Андрей поехал в книжную лавку
запастись на поход книгами и засиделся в лавке.
- Что такое? - спросил Болконский.
- Ach, Erlaucht? - сказал Франц, с трудом взваливая чемодан в бричку. -
Wir ziehen noch weiter. Der Bцsewicht ist schon wieder hinter uns her! [41]
- Что такое? Что? - спрашивал князь Андрей.
Билибин вышел навстречу Болконскому. На всегда спокойном лице Билибина
было волнение.
- Non, non, avouez que c'est charmant, - говорил он, - cette histoire
du pont de Thabor (мост в Вене). Ils l'ont passй sans coup fйrir. [42]
Князь Андрей ничего не понимал.
- Да откуда же вы, что вы не знаете того, что уже знают все кучера в
городе?
- Я от эрцгерцогини. Там я ничего не слыхал.
- И не видали, что везде укладываются?
- Не видал... Да в чем дело? - нетерпеливо спросил князь Андрей.
- В чем дело? Дело в том, что французы перешли мост, который защищает
Ауэсперг, и мост не взорвали, так что Мюрат бежит теперь по дороге к Брюнну,
и нынче-завтра они будут здесь.
- Как здесь? Да как же не взорвали мост, когда он минирован?
- А это я у вас спрашиваю. Этого никто, и сам Бонапарте, не знает.
Болконский пожал плечами.
- Но ежели мост перейден, значит, и армия погибла: она будет
отрезана, - сказал он.
- В этом-то и штука, - отвечал Билибин. - Слушайте. Вступают французы в
Вену, как я вам говорил. Все очень хорошо. На другой день, то есть вчера,
господа маршалы: Мюрат Ланн и Бельяр, садятся верхом и отправляются на мост.
(Заметьте, все трое гасконцы.) Господа, - говорит один, - вы знаете, что
Таборский мост минирован и контраминирован, и что перед ним грозный tкte de
pont и пятнадцать тысяч войска, которому велено взорвать мост и нас не
пускать. Но нашему государю императору Наполеону будет приятно, ежели мы
возьмем этот мост. Проедемте втроем и возьмем этот мост. - Поедемте, говорят
другие; и они отправляются и берут мост, переходят его и теперь со всею
армией по сю сторону Дуная направляются на нас, на вас и на ваши сообщения.
- Полноте шутить, - грустно и серьезно сказал князь Андрей.
Известие это было горестно и вместе с тем приятно князю Андрею.
Как только он узнал, что русская армия находится в таком безнадежном
положении, ему пришло в голову, что ему-то именно предназначено вывести
русскую армию из этого положения, что вот он, тот Тулон, который выведет его
из рядов неизвестных офицеров и откроет ему первый путь к славе! Слушая
Билибина, он соображал уже, как, приехав к армии, он на военном совете
подаст мнение, которое одно спасет армию, и как ему одному будет поручено
исполнение этого плана.
- Полноте шутить, - сказал он.
- Не шучу, - продолжал Билибин, - ничего нет справедливее и печальнее.
Господа эти приезжают на мост одни и поднимают белые платки; уверяют, что
перемирие, и что они, маршалы, едут для переговоров с князем Ауэрспергом.
Дежурный офицер пускает их в tкte de pont. [43] Они рассказывают ему тысячу
гасконских глупостей: говорят, что война кончена, что император Франц
назначил свидание Бонапарту, что они желают видеть князя Ауэрсперга, и
тысячу гасконад и проч. Офицер посылает за Ауэрспергом; господа эти обнимают
офицеров, шутят, садятся на пушки, а между тем французский баталион
незамеченный входит на мост, сбрасывает мешки с горючими веществами в воду и
подходит к tкte de pont. Наконец, является сам генерал-лейтенант, наш милый
князь Ауэрсперг фон-Маутерн. "Милый неприятель! Цвет австрийского воинства,
герой турецких войн! Вражда кончена, мы можем подать друг другу руку...
император Наполеон сгорает желанием узнать князя Ауэрсперга". Одним словом,
эти господа, не даром гасконцы, так забрасывают Ауэрсперга прекрасными
словами, он так прельщен своею столь быстро установившеюся интимностью с
французскими маршалами, так ослеплен видом мантии и страусовых перьев
Мюрата, qu'il n'y voit que du feu, et oubl celui qu'il devait faire faire
sur l'ennemi. [44] (Несмотря на живость своей речи, Билибин не забыл
приостановиться после этого mot, чтобы дать время оценить его.) Французский
баталион вбегает в tкte de pont, заколачивают пушки, и мост взят. Нет, но
что лучше всего, - продолжал он, успокоиваясь в своем волнении прелестью
собственного рассказа, - это то, что сержант, приставленный к той пушке, по
сигналу которой должно было зажигать мины и взрывать мост, сержант этот,
увидав, что французские войска бегут на мост, хотел уже стрелять, но Ланн
отвел его руку. Сержант, который, видно, был умнее своего генерала, подходит
к Ауэрспергу и говорит: "Князь, вас обманывают, вот французы!" Мюрат видит,
что дело проиграно, ежели дать говорить сержанту. Он с удивлением (настоящий
гасконец) обращается к Ауэрспергу: "Я не узнаю столь хваленую в мире
австрийскую дисциплину, -говорит он, - и вы позволяете так говорить с вами
низшему чину!" C'est gйnial. Le prince d'Auersperg se pique d'honneur et
fait mettre le sergent aux arrкts. Non, mais avouez que c'est charmant toute
cette histoire du pont de Thabor. Ce n'est ni bкtise, ni lвchetй... [45]
- С'est trahison peut-кtre, [46] - сказал князь Андрей, живо воображая
себе серые шинели, раны, пороховой дым, звуки пальбы и славу, которая
ожидает его.
- Non plus. Cela met la cour dans de trop mauvais draps, - продолжал
Билибин. - Ce n'est ni trahison, ni lвchetй, ni bкtise; c'est comme а
Ulm... - Он как будто задумался, отыскивая выражение: - c'est... c'est du
Mack. Nous sommes mackйs,[47] - заключил он, чувствуя, что он сказал un mot,
и свежее mot, такое mot, которое будет повторяться.
Собранные до тех пор складки на лбу быстро распустились в знак
удовольствия, и он, слегка улыбаясь, стал рассматривать свои ногти.
- Куда вы? - сказал он вдруг, обращаясь к князю Андрею, который встал и
направился в свою комнату.
- Я еду.
- Куда?
- В армию.
- Да вы хотели остаться еще два дня?
- А теперь я еду сейчас.
И князь Андрей, сделав распоряжение об отъезде, ушел в свою комнату.
- Знаете что, мой милый, - сказал Билибин, входя к нему в комнату. -Я
подумал об вас. Зачем вы поедете?
И в доказательство неопровержимости этого довода складки все сбежали с
лица.
Князь Андрей вопросительно посмотрел на своего собеседника и ничего не
ответил.
- Зачем вы поедете? Я знаю, вы думаете, что ваш долг - скакать в армию
теперь, когда армия в опасности. Я это понимаю, mon cher, c'est de
l'hйroisme.[48]
- Нисколько, - сказал князь Андрей.
- Но вы un philoSophiee, [49] будьте же им вполне, посмотрите на вещи с
другой стороны, и вы увидите, что ваш долг, напротив, беречь себя.
Предоставьте это другим, которые ни на что более не годны... Вам не велено
приезжать назад, и отсюда вас не отпустили; стало быть, вы можете остаться и
ехать с нами, куда нас повлечет наша несчастная судьба. Говорят, едут в
Ольмюц. А Ольмюц очень милый город. И мы с вами вместе спокойно поедем в
моей коляске.
- Перестаньте шутить, Билибин, - сказал Болконский.
- Я говорю вам искренно и дружески. Рассудите. Куда и для чего вы
поедете теперь, когда вы можете оставаться здесь? Вас ожидает одно из двух
(он собрал кожу над левым виском): или не доедете до армии и мир будет
заключен, или поражение и срам со всею кутузовскою армией.
И Билибин распустил кожу, чувствуя, что дилемма его неопровержима.
- Этого я не могу рассудить, - холодно сказал князь Андрей, а подумал:
"еду для того, чтобы спасти армию".
- Mon cher, vous кtes un hйros, [50] - сказал Билибин.

XIII.

В ту же ночь, откланявшись военному министру, Болконский ехал в армию,
сам не зная, где он найдет ее, и опасаясь по дороге к Кремсу быть
перехваченным французами.
В Брюнне все придворное население укладывалось, и уже отправлялись
тяжести в Ольмюц. Около Эцельсдорфа князь Андрей выехал на дорогу, по
которой с величайшею поспешностью и в величайшем беспорядке двигалась
русская армия. Дорога была так запружена повозками, что невозможно было
ехать в экипаже. Взяв у казачьего начальника лошадь и казака, князь Андрей,
голодный и усталый, обгоняя обозы, ехал отыскивать главнокомандующего и свою
повозку. Самые зловещие слухи о положении армии доходили до него дорогой, и
вид беспорядочно-бегущей армии подтверждал эти слухи.
"Cette armйe russe que l'or de l'Angleterre a transportйe, des
extrйmitйs de l'univers, nous allons lui faire йprouver le mкme sort (le
sort de l'armйe d'Ulm)", [51] вспоминал он слова приказа Бонапарта своей
армии перед началом кампании, и слова эти одинаково возбуждали в нем
удивление к гениальному герою, чувство оскорбленной гордости и надежду
славы. "А ежели ничего не остается, кроме как умереть? думал он. Что же,
коли нужно! Я сделаю это не хуже других".
Князь Андрей с презрением смотрел на эти бесконечные, мешавшиеся
команды, повозки, парки, артиллерию и опять повозки, повозки и повозки всех
возможных видов, обгонявшие одна другую и в три, в четыре ряда запружавшие
грязную дорогу. Со всех сторон, назади и впереди, покуда хватал слух,
слышались звуки колес, громыхание кузовов, телег и лафетов, лошадиный топот,
удары кнутом, крики понуканий, ругательства солдат, денщиков и офицеров. По
краям дороги видны были беспрестанно то павшие ободранные и неободранные
лошади, то сломанные повозки, у которых, дожидаясь чего-то, сидели одинокие
солдаты, то отделившиеся от команд солдаты, которые толпами направлялись в
соседние деревни или тащили из деревень кур, баранов, сено или мешки, чем-то
наполненные.
На спусках и подъемах толпы делались гуще, и стоял непрерывный стон
криков. Солдаты, утопая по колена в грязи, на руках подхватывали орудия и
фуры; бились кнуты, скользили копыта, лопались постромки и надрывались
криками груди. Офицеры, заведывавшие движением, то вперед, то назад
проезжали между обозами. Голоса их были слабо слышны посреди общего гула, и
по лицам их видно было, что они отчаивались в возможности остановить этот
беспорядок. "Voilа le cher [52] православное воинство", подумал Болконский,
вспоминая слова Билибина.
Желая спросить у кого-нибудь из этих людей, где главнокомандующий, он
подъехал к обозу. Прямо против него ехал странный, в одну лошадь, экипаж,
видимо, устроенный домашними солдатскими средствами, представлявший середину
между телегой, кабриолетом и коляской. В экипаже правил солдат и сидела под
кожаным верхом за фартуком женщина, вся обвязанная платками. Князь Андрей
подъехал и уже обратился с вопросом к солдату, когда его внимание обратили
отчаянные крики женщины, сидевшей в кибиточке. Офицер, заведывавший обозом,
бил солдата, сидевшего кучером в этой колясочке, за то, что он хотел
объехать других, и плеть попадала по фартуку экипажа. Женщина пронзительно
кричала. Увидав князя Андрея, она высунулась из-под фартука и, махая худыми
руками, выскочившими из-под коврового платка, кричала:
- Адъютант! Господин адъютант!... Ради Бога... защитите... Что ж это
будет?... Я лекарская жена 7-го егерского... не пускают; мы отстали, своих
потеряли...
- В лепешку расшибу, заворачивай! - кричал озлобленный офицер на
солдата, - заворачивай назад со шлюхой своею.
- Господин адъютант, защитите. Что ж это? - кричала лекарша.
- Извольте пропустить эту повозку. Разве вы не видите, что это
женщина? - сказал князь Андрей, подъезжая к офицеру.
Офицер взглянул на него и, не отвечая, поворотился опять к солдату: -Я
те объеду... Назад!...
- Пропустите, я вам говорю, - опять повторил, поджимая губы, князь
Андрей.
- А ты кто такой? - вдруг с пьяным бешенством обратился к нему
офицер. - Ты кто такой? Ты (он особенно упирал на ты) начальник, что ль?
Здесь я начальник, а не ты. Ты, назад, - повторил он, - в лепешку расшибу.
Это выражение, видимо, понравилось офицеру.
- Важно отбрил адъютантика, - послышался голос сзади.
Князь Андрей видел, что офицер находился в том пьяном припадке
беспричинного бешенства, в котором люди не помнят, что говорят. Он видел,
что его заступничество за лекарскую жену в кибиточке исполнено того, чего он
боялся больше всего в мире, того, что называется ridicule, [53] но инстинкт
его говорил другое. Не успел офицер договорить последних сл

XV.

В четвертом часу вечера князь Андрей, настояв на своей просьбе у
Кутузова, приехал в Грунт и явился к Багратиону.
Адъютант Бонапарте еще не приехал в отряд Мюрата, и сражение еще не
начиналось. В отряде Багратиона ничего не знали об общем ходе дел, говорили
о мире, но не верили в его возможность. Говорили о сражении и тоже не верили
и в близость сражения. Багратион, зная Болконского за любимого и доверенного
адъютанта, принял его с особенным начальническим отличием и снисхождением,
объяснил ему, что, вероятно, нынче или завтра будет сражение, и предоставил
ему полную свободу находиться при нем во время сражения или в ариергарде
наблюдать за порядком отступления, "что тоже было очень важно".
- Впрочем, нынче, вероятно, дела не будет, - сказал Багратион, как бы
успокоивая князя Андрея.
"Ежели это один из обыкновенных штабных франтиков, посылаемых для
получения крестика, то он и в ариергарде получит награду, а ежели хочет со
мной быть, пускай... пригодится, коли храбрый офицер", подумал Багратион.
Князь Андрей ничего не ответив, попросил позволения князя объехать позицию и
узнать расположение войск с тем, чтобы в случае поручения знать, куда ехать.
Дежурный офицер отряда, мужчина красивый, щеголевато одетый и с алмазным
перстнем на указательном пальце, дурно, но охотно говоривший по-французски,
вызвался проводить князя Андрея.
Со всех сторон виднелись мокрые, с грустными лицами офицеры, чего-то
как будто искавшие, и солдаты, тащившие из деревни двери, лавки и заборы.
- Вот не можем, князь, избавиться от этого народа, - сказал
штаб-офицер, указывая на этих людей. - Распускают командиры. А вот здесь, -
он указал на раскинутую палатку маркитанта, - собьются и сидят. Нынче утром
всех выгнал: посмотрите, опять полна. Надо подъехать, князь, пугнуть их.
Одна минута.
- Заедемте, и я возьму у него сыру и булку, - сказал князь Андрей,
который не успел еще поесть.
- Что ж вы не сказали, князь? Я бы предложил своего хлеба-соли.
Они сошли с лошадей и вошли под палатку маркитанта. Несколько человек
офицеров с раскрасневшимися и истомленными лицами сидели за столами, пили и
ели.
- Ну, что ж это, господа, - сказал штаб-офицер тоном упрека, как
человек, уже несколько раз повторявший одно и то же. - Ведь нельзя же
отлучаться так. Князь приказал, чтобы никого не было. Ну, вот вы, г.
штабс-капитан, - обратился он к маленькому, грязному, худому артиллерийскому
офицеру, который без сапог (он отдал их сушить маркитанту), в одних чулках,
встал перед вошедшими, улыбаясь не совсем естественно.
- Ну, как вам, капитан Тушин, не стыдно? - продолжал штаб-офицер, -вам
бы, кажется, как артиллеристу надо пример показывать, а вы без сапог. Забьют
тревогу, а вы без сапог очень хороши будете. (Штаб-офицер улыбнулся.)
Извольте отправляться к своим местам, господа, все, все, - прибавил он
начальнически.
Князь Андрей невольно улыбнулся, взглянув на штабс-капитана Тушина.
Молча и улыбаясь, Тушин, переступая с босой ноги на ногу, вопросительно
глядел большими, умными и добрыми глазами то на князя Андрея, то на
штаб-офицера.
- Солдаты говорят: разумшись ловчее, - сказал капитан Тушин, улыбаясь и
робея, видимо, желая из своего неловкого положения перейти в шутливый тон.
Но еще он не договорил, как почувствовал, что шутка его не принята и не
вышла. Он смутился.
- Извольте отправляться, - сказал штаб-офицер, стараясь удержать
серьезность.
Князь Андрей еще раз взглянул на фигурку артиллериста. В ней было
что-то особенное, совершенно не военное, несколько комическое, но
чрезвычайно привлекательное.
Штаб-офицер и князь Андрей сели на лошадей и поехали дальше.
Выехав за деревню, беспрестанно обгоняя и встречая идущих солдат,
офицеров разных команд, они увидали налево краснеющие свежею, вновь
вскопанною глиною строящиеся укрепления. Несколько баталионов солдат в одних
рубахах, несмотря на холодный ветер, как белые муравьи, копошились на этих
укреплениях; из-за вала невидимо кем беспрестанно выкидывались лопаты
красной глины. Они подъехали к укреплению, осмотрели его и поехали дальше.
За самым укреплением наткнулись они на несколько десятков солдат,
беспрестанно переменяющихся, сбегающих с укрепления. Они должны были зажать
нос и тронуть лошадей рысью, чтобы выехать из этой отравленной атмосферы.
- Voilа l'agrйment des camps, monsieur le prince, - сказал дежурный
штаб-офицер. [55]
Они выехали на противоположную гору. С этой горы уже видны были
французы. Князь Андрей остановился и начал рассматривать.
- Вот тут наша батарея стоит, - сказал штаб-офицер, указывая на самый
высокий пункт, - того самого чудака, что без сапог сидел; оттуда все видно:
поедемте, князь.
- Покорно благодарю, я теперь один проеду, - сказал князь Андрей, желая
избавиться от штаб-офицера, - не беспокойтесь, пожалуйста.
Штаб-офицер отстал, и князь Андрей поехал один.
Чем далее подвигался он вперед, ближе к неприятелю, тем порядочнее и
веселее становился вид войск. Самый сильный беспорядок и уныние были в том
обозе перед Цнаймом, который объезжал утром князь Андрей и который был в
десяти верстах от французов. В Грунте тоже чувствовалась некоторая тревога и
страх чего-то. Но чем ближе подъезжал князь Андрей к цепи французов, тем
самоувереннее становился вид наших войск. Выстроенные в ряд, стояли в
шинелях солдаты, и фельдфебель и ротный рассчитывали людей, тыкая пальцем в
грудь крайнему по отделению солдату и приказывая ему поднимать руку;
рассыпанные по всему пространству, солдаты тащили дрова и хворост и строили
балаганчики, весело смеясь и переговариваясь; у костров сидели одетые и
голые, суша рубахи, подвертки или починивая сапоги и шинели, толпились около
котлов и кашеваров. В одной роте обед был готов, и солдаты с жадными лицами
смотрели на дымившиеся котлы и ждали пробы, которую в деревянной чашке
подносил каптенармус офицеру, сидевшему на бревне против своего балагана. В
другой, более счастливой роте, так как не у всех была водка, солдаты,
толпясь, стояли около рябого широкоплечего фельдфебеля, который, нагибая
бочонок, лил в подставляемые поочередно крышки манерок. Солдаты с набожными
лицами подносили ко рту манерки, опрокидывали их и, полоща рот и утираясь
рукавами шинелей, с повеселевшими лицами отходили от фельдфебеля. Все лица
были такие спокойные, как будто все происходило не в виду неприятеля, перед
делом, где должна была остаться на месте, по крайней мере, половина отряда,
а как будто где-нибудь на родине в ожидании спокойной стоянки. Проехав
егерский полк, в рядах киевских гренадеров, молодцоватых людей, занятых теми
же мирными делами, князь Андрей недалеко от высокого, отличавшегося от
других балагана полкового командира, наехал на фронт взвода гренадер, перед
которыми лежал обнаженный человек. Двое солдат держали его, а двое
взмахивали гибкие прутья и мерно ударяли по обнаженной спине. Наказываемый
неестественно кричал. Толстый майор ходил перед фронтом и, не переставая и
не обращая внимания на крик, говорил:
- Солдату позорно красть, солдат должен быть честен, благороден и
храбр; а коли у своего брата украл, так в нем чести нет; это мерзавец. Еще,
еще!
И все слышались гибкие удары и отчаянный, но притворный крик.
- Еще, еще, - приговаривал майор.
Молодой офицер, с выражением недоумения и страдания в лице, отошел от
наказываемого, оглядываясь вопросительно на проезжавшего адъютанта.
Князь Андрей, выехав в переднюю линию, поехал по фронту. Цепь наша и
неприятельская стояли на левом и на правом фланге далеко друг от друга, но в
средине, в том месте, где утром проезжали парламентеры, цепи сошлись так
близко, что могли видеть лица друг друга и переговариваться между собой.
Кроме солдат, занимавших цепь в этом месте, с той и с другой стороны стояло
много любопытных, которые, посмеиваясь, разглядывали странных и чуждых для
них неприятелей.
С раннего утра, несмотря на запрещение подходить к цепи, начальники не
могли отбиться от любопытных. Солдаты, стоявшие в цепи, как люди,
показывающие что-нибудь редкое, уж не смотрели на французов, а делали свои
наблюдения над приходящими и, скучая, дожидались смены. Князь Андрей
остановился рассматривать французов.
- Глянь-ка, глянь, - говорил один солдат товарищу, указывая на русского
мушкатера-солдата, который с офицером подошел к цепи и что-то часто и горячо
говорил с французским гренадером. - Вишь, лопочет как ловко! Аж хранцуз-то
за ним не поспевает. Ну-ка ты, Сидоров!
- Погоди, послушай. Ишь, ловко! - отвечал Сидоров, считавшийся мастером
говорить по-французски.
Солдат, на которого указывали смеявшиеся, был Долохов. Князь Андрей
узнал его и прислушался к его разговору. Долохов, вместе с своим ротным,
пришел в цепь с левого фланга, на котором стоял их полк.
- Ну, еще, еще! - подстрекал ротный командир, нагибаясь вперед и
стараясь не проронить ни одного непонятного для него слова. - Пожалуйста,
почаще. Что он?
Долохов не отвечал ротному; он был вовлечен в горячий спор с
французским гренадером. Они говорили, как и должно было быть, о кампании.
Француз доказывал, смешивая австрийцев с русскими, что русские сдались и
бежали от самого Ульма; Долохов доказывал, что русские не сдавались, а били
французов.
- Здесь велят прогнать вас и прогоним, - говорил Долохов.
- Только старайтесь, чтобы вас не забрали со всеми вашими
казаками, -сказал гренадер-француз.
Зрители и слушатели-французы засмеялись.
- Вас заставят плясать, как при Суворове вы плясали (on vous fera
danser), [56] - сказал Долохов.
- Qu'est-ce qu'il chante? [57] - сказал один француз.
- De l'histoire ancienne,[58] - сказал другой, догадавшись, что дело
шло о прежних войнах. - L'Empereur va lui faire voir а votre Souvara, comme
aux autres...[59]
- Бонапарте... - начал было Долохов, но француз перебил его.
- Нет Бонапарте. Есть император! Sacrй nom... [60] - сердито крикнул
он.
- Чорт его дери вашего императора!
И Долохов по-русски, грубо, по-солдатски обругался и, вскинув ружье,
отошел прочь.
- Пойдемте, Иван Лукич, - сказал он ротному.
- Вот так по-хранцузски, - заговорили солдаты в цепи. - Ну-ка ты,
Сидоров!
Сидоров подмигнул и, обращаясь к французам, начал часто, часто лепетать
непонятные слова:
- Кари, мала, тафа, сафи, мутер, каска, - лопотал он, стараясь
придавать выразительные интонации своему голосу.
- Го, го, го! ха ха, ха, ха! Ух! Ух! - раздался между солдатами грохот
такого здорового и веселого хохота, невольно через цепь сообщившегося и
французам, что после этого нужно было, казалось, разрядить ружья, взорвать
заряды и разойтись поскорее всем по домам.
Но ружья остались заряжены, бойницы в домах и укреплениях так же грозно
смотрели вперед и так же, как прежде, остались друг против друга обращенные,
снятые с передков пушки.

XVI.

Объехав всю линию войск от правого до левого фланга, князь Андрей
поднялся на ту батарею, с которой, по словам штаб-офицера, все поле было
видно. Здесь он слез с лошади и остановился у крайнего из четырех снятых с
передков орудий. Впереди орудий ходил часовой-артиллерист, вытянувшийся было
перед офицером, но по сделанному ему знаку возобновивший свое равномерное,
скучливое хождение. Сзади орудий стояли передки, еще сзади коновязь и костры
артиллеристов. Налево, недалеко от крайнего орудия, был новый плетеный
шалашик, из которого слышались оживленные офицерские голоса.
Действительно, с батареи открывался вид почти всего расположения
русских войск и большей части неприятеля. Прямо против батареи, на горизонте
противоположного бугра, виднелась деревня Шенграбен; левее и правее можно
было различить в трех местах, среди дыма их костров, массы французских
войск, которых, очевидно, большая часть находилась в самой деревне и за
горою. Левее деревни, в дыму, казалось что-то похожее на батарею, но простым
глазом нельзя было рассмотреть хорошенько. Правый фланг наш располагался на
довольно крутом возвышении, которое господствовало над позицией французов.
По нем расположена была наша пехота, и на самом краю видны были драгуны. В
центре, где и находилась та батарея Тушина, с которой рассматривал позицию
князь Андрей, был самый отлогий и прямой спуск и подъем к ручью, отделявшему
нас от Шенграбена. Налево войска наши примыкали к лесу, где дымились костры
нашей, рубившей дрова, пехоты. Линия французов была шире нашей, и ясно было,
что французы легко могли обойти нас с обеих сторон. Сзади нашей позиции был
крутой и глубокий овраг, по которому трудно было отступать артиллерии и
коннице. Князь Андрей, облокотясь на пушку и достав бумажник, начертил для
себя план расположения войск. В двух местах он карандашом поставил заметки,
намереваясь сообщить их Багратиону. Он предполагал, во-первых, сосредоточить
всю артиллерию в центре и, во-вторых, кавалерию перевести назад, на ту
сторону оврага. Князь Андрей, постоянно находясь при главнокомандующем,
следя за движениями масс и общими распоряжениями и постоянно занимаясь
историческими описаниями сражений, и в этом предстоящем деле невольно
соображал будущий ход военных действий только в общих чертах. Ему
представлялись лишь следующего рода крупные случайности: "Ежели неприятель
поведет атаку на правый фланг, - говорил он сам себе, - Киевский
гренадерский и Подольский егерский должны будут удерживать свою позицию до
тех пор, пока резервы центра не подойдут к ним. В этом случае драгуны могут
ударить во фланг и опрокинуть их. В случае же атаки на центр, мы выставляем
на этом возвышении центральную батарею и под ее прикрытием стягиваем левый
фланг и отступаем до оврага эшелонами", рассуждал он сам с собою...
Все время, что он был на батарее у орудия, он, как это часто бывает, не
переставая, слышал звуки голосов офицеров, говоривших в балагане, но не
понимал ни одного слова из того, что они говорили. Вдруг звук голосов из
балагана поразил его таким задушевным тоном, что он невольно стал
прислушиваться.
- Нет, голубчик, - говорил приятный и как будто знакомый князю Андрею
голос, - я говорю, что коли бы возможно было знать, что будет после смерти,
тогда бы и смерти из нас никто не боялся. Так-то, голубчик.
Другой, более молодой голос перебил его:
- Да бойся, не бойся, все равно, - не минуешь.
- А все боишься! Эх вы, ученые люди, - сказал третий мужественный
голос, перебивая обоих. - То-то вы, артиллеристы, и учены очень оттого, что
все с собой свезти можно, и водочки и закусочки.
И владелец мужественного голоса, видимо, пехотный офицер, засмеялся.
- А все боишься, - продолжал первый знакомый голос. - Боишься
неизвестности, вот чего. Как там ни говори, что душа на небо пойдет... ведь
это мы знаем, что неба нет, a сфера одна.
Опять мужественный голос перебил артиллериста.
- Ну, угостите же травником-то вашим, Тушин, - сказал он.
"А, это тот самый капитан, который без сапог стоял у маркитанта",
подумал князь Андрей, с удовольствием признавая приятный философствовавший
голос.
- Травничку можно, - сказал Тушин, - а все-таки будущую жизнь
постигнуть...
Он не договорил. В это время в воздухе послышался свист; ближе, ближе,
быстрее и слышнее, слышнее и быстрее, и ядро, как будто не договорив всего,
что нужно было, с нечеловеческою силой взрывая брызги, шлепнулось в землю
недалеко от балагана. Земля как будто ахнула от страшного удара.
В то же мгновение из балагана выскочил прежде всех маленький Тушин с
закушенною на бок трубочкой; доброе, умное лицо его было несколько бледно.
За ним вышел владетель мужественного голоса, молодцоватый пехотный офицер, и
побежал к своей роте, на бегу застегиваясь.

XVII.

Князь Андрей верхом остановился на батарее, глядя на дым орудия, из
которого вылетело ядро. Глаза его разбегались по обширному пространству. Он
видел только, что прежде-неподвижные массы французов заколыхались, и что
налево действительно была батарея. На ней еще не разошелся дымок.
Французские два конные, вероятно, адъютанта, проскакали по горе. Под гору,
вероятно, для усиления цепи, двигалась явственно-видневшаяся небольшая
колонна неприятеля. Еще дым первого выстрела не рассеялся, как показался
другой дымок и выстрел. Сраженье началось. Князь Андрей повернул лошадь и
поскакал назад в Грунт отыскивать князя Багратиона. Сзади себя он слышал,
как канонада становилась чаще и громче. Видно, наши начинали отвечать.
Внизу, в том месте, где проезжали парламентеры, послышались ружейные
выстрелы.
Лемарруа (Le Marierois) с грозным письмом Бонапарта только что
прискакал к Мюрату, и пристыженный Мюрат, желая загладить свою ошибку,
тотчас же двинул свои войска на центр и в обход обоих флангов, надеясь еще
до вечера и до прибытия императора раздавить ничтожный, стоявший перед ним,
отряд.
"Началось! Вот оно"! думал князь Андрей, чувствуя, как кровь чаще
начинала приливать к его сердцу. "Но где же? Как же выразится мой Тулон?"
думал он.
Проезжая между тех же рот, которые ели кашу и пили водку четверть часа
тому назад, он везде видел одни и те же быстрые движения строившихся и
разбиравших ружья солдат, и на всех лицах узнавал он то чувство оживления,
которое было в его сердце. "Началось! Вот оно! Страшно и весело!" говорило
лицо каждого солдата и офицера.
Не доехав еще до строившегося укрепления, он увидел в вечернем свете
пасмурного осеннего дня подвигавшихся ему навстречу верховых. Передовой, в
бурке и картузе со смушками, ехал на белой лошади. Это был князь Багратион.
Князь Андрей остановился, ожидая его. Князь Багратион приостановил свою
лошадь и, узнав князя Андрея, кивнул ему головой. Он продолжал смотреть
вперед в то время, как князь Андрей говорил ему то, что он видел.
Выражение: "началось! вот оно!" было даже и на крепком карем лице князя
Багратиона с полузакрытыми, мутными, как будто невыспавшимися глазами. Князь
Андрей с беспокойным любопытством вглядывался в это неподвижное лицо, и ему
хотелось знать, думает ли и чувствует, и что думает, что чувствует этот
человек в эту минуту? "Есть ли вообще что-нибудь там, за этим неподвижным
лицом?" спрашивал себя князь Андрей, глядя на него. Князь Багратион наклонил
голову, в знак согласия на слова князя Андрея, и сказал: "Хорошо", с таким
выражением, как будто все то, что происходило и что ему сообщали, было
именно то, что он уже предвидел. Князь Андрей, запихавшись от быстроты езды,
говорил быстро. Князь Багратион произносил слова с своим восточным акцентом
особенно медленно, как бы внушая, что торопиться некуда. Он тронул, однако,
рысью свою лошадь по направлению к батарее Тушина. Князь Андрей вместе с
свитой поехал за ним. За князем Багратионом ехали: свитский офицер, личный
адъютант князя, Жерков, ординарец, дежурный штаб-офицер на энглизированной
красивой лошади и статский чиновник, аудитор, который из любопытства
попросился ехать в сражение. Аудитор, полный мужчина с полным лицом, с
наивною улыбкой радости оглядывался вокруг, трясясь на своей лошади,
представляя странный вид в своей камлотовой шинели на фурштатском седле
среди гусар, казаков и адъютантов.
- Вот хочет сраженье посмотреть, - сказал Жерков Болконскому, указывая
на аудитора, - да под ложечкой уж заболело.
- Ну, полно вам, - проговорил аудитор с сияющею, наивною и вместе
хитрою улыбкой, как будто ему лестно было, что он составлял предмет шуток
Жеркова, и как будто он нарочно старался казаться глупее, чем он был в самом
деле.
- Trиs drфle, mon monsieur prince, [61] - сказал дежурный штаб-офицер.
(Он помнил, что по-французски как-то особенно говорится титул князь, и никак
не мог наладить.)
В это время они все уже подъезжали к батарее Тушина, и впереди их
ударилось ядро.
- Что ж это упало? - наивно улыбаясь, спросил аудитор.
- Лепешки французские, - сказал Жерков.
- Этим-то бьют, значит? - спросил аудитор. - Страсть-то какая!
И он, казалось, распускался весь от удовольствия. Едва он договорил,
как опять раздался неожиданно страшный свист, вдруг прекратившийся ударом во
что-то жидкое, и ш-ш-ш-шлеп - казак, ехавший несколько правее и сзади
аудитора, с лошадью рухнулся на землю. Жерков и дежурный штаб-офицер
пригнулись к седлам и прочь поворотили лошадей. Аудитор остановился против
казака, со внимательным любопытством рассматривая его. Казак был мертв,
лошадь еще билась.
Князь Багратион, прищурившись, оглянулся и, увидав причину происшедшего
замешательства, равнодушно отвернулся, как будто говоря: стоит ли глупостями
заниматься! Он остановил лошадь, с приемом хорошего ездока, несколько
перегнулся и выправил зацепившуюся за бурку шпагу. Шпага была старинная, не
такая, какие носились теперь. Князь Андрей вспомнил рассказ о том, как
Суворов в Италии подарил свою шпагу Багратиону, и ему в эту минуту особенно
приятно было это воспоминание. Они подъехали к той самой батарее, у которой
стоял Болконский, когда рассматривал поле сражения.
- Чья рота? - спросил князь Багратион у фейерверкера, стоявшего у
ящиков.
Он спрашивал: чья рота? а в сущности он спрашивал: уж не робеете ли вы
тут? И фейерверкер понял это.
- Капитана Тушина, ваше превосходительство, - вытягиваясь, закричал
веселым голосом рыжий, с покрытым веснушками лицом, фейерверкер.
- Так, так, - проговорил Багратион, что-то соображая, и мимо передков
проехал к крайнему орудию.
В то время как он подъезжал, из орудия этого, оглушая его и свиту,
зазвенел выстрел, и в дыму, вдруг окружившем орудие, видны были
артиллеристы, подхватившие пушку и, торопливо напрягаясь, накатывавшие ее на
прежнее место. Широкоплечий, огромный солдат 1-й с банником, широко
расставив ноги, отскочил к колесу. 2-й трясущейся рукой клал заряд в дуло.
Небольшой сутуловатый человек, офицер Тушин, спотыкнувшись на хобот, выбежал
вперед, не замечая генерала и выглядывая из-под маленькой ручки.
- Еще две линии прибавь, как раз так будет, - закричал он тоненьким
голоском, которому он старался придать молодцоватость, не шедшую к его
фигуре. - Второе! - пропищал он. - Круши, Медведев!
Багратион окликнул офицера, и Тушин, робким и неловким движением,
совсем не так, как салютуют военные, а так, как благословляют священники,
приложив три пальца к козырьку, подошел к генералу. Хотя орудия Тушина были
назначены для того, чтоб обстреливать лощину, он стрелял брандскугелями по
видневшейся впереди деревне Шенграбен, перед которой выдвигались большие
массы французов.
Никто не приказывал Тушину, куда и чем стрелять, и он, посоветовавшись
с своим фельдфебелем Захарченком, к которому имел большое уважение, решил,
что хорошо было бы зажечь деревню. "Хорошо!" сказал Багратион на доклад
офицера и стал оглядывать все открывавшееся перед ним поле сражения, как бы
что-то соображая. С правой стороны ближе всего подошли французы. Пониже
высоты, на которой стоял Киевский полк, в лощине речки слышалась хватающая
за душу перекатная трескотня ружей, и гораздо правее, за драгунами, свитский
офицер указывал князю на обходившую наш фланг колонну французов. Налево
горизонт ограничивался близким лесом. Князь Багратион приказал двум
баталионам из центра итти на подкрепление направо. Свитский офицер осмелился
заметить князю, что по уходе этих баталионов орудия останутся без прикрытия.
Князь Багратион обернулся к свитскому офицеру и тусклыми глазами посмотрел
на него молча. Князю Андрею казалось, что замечание свитского офицера было
справедливо и что действительно сказать было нечего. Но в это время
прискакал адъютант от полкового командира, бывшего в лощине, с известием,
что огромные массы французов шли низом, что полк расстроен и отступает к
киевским гренадерам. Князь Багратион наклонил голову в знак согласия и
одобрения. Шагом поехал он направо и послал адъютанта к драгунам с
приказанием атаковать французов. Но посланный туда адъютант приехал через
полчаса с известием, что драгунский полковой командир уже отступил за овраг,
ибо против него был направлен сильный огонь, и он понапрасну терял людей и
потому спешил стрелков в лес.
- Хорошо! - сказал Багратион.
В то время как он отъезжал от батареи, налево тоже послышались выстрелы
в лесу, и так как было слишком далеко до левого фланга, чтобы успеть самому
приехать во-время, князь Багратион послал туда Жеркова сказать старшему
генералу, тому самому, который представлял полк Кутузову в Браунау, чтобы он
отступил сколь можно поспешнее за овраг, потому что правый фланг, вероятно,
не в силах будет долго удерживать неприятеля. Про Тушина же и баталион,
прикрывавший его, было забыто. Князь Андрей тщательно прислушивался к
разговорам князя Багратиона с начальниками и к отдаваемым им приказаниям и к
удивлению замечал, что приказаний никаких отдаваемо не было, а что князь
Багратион только старался делать вид, что все, что делалось по
необходимости, случайности и воле частных начальников, что все это делалось
хоть не по его приказ

XX.

Пехотные полки, застигнутые врасплох в лесу, выбегали из леса, и роты,
смешиваясь с другими ротами, уходили беспорядочными толпами. Один солдат в
испуге проговорил страшное на войне и бессмысленное слово: "отрезали!", и
слово вместе с чувством страха сообщилось всей массе.
- Обошли! Отрезали! Пропали! - кричали голоса бегущих.
Полковой командир, в ту самую минуту как он услыхал стрельбу и крик
сзади, понял, что случилось что-нибудь ужасное с его полком, и мысль, что
он, примерный, много лет служивший, ни в чем не виноватый офицер, мог быть
виновен перед начальством в оплошности или нераспорядительности, так
поразила его, что в ту же минуту, забыв и непокорного кавалериста-полковника
и свою генеральскую важность, а главное - совершенно забыв про опасность и
чувство самосохранения, он, ухватившись за луку седла и шпоря лошадь,
поскакал к полку под градом обсыпавших, но счастливо миновавших его пуль. Он
желал одного: узнать, в чем дело, и помочь и исправить во что бы то ни стало
ошибку, ежели она была с его стороны, и не быть виновным ему, двадцать два
года служившему, ни в чем не замеченному, примерному офицеру.
Счастливо проскакав между французами, он подскакал к полю за лесом,
через который бежали наши и, не слушаясь команды, спускались под гору.
Наступила та минута нравственного колебания, которая решает участь сражений:
послушают эти расстроенные толпы солдат голоса своего командира или,
оглянувшись на него, побегут дальше. Несмотря на отчаянный крик прежде столь
грозного для солдата голоса полкового командира, несмотря на разъяренное,
багровое, на себя не похожее лицо полкового командира и маханье шпагой,
солдаты все бежали, разговаривали, стреляли в воздух и не слушали команды.
Нравственное колебание, решающее участь сражений, очевидно, разрешалось в
пользу страха.
Генерал закашлялся от крика и порохового дыма и остановился в отчаянии.
Все казалось потеряно, но в эту минуту французы, наступавшие на наших,
вдруг, без видимой причины, побежали назад, скрылись из опушки леса, и в
лесу показались русские стрелки. Это была рота Тимохина, которая одна в лесу
удержалась в порядке и, засев в канаву у леса, неожиданно атаковала
французов. Тимохин с таким отчаянным криком бросился на французов и с такою
безумною и пьяною решительностью, с одною шпажкой, набежал на неприятеля,
что французы, не успев опомниться, побросали оружие и побежали. Долохов,
бежавший рядом с Тимохиным, в упор убил одного француза и первый взял за
воротник сдавшегося офицера. Бегущие возвратились, баталионы собрались, и
французы, разделившие было на две части войска левого фланга, на мгновение
были оттеснены. Резервные части успели соединиться, и беглецы остановились.
Полковой командир стоял с майором Экономовым у моста, пропуская мимо себя
отступающие роты, когда к нему подошел солдат, взял его за стремя и почти
прислонился к нему. На солдате была синеватая, фабричного сукна шинель,
ранца и кивера не было, голова была повязана, и через плечо была надета
французская зарядная сумка. Он в руках держал офицерскую шпагу. Солдат был
бледен, голубые глаза его нагло смотрели в лицо полковому командиру, а рот
улыбался.Несмотря на то,что полковой командир был занят отданием приказания
майору Экономову, он не мог не обратить внимания на этого солдата.
- Ваше превосходительство, вот два трофея, - сказал Долохов, указывая
на французскую шпагу и сумку. - Мною взят в плен офицер. Я остановил роту. -
Долохов тяжело дышал от усталости; он говорил с остановками. - Вся рота
может свидетельствовать. Прошу запомнить, ваше превосходительство!
- Хорошо, хорошо, - сказал полковой командир и обратился к майору
Экономову.
Но Долохов не отошел; он развязал платок, дернул его и показал
запекшуюся в волосах кровь.
- Рана штыком, я остался во фронте. Попомните, ваше превосходительство.
- - -
Про батарею Тушина было забыто, и только в самом конце дела, продолжая
слышать канонаду в центре, князь Багратион послал туда дежурного
штаб-офицера и потом князя Андрея, чтобы велеть батарее отступать как можно
скорее. Прикрытие, стоявшее подле пушек Тушина, ушло, по чьему-то
приказанию, в середине дела; но батарея продолжала стрелять и не была взята
французами только потому, что неприятель не мог предполагать дерзости
стрельбы четырех никем не защищенных пушек. Напротив, по энергичному
действию этой батареи он предполагал, что здесь, в центре, сосредоточены
главные силы русских, и два раза пытался атаковать этот пункт и оба раза был
прогоняем картечными выстрелами одиноко стоявших на этом возвышении четырех
пушек.
Скоро после отъезда князя Багратиона Тушину удалось зажечь Шенграбен.
- Вишь, засумятились! Горит! Вишь, дым-то! Ловко! Важно! Дым-то,
дым-то! - заговорила прислуга, оживляясь.
Все орудия без приказания били в направлении пожара. Как будто
подгоняя, подкрикивали солдаты к каждому выстрелу: "Ловко! Вот так-так! Ишь,
ты... Важно!" Пожар, разносимый ветром, быстро распространялся. Французские
колонны, выступившие за деревню, ушли назад, но, как бы в наказание за эту
неудачу, неприятель выставил правее деревни десять орудий и стал бить из них
по Тушину.
Из-за детской радости, возбужденной пожаром, и азарта удачной стрельбы
по французам, наши артиллеристы заметили эту батарею только тогда, когда два
ядра и вслед за ними еще четыре ударили между орудиями и одно повалило двух
лошадей, а другое оторвало ногу ящичному вожатому. Оживление, раз
установившееся, однако, не ослабело, а только переменило настроение. Лошади
были заменены другими из запасного лафета, раненые убраны, и четыре орудия
повернуты против десятипушечной батареи. Офицер, товарищ Тушина, был убит в
начале дела, и в продолжение часа из сорока человек прислуги выбыли
семнадцать, но артиллеристы все так же были веселы и оживлены. Два раза они
замечали, что внизу, близко от них, показывались французы, и тогда они били
по них картечью.
Маленький человек, с слабыми, неловкими движениями, требовал себе
беспрестанно у денщика еще трубочку за это, как он говорил, и, рассыпая из
нее огонь, выбегал вперед и из-под маленькой ручки смотрел на французов.
- Круши, ребята! - приговаривал он и сам подхватывал орудия за колеса и
вывинчивал винты.
В дыму, оглушаемый беспрерывными выстрелами, заставлявшими его каждый
раз вздрагивать, Тушин, не выпуская своей носогрелки, бегал от одного орудия
к другому, то прицеливаясь, то считая заряды, то распоряжаясь переменой и
перепряжкой убитых и раненых лошадей, и покрикивал своим слабым тоненьким,
нерешительным голоском. Лицо его все более и более оживлялось. Только когда
убивали или ранили людей, он морщился и, отворачиваясь от убитого, сердито
кричал на людей, как всегда, мешкавших поднять раненого или тело. Солдаты,
большею частью красивые молодцы (как и всегда в батарейной роте, на две
головы выше своего офицера и вдвое шире его), все, как дети в
затруднительном положении, смотрели на своего командира, и то выражение,
которое было на его лице, неизменно отражалось на их лицах.
Вследствие этого страшного гула, шума, потребности внимания и
деятельности Тушин не испытывал ни малейшего неприятного чувства страха, и
мысль, что его могут убить или больно ранить, не приходила ему в голову.
Напротив, ему становилось все веселее и веселее. Ему казалось, что уже очень
давно, едва ли не вчера, была та минута, когда он увидел неприятеля и сделал
первый выстрел, и что клочок поля, на котором он стоял, был ему давно
знакомым, родственным местом. Несмотря на то, что он все помнил, все
соображал, все делал, что мог делать самый лучший офицер в его положении, он
находился в состоянии, похожем на лихорадочный бред или на состояние пьяного
человека.
Из-за оглушающих со всех сторон звуков своих орудий, из-за свиста и
ударов снарядов неприятелей, из-за вида вспотевшей, раскрасневшейся,
торопящейся около орудий прислуги, из-за вида крови людей и лошадей, из-за
вида дымков неприятеля на той стороне (после которых всякий раз прилетало
ядро и било в землю, в человека, в орудие или в лошадь), из-за вида этих
предметов у него в голове установился свой фантастический мир, который
составлял его наслаждение в эту минуту. Неприятельские пушки в его
воображении были не пушки, а трубки, из которых редкими клубами выпускал дым
невидимый курильщик.
- Вишь, пыхнул опять, - проговорил Тушин шопотом про себя, в то время
как с горы выскакивал клуб дыма и влево полосой относился ветром, - теперь
мячик жди - отсылать назад.
- Что прикажете, ваше благородие? - спросил фейерверкер, близко
стоявший около него и слышавший, что он бормотал что-то.
- Ничего, гранату... - отвечал он.
"Ну-ка, наша Матвевна", говорил он про себя. Матвевной представлялась в
его воображении большая крайняя, старинного литья пушка. Муравьями
представлялись ему французы около своих орудий. Красавец и пьяница первый
номер второго орудия в его мире был дядя; Тушин чаще других смотрел на него
и радовался на каждое его движение. Звук то замиравшей, то опять
усиливавшейся ружейной перестрелки под горою представлялся ему чьим-то
дыханием. Он прислушивался к затиханью и разгоранью этих звуков.
- Ишь, задышала опять, задышала, - говорил он про себя.
Сам он представлялся себе огромного роста, мощным мужчиной, который
обеими руками швыряет французам ядра.
- Ну, Матвевна, матушка, не выдавай! - говорил он, отходя от орудия,
как над его головой раздался чуждый, незнакомый голос:
- Капитан Тушин! Капитан!
Тушин испуганно оглянулся. Это был тот штаб-офицер, который выгнал его
из Грунта. Он запыхавшимся голосом кричал ему:
- Что вы, с ума сошли. Вам два раза приказано отступать, а вы...
"Ну, за что они меня?..." думал про себя Тушин, со страхом глядя на
начальника.
- Я... ничего... - проговорил он, приставляя два пальца к козырьку. -
Я...
Но полковник не договорил всего, что хотел. Близко пролетевшее ядро
заставило его, нырнув, согнуться на лошади. Он замолк и только что хотел
сказать еще что-то, как еще ядро остановило его. Он поворотил лошадь и
поскакал прочь.
- Отступать! Все отступать! - прокричал он издалека. Солдаты
засмеялись. Через минуту приехал адъютант с тем же приказанием.
Это был князь Андрей. Первое, что он увидел, выезжая на то
пространство, которое занимали пушки Тушина, была отпряженная лошадь с
перебитою ногой, которая ржала около запряженных лошадей. Из ноги ее, как из
ключа, лилась кровь. Между передками лежало несколько убитых. Одно ядро за
другим пролетало над ним, в то время как он подъезжал, и он почувствовал,
как нервическая дрожь пробежала по его спине. Но одна мысль о том, что он
боится, снова подняла его. "Я не могу бояться", подумал он и медленно слез с
лошади между орудиями. Он передал приказание и не уехал с батареи. Он решил,
что при себе снимет орудия с позиции и отведет их. Вместе с Тушиным, шагая
через тела и под страшным огнем французов, он занялся уборкой орудий.
- А то приезжало сейчас начальство, так скорее драло, - сказал
фейерверкер князю Андрею, - не так, как ваше благородие.
Князь Андрей ничего не говорил с Тушиным. Они оба были и так заняты,
что, казалось, и не видали друг друга. Когда, надев уцелевшие из четырех два
орудия на передки, они двинулись под гору (одна разбитая пушка и единорог
были оставлены), князь Андрей подъехал к Тушину.
- Ну, до свидания, - сказал князь Андрей, протягивая руку Тушину.
- До свидания, голубчик, - сказал Тушин, - милая душа! прощайте,
голубчик, - сказал Тушин со слезами, которые неизвестно почему вдруг
выступили ему на глаза.

XXI.

Ветер стих, черные тучи низко нависли над местом сражения, сливаясь на
горизонте с пороховым дымом. Становилось темно, и тем яснее обозначалось в
двух местах зарево пожаров. Канонада стала слабее, но трескотня ружей сзади
и справа слышалась еще чаще и ближе. Как только Тушин с своими орудиями,
объезжая и наезжая на раненых, вышел из-под огня и спустился в овраг, его
встретило начальство и адъютанты, в числе которых были и штаб-офицер и
Жерков, два раза посланный и ни разу не доехавший до батареи Тушина. Все
они, перебивая один другого, отдавали и передавали приказания, как и куда
итти, и делали ему упреки и замечания. Тушин ничем не распоряжался и молча,
боясь говорить, потому что при каждом слове он готов был, сам не зная
отчего, заплакать, ехал сзади на своей артиллерийской кляче. Хотя раненых
велено было бросать, много из них тащилось за войсками и просилось на
орудия. Тот самый молодцоватый пехотный офицер, который перед сражением
выскочил из шалаша Тушина, был, с пулей в животе, положен на лафет Матвевны.
Под горой бледный гусарский юнкер, одною рукой поддерживая другую, подошел к
Тушину и попросился сесть.
- Капитан, ради Бога, я контужен в руку, - сказал он робко. - Ради
Бога, я не могу итти. Ради Бога!
Видно было, что юнкер этот уже не раз просился где-нибудь сесть и везде
получал отказы. Он просил нерешительным и жалким голосом.
- Прикажите посадить, ради Бога.
- Посадите, посадите, - сказал Тушин. - Подложи шинель, ты,
дядя, -обратился он к своему любимому солдату. - А где офицер раненый?
- Сложили, кончился, - ответил кто-то.
- Посадите. Садитесь, милый, садитесь. Подстели шинель, Антонов.
Юнкер был Ростов. Он держал одною рукой другую, был бледен, и нижняя
челюсть тряслась от лихорадочной дрожи. Его посадили на Матвевну, на то
самое орудие, с которого сложили мертвого офицера. На подложенной шинели
была кровь, в которой запачкались рейтузы и руки Ростова.
- Что, вы ранены, голубчик? - сказал Тушин, подходя к орудию, на
котором сидел Ростов.
- Нет, контужен.
- Отчего же кровь-то на станине? - спросил Тушин.
- Это офицер, ваше благородие, окровянил, - отвечал солдат-артиллерист,
обтирая кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой
находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни
Гунтерсдорф, остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя
было различить мундиров солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с
правой стороны послышались опять крики и пальба. От выстрелов уже блестело в
темноте. Это была последняя атака французов, на которую отвечали солдаты,
засевшие в дома деревни. Опять все бросилось из деревни, но орудия Тушина не
могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча переглядывались,
ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы высыпали
оживленные говором солдаты.
- Цел, Петров? - спрашивал один.
- Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, - говорил другой.
- Ничего не видать. Как они в своих-то зажарили! Не видать; темь,
братцы. Нет ли напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке,
орудия Тушина, как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда-то
вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, все в одном
направлении, гудя шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле
из-за всех других звуков яснее всех были стоны и голоса раненых во мраке
ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь этот мрак, окружавший войска.
Их стоны и мрак этой ночи - это было одно и то же. Через несколько времени в
движущейся толпе произошло волнение. Кто-то проехал со свитой на белой
лошади и что-то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль?
Благодарил, что ли? - послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся
движущаяся масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились),
и пронесся слух, что велено остановиться. Все остановились, как шли, на
середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись
по роте, послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря
для юнкера и сел у огня, разложенного на дороге солдатами. Ростов
перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь от боли, холода и сырости трясла
все его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог заснуть от
мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал
глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо-красным, то на
сутуловатую слабую фигуру Тушина, по-турецки сидевшего подле него. Большие
добрые и умные глаза Тушина с сочувствием и состраданием устремлялись на
него. Он видел, что Тушин всею душой хотел и ничем не мог помочь ему.
Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и
кругом размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи
лошадиных копыт, ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся
гул.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после
бури укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и
слушал, что происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к
костру, присел на корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
- Ничего, ваше благородие? - сказал он, вопросительно обращаясь к
Тушину. - Вот отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю, где. Беда!
Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой
и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы
провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они
отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой-то сапог.
- Как же, ты поднял! Ишь, ловок, - кричал один хриплым голосом.
Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окровавленною
подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.
- Что ж, умирать, что ли, как собаке? - говорил он.
Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку
в пехоту.
- Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки,
благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, - говорил он, унося
куда-то в темноту краснеющуюся головешку.
За этим солдатом четыре солдата, неся что-то тяжелое на шинели, прошли
мимо костра. Один из них споткнулся.
- Ишь, черти, на дороге дрова положили, - проворчал он.
- Кончился, что ж его носить? - сказал один из них.
- Ну, вас!
И они скрылись во мраке с своею ношей.
- Что? болит? - спросил Тушин шопот

* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. *

I.

Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать
людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек,
успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно,
смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные
планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но
которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и
соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали
представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил
себе, например: "Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие
и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия", или он
не говорил себе: "Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и
занять нужные мне 40 тысяч"; но человек в силе встречался ему, и в ту же
минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и
князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления,
по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него
назначение в камер-юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и
настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и
остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной
уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал все, что было нужно
для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий
обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в
обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше
и ниже себя поставленными. Что-то влекло его постоянно к людям сильнее или
богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда
надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего
одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным,
занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою.
Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о
значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем-то главного
управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые
прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и
огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные
лица -деловые, родственники, знакомые - все были одинаково хорошо, ласково
расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были
убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: "С
вашей необыкновенной добротой" или "при вашем прекрасном сердце", или "вы
сами так чисты, граф..." или "ежели бы он был так умен, как вы" и т. п., так
что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему
необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось,
что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми
и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая
старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами,
после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно
вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними
недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве
только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в
доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла
удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта
статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил
извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый
шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
- Сделай это для нее, mon cher; все-таки она много пострадала от
покойника, - сказал ему князь Василий, давая подписать какую-то бумагу в
пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было все-таки
бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об
участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и
с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к
нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала
Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы
неестественно, ежели бы кто-нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в
искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать
себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было
некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого
опьянения. Он чувствовал себя центром какого-то важного общего движения;
чувствовал, что от него что-то постоянно ожидается; что, не сделай он того,
он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то-то и то-то, все будет
хорошо, - и он делал то, что требовали от него, но это что-то хорошее все
оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим
овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера.
Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного,
но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов
этого беспомощного юношу, сына его друга, aprиs tout, [1] и с таким огромным
состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти
графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и
предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и
уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
"Vous savez, que je suis accablй d'affaires et que ce n'est que par
pure charitй, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que
je vous propose est la seule chose faisable". [2]
- Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, - сказал он ему однажды,
закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то,
что он говорил, было давным-давно решено между ними и не могло быть решено
иначе.
- Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь
у нас все важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от
канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и
сделан камер-юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой
произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел
было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном,
который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в
случае необходимости крайнего убеждения.
- Mais, mon cher, [3] я это сделал для себя, для своей совести, и меня
благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а
потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты все сам в Петербурге увидишь.
И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. - Князь Василий
вздохнул. - Так-так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет.
Ах да, я было и забыл, - прибавил еще князь Василий, - ты знаешь, mon cher,
что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе
не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с "рязанского", было несколько тысяч
оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей
окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому
что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств,
зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в
Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и все наступающего, но
не совершающегося какого-то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия
ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в
провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни
проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу
в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Все время его проходило на
обедах, балах и преимущественно у князя Василия - в обществе толстой
княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену,
происшедшую в общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то,
что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его,
кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются
глупыми, как скоро он громко выговорит, и что, напротив, самые тупые речи
Ипполита выходят умными и милыми. Теперь все, что ни говорил он, все
выходило charmant. [4] Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он
видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его скромности,
воздерживалась от этого.
В начале зимы с 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны Павловны обычную
розовую записку с приглашением, в котором было прибавлено: "Vous trouverez
chez moi la belle Hйlиne, qu'on ne se lasse jamais de voir". [5]
Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен
образовалась какая-то связь, признаваемая другими людьми, и эта мысль в одно
и то же время и испугала его, как будто на него накладывалось обязательство,
которое он не мог сдержать, и вместе понравилась ему, как забавное
предположение.
Вечер Анны Павловны был такой же, как и первый, только новинкой,
которою угощала Анна Павловна своих гостей, был теперь не Мортемар, а
дипломат, приехавший из Берлина и привезший самые свежие подробности о
пребывании государя Александра в Потсдаме и о том, как два высочайшие друга
поклялись там в неразрывном союзе отстаивать правое дело против врага
человеческого рода. Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти,
относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого человека, к
смерти графа Безухого (все постоянно считали долгом уверять Пьера, что он
очень огорчен кончиною отца, которого он почти не знал), - и грусти точно
такой же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях об
августейшей императрице Марии Феодоровне. Пьер почувствовал себя польщенным
этим. Анна Павловна с своим обычным искусством устроила кружки своей
гостиной. Большой кружок, где были князь Василий и генералы, пользовался
дипломатом. Другой кружок был у чайного столика. Пьер хотел присоединиться к
первому, но Анна Павловна, находившаяся в раздраженном состоянии полководца
на поле битвы, когда приходят тысячи новых блестящих мыслей, которые едва
успеваешь приводить в исполнение, Анна Павловна, увидев Пьера, тронула его
пальцем за рукав.
- Attendez, j'ai des vues sur vous pour ce soir. [6] Она взглянула на
Элен и улыбнулась ей. - Ma bonne Hйlиne, il faut, que vous soyez charitable
pour ma рauvre tante, qui a une adoration pour vous. Allez lui tenir
compagnie pour 10 minutes. [7] А чтоб вам не очень скучно было, вот вам
милый граф, который не откажется за вами следовать.
Красавица направилась к тетушке, но Пьера Анна Павловна еще удержала
подле себя, показывая вид, как будто ей надо сделать еще последнее
необходимое распоряжение.
- Не правда ли, она восхитительна? - сказала она Пьеру, указывая на
отплывающую величавую красавицу. - Et quelle tenue! [8] Для такой молодой
девушки и такой такт, такое мастерское уменье держать себя! Это происходит
от сердца! Счастлив будет тот, чьей она будет! С нею самый несветский муж
будет невольно занимать самое блестящее место в свете. Не правда ли? Я
только хотела знать ваше мнение, - и Анна Павловна отпустила Пьера.
Пьер с искренностью отвечал Анне Павловне утвердительно на вопрос ее об
искусстве Элен держать себя. Ежели он когда-нибудь думал об Элен, то думал
именно о ее красоте и о том не обыкновенном ее спокойном уменьи быть
молчаливо-достойною в свете.
Тетушка приняла в свой уголок двух молодых людей, но, казалось, желала
скрыть свое обожание к Элен и желала более выразить страх перед Анной
Павловной. Она взглядывала на племянницу, как бы спрашивая, что ей делать с
этими людьми. Отходя от них, Анна Павловна опять тронула пальчиком рукав
Пьера и проговорила:
- J'espиre, que vous ne direz plus qu'on s'ennuie chez moi, [9] - и
взглянула на Элен.
Элен улыбнулась с таким видом, который говорил, что она не допускала
возможности, чтобы кто-либо мог видеть ее и не быть восхищенным. Тетушка
прокашлялась, проглотила слюни и по-французски сказала, что она очень рада
видеть Элен; потом обратилась к Пьеру с тем же приветствием и с той же
миной. В середине скучливого и спотыкающегося разговора Элен оглянулась на
Пьера и улыбнулась ему той улыбкой, ясной, красивой, которой она улыбалась
всем. Пьер так привык к этой улыбке, так мало она выражала для него, что он
не обратил на нее никакого внимания. Тетушка говорила в это время о
коллекции табакерок, которая была у покойного отца Пьера, графа Безухого, и
показала свою табакерку. Княжна Элен попросила посмотреть портрет мужа
тетушки, который был сделан на этой табакерке.
- Это, верно, делано Винесом, - сказал Пьер, называя известного
миниатюриста, нагибаясь к столу, чтоб взять в руки табакерку, и
прислушиваясь к разговору за другим столом.
Он привстал, желая обойти, но тетушка подала табакерку прямо через
Элен, позади ее. Элен нагнулась вперед, чтобы дать место, и, улыбаясь,
оглянулась. Она была, как и всегда на вечерах, в весьма открытом по
тогдашней моде спереди и сзади платье. Ее бюст, казавшийся всегда мраморным
Пьеру, находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими
близорукими глазами невольно различал живую прелесть ее плеч и шеи, и так
близко от его губ, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикоснуться до
нее. Он слышал тепло ее тела, запах духов и скрып ее корсета при движении.
Он видел не ее мраморную красоту, составлявшую одно целое с ее платьем, он
видел и чувствовал всю прелесть ее тела, которое было закрыто только
одеждой. И, раз увидав это, он не мог видеть иначе, как мы не можем
возвратиться к раз объясненному обману.
"Так вы до сих пор не замечали, как я прекрасна? - как будто сказала
Элен. - Вы не замечали, что я женщина? Да, я женщина, которая может
принадлежать всякому и вам тоже", сказал ее взгляд. И в ту же минуту Пьер
почувствовал, что Элен не только могла, но должна была быть его женою, что
это не может быть иначе.
Он знал это в эту минуту так же верно, как бы он знал это, стоя под
венцом с нею. Как это будет? и когда? он не знал; не знал даже, хорошо ли
это будет (ему даже чувствовалось, что это нехорошо почему-то), но он знал,
что это будет.
Пьер опустил глаза, опять поднял их и снова хотел увидеть ее такою
дальнею, чужою для себя красавицею, какою он видал ее каждый день прежде; но
он не мог уже этого сделать. Не мог, как не может человек, прежде смотревший
в тумане на былинку бурьяна и видевший в ней дерево, увидав былинку, снова
увидеть в ней дерево. Она была страшно близка ему. Она имела уже власть над
ним. И между ним и ею не было уже никаких преград, кроме преград его
собственной воли.
- Bon, je vous laisse dans votre petit coin. Je vois, que vous y кtes
trиs bien, [10] - сказал голос Анны Павловны.
И Пьер, со страхом вспоминая, не сделал ли он чего-нибудь
предосудительного, краснея, оглянулся вокруг себя. Ему казалось, что все
знают, так же как и он, про то, что с ним случилось.
Через несколько времени, когда он подошел к большому кружку, Анна
Павловна сказала ему:
- On dit que vous embellissez votre maison de Pйtersbourg. [11]
(Это была правда: архитектор сказал, что это нужно ему, и Пьер, сам не
зная, зачем, отделывал свой огромный дом в Петербурге.)
- C'est bien, mais ne dйmйnagez pas de chez le prince Ваsile. Il est
bon d'avoir un ami comme le prince, - сказала она, улыбаясь князю Василию. -
J'en sais quelque chose. N'est-ce pas? [12] А вы еще так молоды. Вам нужны
советы. Вы не сердитесь на меня, что я пользуюсь правами старух. - Она
замолчала, как молчат всегда женщины, чего-то ожидая после того, как скажут
про свои года. - Если вы женитесь, то другое дело. - И она соединила их в
один взгляд. Пьер не смотрел на Элен, и она на него. Но она была все так же
страшно близка ему. Он промычал что-то и покраснел.
Вернувшись домой, Пьер долго не мог заснуть, думая о том, что с ним
случилось. Что же случилось с ним? Ничего. Он только понял, что женщина,
которую он знал ребенком, про которую он рассеянно говорил: "да, хороша",
когда ему говорили, что Элен красавица, он понял, что эта женщина может
принадлежать ему.
"Но она глупа, я сам говорил, что она глупа, - думал он. - Что-то
гадкое есть в том чувстве, которое она возбудила во мне, что-то запрещенное.
Мне говорили, что ее брат Анатоль был влюблен в нее, и она влюблена в него,
что была целая история, и что от этого услали Анатоля. Брат ее - Ипполит...
Отец ее - князь Василий... Это нехорошо", думал он; и в то же время как он
рассуждал так (еще рассуждения эти оставались неоконченными), он заставал
себя улыбающимся и сознавал, что другой ряд рассуждений всплывал из-за
первых, что он в одно и то же время думал о ее ничтожестве и мечтал о том,
как она будет его женой, как она может полюбить его, как она может быть
совсем другою, и как все то, что он об ней думал и слышал, может быть
неправдою. И он опять видел ее не какою-то дочерью князя Василья, а видел
все ее тело, только прикрытое серым платьем. "Но нет, отчего же прежде не
приходила мне в голову эта мысль?" И опять он говорил себе, что это
невозможно; что что-то гадкое, противоестественное, как ему казалось,
нечестное было бы в этом браке. Он вспоминал ее прежние слова, взгляды, и
слова и взгляды тех, кто их видал вместе. Он вспомнил слова и взгляды Анны
Павловны, когда она говорила ему о доме, вспомнил тысячи таких намеков со
стороны князя Василья и других, и на него нашел ужас, не связал ли он уж
себя чем-нибудь в исполнении такого дела, которое, очевидно, нехорошо и
которое он не должен делать. Но в то же время, как он сам себе выражал это
решение, с другой стороны души всплывал ее образ со всею своею женственной
красотою.

II.

В ноябре месяце 1805 года князь Василий должен был ехать на ревизию в
четыре губернии. Он устроил для себя это назначение с тем, чтобы побывать
заодно в своих расстроенных имениях, и захватив с собой (в месте
расположения его полка) сына Анатоля, с ним вместе заехать к князю Николаю
Андреевичу Болконскому с тем, чтоб женить сына на дочери этого богатого
старика. Но прежде отъезда и этих новых дел, князю Василью нужно было решить
дела с Пьером, который, правда, последнее время проводил целые дни дома, т.
е. у князя Василья, у которого он жил, был смешон, взволнован и глуп (как
должен быть влюбленный) в присутствии Элен, но все еще не делал предложения.
"Tout зa est bel et bon, mais il faut que зa finisse", [13] - сказал
себе раз утром князь Василий со вздохом грусти, сознавая, что Пьер, стольким
обязанный ему (ну, да Христос с ним!), не совсем хорошо поступает в этом
деле. "Молодость... легкомыслие... ну, да Бог с ним, - подумал князь
Василий, с удовольствием чувствуя свою доброту: -mais il faut, que зa
finisse. После завтра Лелины именины, я позову кое-кого, и ежели он не
поймет, что он должен сделать, то уже это будет мое дело. Да, мое дело. Я -
отец!"
Пьер полтора месяца после вечера Анны Павловны и последовавшей за ним
бессонной, взволнованной ночи, в которую он решил, что женитьба на Элен была
бы несчастие, и что ему нужно избегать ее и уехать, Пьер после этого решения
не переезжал от князя Василья и с ужасом чувствовал, что каждый день он
больше и больше в глазах людей связывается с нею, что он не может никак
возвратиться к своему прежнему взгляду на нее, что он не может и оторваться
от нее, что это будет ужасно, но что он должен будет связать с нею свою
судьбу. Может быть, он и мог бы воздержаться, но не проходило дня, чтобы у
князя Василья (у которого редко бывал прием) не было бы вечера, на котором
должен был быть Пьер, ежели он не хотел расстроить общее удовольствие и
обмануть ожидания всех. Князь Василий в те редкие минуты, когда бывал дома,
проходя мимо Пьера, дергал его за руку вниз, рассеянно подставлял ему для
поцелуя выбритую, морщинистую щеку и говорил или "до завтра", или "к обеду,
а то я тебя не увижу", или "я для тебя остаюсь" и т. п. Но несмотря на то,
что, когда князь Василий оставался для Пьера (как он это говорил), он не
говорил с ним двух слов, Пьер не чувствовал себя в силах обмануть его
ожидания. Он каждый день говорил себе все одно и одно: "Надо же, наконец,
понять ее и дать себе отчет: кто она? Ошибался ли я прежде или теперь
ошибаюсь? Нет, она не глупа; нет, она прекрасная девушка! - говорил он сам
себе иногда. - Никогда ни в чем она не ошибается, никогда она ничего не
сказала глупого. Она мало говорит, но то, что она скажет, всегда просто и
ясно. Так она не глупа. Никогда она не смущалась и не смущается. Так она не
дурная женщина!" Часто ему случалось с нею начинать рассуждать, думать
вслух, и всякий раз она отвечала ему на это либо коротким, но кстати
сказанным замечанием, показывавшим, что ее это не интересует, либо
молчаливой улыбкой и взглядом, которые ощутительнее всего показывали Пьеру
ее превосходство. Она была права, признавая все рассуждения вздором в
сравнении с этой улыбкой.
Она обращалась к нему всегда с радостной, доверчивой, к нему одному
относившейся улыбкой, в которой было что-то значительней того, что было в
общей улыбке, украшавшей всегда ее лицо. Пьер знал, что все ждут только
того, чтобы он, наконец, сказал одно слово, переступил через известную
черту, и он знал, что он рано или поздно переступит через нее; но какой-то
непонятный ужас охватывал его при одной мысли об этом страшном шаге. Тысячу
раз в продолжение этого полутора месяца, во время которого он чувствовал
себя все дальше и дальше втягиваемым в ту страшившую его пропасть, Пьер
говорил себе: "Да что ж это? Нужна решимость! Разве нет у меня ее?"
Он хотел решиться, но с ужасом чувствовал, что не было у него в этом
случае той решимости, которую он знал в себе и которая действительно была в
нем. Пьер принадлежал к числу тех людей, которые сильны только тогда, когда
они чувствуют себя вполне чистыми. А с того дня, как им владело то чувство
желания, которое он испытал над табакеркой у Анны Павловны, несознанное
чувство виноватости этого стремления парализировало его решимость.
В день именин Элен у князя Василья ужинало маленькое общество людей
самых близких, как говорила княгиня, родные и друзья. Всем этим родным и
друзьям дано было чувствовать, что в этот день должна решиться участь
именинницы.
Гости сидели за ужином. Княгиня Курагина, массивная, когда-то красивая,
представительная женщина сидела на хозяйском месте. По обеим сторонам ее
сидели почетнейшие гости - старый генерал, его жена, Анна Павловна Шерер; в
конце стола сидели менее пожилые и почетные гости, и там же сидели домашние,
Пьер и Элен, - рядом. Князь Василий не ужинал: он похаживал вокруг стола, в
веселом расположении духа, подсаживаясь то к тому, то к другому из гостей.
Каждому он говорил небрежное и приятное слово, исключая Пьера и Элен,
которых пр

III.

Старый князь Николай Андреич Болконский в декабре 1805 года получил
письмо от князя Василия, извещавшего его о своем приезде вместе с сыном. ("Я
еду на ревизию, и, разумеется, мне 100 верст не крюк, чтобы посетить вас,
многоуважаемый благодетель, - писал он, - и Анатоль мой провожает меня и
едет в армию; и я надеюсь, что вы позволите ему лично выразить вам то
глубокое уважение, которое он, подражая отцу, питает к вам".)
- Вот Мари и вывозить не нужно: женихи сами к нам едут, - неосторожно
сказала маленькая княгиня, услыхав про это.
Князь Николай Андреич поморщился и ничего не сказал.
Через две недели после получения письма, вечером, приехали вперед люди
князя Василья, а на другой день приехал и он сам с сыном.
Старик Болконский всегда был невысокого мнения о характере князя
Василья, и тем более в последнее время, когда князь Василий в новые
царствования при Павле и Александре далеко пошел в чинах и почестях. Теперь
же, по намекам письма и маленькой княгини, он понял, в чем дело, и невысокое
мнение о князе Василье перешло в душе князя Николая Андреича в чувство
недоброжелательного презрения. Он постоянно фыркал, говоря про него. В тот
день, как приехать князю Василью, князь Николай Андреич был особенно
недоволен и не в духе. Оттого ли он был не в духе, что приезжал князь
Василий, или оттого он был особенно недоволен приездом князя Василья, что
был не в духе; но он был не в духе, и Тихон еще утром отсоветывал
архитектору входить с докладом к князю.
- Слышите, как ходит, - сказал Тихон, обращая внимание архитектора на
звуки шагов князя. - На всю пятку ступает - уж мы знаем...
Однако, как обыкновенно, в 9-м часу князь вышел гулять в своей
бархатной шубке с собольим воротником и такой же шапке. Накануне выпал снег.
Дорожка, по которой хаживал князь Николай Андреич к оранжерее, была
расчищена, следы метлы виднелись на разметанном снегу, и лопата была
воткнута в рыхлую насыпь снега, шедшую с обеих сторон дорожки. Князь прошел
по оранжереям, по дворне и постройкам, нахмуренный и молчаливый.
- А проехать в санях можно? - спросил он провожавшего его до дома
почтенного, похожего лицом и манерами на хозяина, управляющего.
- Глубок снег, ваше сиятельство. Я уже по прешпекту разметать велел.
Князь наклонил голову и подошел к крыльцу. "Слава тебе,
Господи, -подумал управляющий, - пронеслась туча!"
- Проехать трудно было, ваше сиятельство, - прибавил управляющий. -Как
слышно было, ваше сиятельство, что министр пожалует к вашему сиятельству?
Князь повернулся к управляющему и нахмуренными глазами уставился на
него.
- Что? Министр? Какой министр? Кто велел? - заговорил он своим
пронзительным, жестким голосом. - Для княжны, моей дочери, не расчистили, а
для министра! У меня нет министров!
- Ваше сиятельство, я полагал...
- Ты полагал! - закричал князь, все поспешнее и несвязнее выговаривая
слова. - Ты полагал... Разбойники! прохвосты! Я тебя научу полагать, - и,
подняв палку, он замахнулся ею на Алпатыча и ударил бы, ежели бы управляющий
невольно не отклонился от удара. - Полагал! Прохвосты! - торопливо кричал
он. Но, несмотря на то, что Алпатыч, сам испугавшийся своей
дерзости -отклониться от удара, приблизился к князю, опустив перед ним
покорно свою плешивую голову, или, может быть, именно от этого князь,
продолжая кричать: "прохвосты! закидать дорогу!" не поднял другой раз палки
и вбежал в комнаты.
Перед обедом княжна и m-lle Bourienne, знавшие, что князь не в духе,
стояли, ожидая его: m-lle Bourienne с сияющим лицом, которое говорило: "Я
ничего не знаю, я такая же, как и всегда", и княжна Марья - бледная,
испуганная, с опущенными глазами. Тяжелее всего для княжны Марьи было то,
что она знала, что в этих случаях надо поступать, как m-lle Bourime, но не
могла этого сделать. Ей казалось: "сделаю я так, как будто не замечаю, он
подумает, что у меня нет к нему сочувствия; сделаю я так, что я сама скучна
и не в духе, он скажет (как это и бывало), что я нос повесила", и т. п.
Князь взглянул на испуганное лицо дочери и фыркнул.
- Др... или дура!... - проговорил он.
"И той нет! уж и ей насплетничали", подумал он про маленькую княгиню,
которой не было в столовой.
- А княгиня где? - спросил он. - Прячется?...
- Она не совсем здорова, - весело улыбаясь, сказала m-llе Bourienne, -
она не выйдет. Это так понятно в ее положении.
- Гм! гм! кх! кх! - проговорил князь и сел за стол.
Тарелка ему показалась не чиста; он указал на пятно и бросил ее. Тихон
подхватил ее и передал буфетчику. Маленькая княгиня не была нездорова; но
она до такой степени непреодолимо боялась князя, что, услыхав о том, как он
не в духе, она решилась не выходить.
- Я боюсь за ребенка, - говорила она m-lle Bourienne, - Бог знает, что
может сделаться от испуга.
Вообще маленькая княгиня жила в Лысых Горах постоянно под чувством
страха и антипатии к старому князю, которой она не сознавала, потому что
страх так преобладал, что она не могла чувствовать ее. Со стороны князя была
тоже антипатия, но она заглушалась презрением. Княгиня, обжившись в Лысых
Горах, особенно полюбила m-lle Bourienne, проводила с нею дни, просила ее
ночевать с собой и с нею часто говорила о свекоре и судила его.
- Il nous arrive du monde, mon prince, [18] - сказала m-lle Bourienne,
своими розовенькими руками развертывая белую салфетку. - Son excellence le
рrince Kouraguine avec son fils, а ce que j'ai entendu dire? [19] -
вопросительно сказала она.
- Гм... эта excellence мальчишка... я его определил в
коллегию, -оскорбленно сказал князь. - А сын зачем, не могу понять. Княгиня
Лизавета Карловна и княжна Марья, может, знают; я не знаю, к чему он везет
этого сына сюда. Мне не нужно. - И он посмотрел на покрасневшую дочь.
- Нездорова, что ли? От страха министра, как нынче этот болван Алпатыч
сказал.
- Нет, mon pиre. [20]
Как ни неудачно попала m-lle Bourienne на предмет разговора, она не
остановилась и болтала об оранжереях, о красоте нового распустившегося
цветка, и князь после супа смягчился.
После обеда он прошел к невестке. Маленькая княгиня сидела за маленьким
столиком и болтала с Машей, горничной. Она побледнела, увидав свекора.
Маленькая княгиня очень переменилась. Она скорее была дурна, нежели
хороша, теперь. Щеки опустились, губа поднялась кверху, глаза были обтянуты
книзу.
- Да, тяжесть какая-то, - отвечала она на вопрос князя, что она
чувствует.
- Не нужно ли чего?
- Нет, merci, mon pиre. [21]
- Ну, хорошо, хорошо.
Он вышел и дошел до официантской. Алпатыч, нагнув голову, стоял в
официантской.
- Закидана дорога?
- Закидана, ваше сиятельство; простите, ради Бога, по одной глупости.
Князь перебил его и засмеялся своим неестественным смехом.
- Ну, хорошо, хорошо.
Он протянул руку, которую поцеловал Алпатыч, и прошел в кабинет.
Вечером приехал князь Василий. Его встретили на прешпекте (так
назывался проспект) кучера и официанты, с криком провезли его возки и сани к
флигелю по нарочно засыпанной снегом дороге.
Князю Василью и Анатолю были отведены отдельные комнаты.
Анатоль сидел, сняв камзол и подпершись руками в бока, перед столом, на
угол которого он, улыбаясь, пристально и рассеянно устремил свои прекрасные
большие глаза. На всю жизнь свою он смотрел как на непрерывное увеселение,
которое кто-то такой почему-то обязался устроить для него. Так же и теперь
он смотрел на свою поездку к злому старику и к богатой уродливой наследнице.
Все это могло выйти, по его предположению, очень хорошо и забавно. А отчего
же не жениться, коли она очень богата? Это никогда не мешает, думал Анатоль.
Он выбрился, надушился с тщательностью и щегольством, сделавшимися его
привычкою, и с прирожденным ему добродушно-победительным выражением, высоко
неся красивую голову, вошел в комнату к отцу. Около князя Василья хлопотали
его два камердинера, одевая его; он сам оживленно оглядывался вокруг себя и
весело кивнул входившему сыну, как будто он говорил: "Так, таким мне тебя и
надо!"
- Нет, без шуток, батюшка, она очень уродлива? А? - спросил он, как бы
продолжая разговор, не раз веденный во время путешествия.
- Полно. Глупости! Главное дело - старайся быть почтителен и
благоразумен с старым князем.
- Ежели он будет браниться, я уйду, - сказал Анатоль. - Я этих стариков
терпеть не могу. А?
- Помни, что для тебя от этого зависит все.
В это время в девичьей не только был известен приезд министра с сыном,
но внешний вид их обоих был уже подробно описан. Княжна Марья сидела одна в
своей комнате и тщетно пыталась преодолеть свое внутреннее волнение.
"Зачем они писали, зачем Лиза говорила мне про это? Ведь этого не может
быть! - говорила она себе, взглядывая в зеркало. - Как я выйду в гостиную?
Ежели бы он даже мне понравился, я бы не могла быть теперь с ним сама
собою". Одна мысль о взгляде ее отца приводила ее в ужас.
Маленькая княгиня и m-lle Bourienne получили уже все нужные сведения от
горничной Маши о том, какой румяный, чернобровый красавец был министерский
сын, и о том, как папенька их насилу ноги проволок на лестницу, а он, как
орел, шагая по три ступеньки, пробежал зa ним. Получив эти сведения,
маленькая княгиня с m-lle Bourienne,еще из коридора слышные своими
оживленно-переговаривавшими голосами, вошли в комнату княжны.
- Ils sont arrivйs, Marieie, [22] вы знаете? - сказала маленькая
княгиня, переваливаясь своим животом и тяжело опускаясь на кресло.
Она уже не была в той блузе, в которой сидела поутру, а на ней было
одно из лучших ее платьев; голова ее была тщательно убрана, и на лице ее
было оживление, не скрывавшее, однако, опустившихся и помертвевших очертаний
лица. В том наряде, в котором она бывала обыкновенно в обществах в
Петербурге, еще заметнее было, как много она подурнела. На m-lle Bourienne
тоже появилось уже незаметно какое-то усовершенствование наряда, которое
придавало ее хорошенькому, свеженькому лицу еще более привлекательности.
- Eh bien, et vous restez comme vous кtes, chиre princesse? -заговорила
она. - On va venir annoncer, que ces messieurs sont au salon; il faudra
descendre, et vous ne faites pas un petit brin de toilette! [23]
Маленькая княгиня поднялась с кресла, позвонила горничную и поспешно и
весело принялась придумывать наряд для княжны Марьи и приводить его в
исполнение. Княжна Марья чувствовала себя оскорбленной в чувстве
собственного достоинства тем, что приезд обещанного ей жениха волновал ее, и
еще более она была оскорблена тем, что обе ее подруги и не предполагали,
чтобы это могло быть иначе. Сказать им, как ей совестно было за себя и за
них, это значило выдать свое волнение; кроме того отказаться от наряжения,
которое предлагали ей, повело бы к продолжительным шуткам и настаиваниям.
Она вспыхнула, прекрасные глаза ее потухли, лицо ее покрылось пятнами и с
тем некрасивым выражением жертвы, чаще всего останавливающемся на ее лице,
она отдалась во власть m-lle Bourienne и Лизы. Обе женщины заботились
совершенно искренно о том, чтобы сделать ее красивой. Она была так дурна,
что ни одной из них не могла притти мысль о соперничестве с нею; поэтому они
совершенно искренно, с тем наивным и твердым убеждением женщин, что наряд
может сделать лицо красивым, принялись за ее одеванье.
- Нет, право, ma bonne amie, [24] это платье нехорошо, -говорила Лиза,
издалека боком взглядывая на княжну. - Вели подать, у тебя там есть масака.
Право! Что ж, ведь это, может быть, судьба жизни решается. А это слишком
светло, нехорошо, нет, нехорошо!
Нехорошо было не платье, но лицо и вся фигура княжны, но этого не
чувствовали m-lle Bourienne и маленькая княгиня; им все казалось, что ежели
приложить голубую ленту к волосам, зачесанным кверху, и спустить голубой
шарф с коричневого платья и т. п., то все будет хорошо. Они забывали, что
испуганное лицо и фигуру нельзя было изменить, и потому, как они ни
видоизменяли раму и украшение этого лица, само лицо оставалось жалко и
некрасиво. После двух или трех перемен, которым покорно подчинялась княжна
Марья, в ту минуту, как она была зачесана кверху (прическа, совершенно
изменявшая и портившая ее лицо), в голубом шарфе и масака нарядном платье,
маленькая княгиня раза два обошла кругом нее, маленькой ручкой оправила тут
складку платья, там подернула шарф и посмотрела, склонив голову, то с той,
то с другой стороны.
- Нет, это нельзя, - сказала она решительно, всплеснув руками. -Non,
Marie, dйcidйment зa ne vous va pas. Je vous aime mieux dans votre petite
robe grise de tous les jours. Non, de grвce, faites cela pour moi. [25]
Катя, - сказала она горничной, - принеси княжне серенькое платье, и
посмотрите, m-lle Bourienne, как я это устрою, -сказала она с улыбкой
предвкушения артистической радости.
Но когда Катя принесла требуемое платье, княжна Марья неподвижно все
сидела перед зеркалом, глядя на свое лицо, и в зеркале увидала, что в глазах
ее стоят слезы, и что рот ее дрожит, приготовляясь к рыданиям.
- Voyons, chиre princesse, - сказала m-lle Bourienne, - encore un petit
effort. [26]
Маленькая княгиня, взяв платье из рук горничной, подходила к княжне
Марье.
- Нет, теперь мы это сделаем просто, мило, - говорила она.
Голоса ее, m-lle Bourienne и Кати, которая о чем-то засмеялась,
сливались в веселое лепетанье, похожее на пение птиц.
- Non, laissez-moi, [27] - сказала княжна.
И голос ее звучал такой серьезностью и страданием, что лепетанье птиц
тотчас же замолкло. Они посмотрели на большие, прекрасные глаза, полные слез
и мысли, ясно и умоляюще смотревшие на них, и поняли, что настаивать
бесполезно и даже жестоко.
- Au moins changez de coiffure, - сказала маленькая княгиня. - Je vous
disais, - с упреком сказала она, обращаясь к m-lle Bourienne, -Marieie a une
de ces figures, auxquelles ce genre de coiffure ne va pas du tout. Mais du
tout, du tout. Changez de grвce. [28]
- Laissez-moi, laissez-moi, tout зa m'est parfaitement йgal, [29] -
отвечал голос, едва удерживающий слезы.
M-lle Bourienne и маленькая княгиня должны были признаться самим себе,
что княжна. Марья в этом виде была очень дурна, хуже, чем всегда; но было
уже поздно. Она смотрела на них с тем выражением, которое они знали,
выражением мысли и грусти. Выражение это не внушало им страха к княжне
Марье. (Этого чувства она никому не внушала.) Но они знали, что когда на ее
лице появлялось это выражение, она была молчалива и непоколебима в своих
решениях.
- Vous changerez, n'est-ce pas?[30] - сказала Лиза, и когда княжна
Марья ничего не ответила, Лиза вышла из комнаты.
Княжна Марья осталась одна. Она не исполнила желания Лизы и не только
не переменила прически, но и не взглянула на себя в зеркало. Она, бессильно
опустив глаза и руки, молча сидела и думала. Ей представлялся муж, мужчина,
сильное, преобладающее и непонятно-привлекательное существо, переносящее ее
вдруг в свой, совершенно другой, счастливый мир. Ребенок свой, такой, какого
она видела вчера у дочери кормилицы, - представлялся ей у своей собственной
груди. Муж стоит и нежно смотрит на нее и ребенка. "Но нет, это невозможно:
я слишком дурна", думала она.
- Пожалуйте к чаю. Князь сейчас выйдут, - сказал из-за двери голос
горничной.
Она очнулась и ужаснулась тому, о чем она думала. И прежде чем итти
вниз, она встала, вошла в образную и, устремив на освещенный лампадой черный
лик большого образа Спасителя, простояла перед ним с сложенными несколько
минут руками. В душе княжны Марьи было мучительное сомненье. Возможна ли для
нее радость любви, земной любви к мужчине? В помышлениях о браке княжне
Марье мечталось и семейное счастие, и дети, но главною, сильнейшею и
затаенною ее мечтою была любовь земная. Чувство было тем сильнее, чем более
она старалась скрывать его от других и даже от самой себя. Боже
мой, -говорила она, - как мне подавить в сердце своем эти мысли дьявола? Как
мне отказаться так, навсегда от злых помыслов, чтобы спокойно исполнять Твою
волю? И едва она сделала этот вопрос, как Бог уже отвечал ей в ее
собственном сердце: "Не желай ничего для себя; не ищи, не волнуйся, не
завидуй. Будущее людей и твоя судьба должна быть неизвестна тебе; но живи
так, чтобы быть готовой ко всему. Если Богу угодно будет испытать тебя в
обязанностях брака, будь готова исполнить Его волю". С этой успокоительной
мыслью (но все-таки с надеждой на исполнение своей запрещенной, земной
мечты) княжна Марья, вздохнув, перекрестилась и сошла вниз, не думая ни о
своем платье, ни о прическе, ни о том, как она войдет и что скажет. Что
могло все это значить в сравнении с предопределением Бога, без воли Которого
не падет ни один волос с головы человеческой.

IV.

Когда княжна Марья взошла в комнату, князь Василий с сыном уже были в
гостиной, разговаривая с маленькой княгиней и m-lle Bourienne. Когда она
вошла своей тяжелой походкой, ступая на пятки, мужчины и m-lle Bourienne
приподнялись, и маленькая княгиня, указывая на нее мужчинам, сказала: Voilа
Marie! [31] Княжна Марья видела всех и подробно видела. Она видела лицо
князя Василья, на мгновенье серьезно остановившееся при виде княжны и тотчас
же улыбнувшееся, и лицо маленькой княгини, читавшей с любопытством на лицах
гостей впечатление, которое произведет на них Marie. Она видела и m-lle
Bourienne с ее лентой и красивым лицом и оживленным, как никогда, взглядом,
устремленным на него; но она не могла видеть его, она видела только что-то
большое, яркое и прекрасное, подвинувшееся к ней, когда она вошла в комнату.
Сначала к ней подошел князь Василий, и она поцеловала плешивую голову,
наклонившуюся над ее рукою, и отвечала на его слова, что она, напротив,
очень хорошо помнит его. Потом к ней подошел Анатоль. Она все еще не видала
его. Она только почувствовала нежную руку, твердо взявшую ее, и чуть
дотронулась до белого лба, над которым были припомажены прекрасные русые
волосы. Когда она взглянула на него, красота его поразила ее. Анатопь,
заложив большой палец правой руки за застегнутую пуговицу мундира, с
выгнутой вперед грудью, а назад - спиною, покачивая одной отставленной ногой
и слегка склонив голову, молча, весело глядел на княжну, видимо совершенно о
ней не думая. Анатоль был не находчив, не быстр и не красноречив в
разговорах, но у него зато была драгоценная для света способность
спокойствия и ничем не изменяемая уверенность. Замолчи при первом знакомстве
несамоуверенный человек и выкажи сознание неприличности этого молчания и
желание найти что-нибудь, и будет нехорошо; но Анатоль молчал, покачивал
ногой, весело наблюдая прическу княжны. Видно было, что он так спокойно мог
молчать очень долго. "Ежели кому неловко это молчание, так разговаривайте, а
мне не хочется", как будто говорил его вид. Кроме того в обращении с
женщинами у Анатоля была та манера, которая более всего внушает в женщинах
любопытство, страх и даже любовь, - манера презрительного сознания своего
превосходства. Как будто он говорил им своим видом: "Знаю вас, знаю, да что
с вами возиться? А уж вы бы рады!" Может быть, что он этого не думал,
встречаясь с женщинами (и даже вероятно, что нет, потому что он вообще мало
думал), но такой у него был вид и такая манера. Княжна почувствовала это и,
как будто желая ему показать, что она и не смеет думать об том, чтобы занять
его, обратилась к старому князю. Разговор шел общий и оживленный, благодаря
голоску и губке с усиками, поднимавшейся над белыми зубами маленькой
княгини. Она встретила князя Василья с тем приемом шуточки, который часто
употребляется болтливо-веселыми людьми и который состоит в том, что между
человеком, с которым так обращаются, и собой предполагают какие-то давно
установившиеся шуточки и веселые, отчасти не всем известные, забавные
воспоминания, тогда как никаких таких воспоминаний нет, как их и не было
между маленькой княгиней и князем Васильем. Князь Василий охотно поддался
этому тону; маленькая княгиня вовлекла в это воспоминание никогда не бывших
смешных происшествий и Анатоля, которого она почти не знала. M-lle Bourienne
тоже разделяла эти общие воспоминания, и даже княжна Марья с удовольствием
почувствовала и себя втянутою в это веселое воспоминание.
- Вот, по крайней мере, мы вами теперь вполне воспользуемся, милый
князь, - говорила маленькая княгиня, разумеется по-французски, князю
Василью, - это не так, как на наших вечерах у Annette, где вы всегда
убежите; помните cette chиre Annette? [32]
- А, да вы мне не подите говорить про политику, как Annette!
- А наш чайный столик?
- О, да!
- Отчего вы никогда не бывали у Annette? - спросила маленькая княгиня у
Анатоля. - А я знаю, знаю, - сказала она, подмигнув, - ваш брат Ипполит мне
рассказывал про ваши дела. - О! - Она погрозила ему пальчиком. - Еще в
Париже ваши проказы знаю!
- А он, Ипполит, тебе не говорил? - сказал князь Василий (обращаясь к
сыну и схватив за руку княгиню, как будто она хотела убежать, а он едва
успел удержать ее), - а он тебе не говорил, как он сам, Ипполит, иссыхал по
милой княгине и как она le mettait а la porte? [33]
- Oh! C'est la perle des femmes, princesse! [34] - обратился он к
княжне.
С своей стороны m-lle Bourienne не упустила случая при слове Париж
вступить тоже в общий разговор воспоминаний. Она позволила себе спросить,
давно ли Анатоль оставил Париж, и как понравился ему этот город. Анатоль
весьма охотно отвечал француженке и, улыбаясь, глядя на нее, разговаривал с
нею про ее отечество. Увидав хорошенькую Bourienne, Анатоль решил, что и
здесь, в Лысых Горах, будет нескучно. "Очень недурна! - думал он, оглядывая
ее, - очень недурна эта demoiselle de compagn.[35] Надеюсь, что она возьмет
ее с собой, когда выйдет за меня, - подумал он, - la petite est gentille".
Старый князь неторопливо одевался в кабинете, хмурясь и обдумывая то,
что ему делать. Приезд этих гостей сердил его. "Что мне князь Василий и его
сынок? Князь Василий хвастунишка, пустой, ну и сын хорош должен быть",
ворчал он про себя. Его сердило то, что приезд этих гостей поднимал в его
душе нерешенный, постоянно заглушаемый вопрос, - вопрос, насчет которого
старый князь всегда сам себя обманывал. Вопрос состоял в том, решится ли он
когда-либо расстаться с княжной Марьей и отдать ее мужу. Князь никогда прямо
не решался задавать себе этот вопрос, зная вперед, что он ответил бы по
справедливости, а справедливость противоречила больше чем чувству, а всей
возможности его жизни. Жизнь без княжны Марьи князю Николаю Андреевичу,
несмотря на то, что он, казалось, мало дорожил ею, была немыслима. "И к чему
ей выходить замуж? - думал он, - наверно, быть несчастной. Вон Лиза за
Андреем (лучше мужа теперь, кажется, трудно найти), а разве она довольна
своей судьбой? И кто ее возьмет из любви? Дурна, неловка. Возьмут за связи,
за богатство. И разве не живут в девках? Еще счастливее!" Так думал,
одеваясь, князь Николай Андреевич, а вместе с тем все откладываемый вопрос
требовал немедленного решения. Князь Василий привез своего сына, очевидно, с
намерением сделать предложение и, вероятно, нынче или завтра потребует
прямого ответа. Имя, положение в свете приличное. "Что ж, я не
прочь, -говорил сам себе князь, - но пусть он будет стоить ее. Вот это-то мы
и посмотрим".
- Это-то мы и посмотрим, - проговорил он вслух. - Это-то мы и
посмотрим.
И он, как всегда, бодрыми шагами вошел в гостиную, быстро окинул
глазами всех, заметил и перемену платья маленькой княгини, и ленточку
Bourienne, и уродливую прическу княжны Марьи, и улыбки Bourienne и Анатоля,
и одиночество своей княжны в общем разговоре. "Убралась, как дура! -подумал
он, злобно взглянув на дочь. - Стыда нет: а он ее и знать не хочет!"
Он подошел к князю Василью.
- Ну, здравствуй, здравствуй; рад видеть.
- Для мила дружка семь верст не околица, - заговорил князь Василий, как
всегда, быстро, самоуверенно и фамильярно. - Вот мой второй, прошу любить и
жаловать.
Князь Николай Андреевич оглядел Анатоля. - Молодец, молодец! - сказал
он, - ну, поди поцелуй, - и он подставил ему щеку.
Анатоль поцеловал старика и любопытно и совершенно-спокойно смотрел на
него, ожидая, скоро ли произойдет от него обещанное отцом чудацкое.
Князь Николай Андреевич сел на свое обычное место в угол дивана,
подвинул к себе кресло для князя Василья, указал на него и стал
расспрашивать о политических делах и новостях. Он слушал как будто со
вниманием рассказ князя Василья, но беспрестанно взглядывал на княжну Марью.
- Так уж из Потсдама пишут? - повторил он последние слова князя Василья
и вдруг, встав, подошел к дочери.
- Это ты для гостей так убралась, а? - сказал он. - Хороша, очень
хороша. Ты при гостях причесана по-новому, а я при гостях тебе говорю, что
вперед не смей ты переодеваться без моего спроса.
- Это я, mon pиre, [36] виновата, - краснея, заступилась маленькая
княгиня.
- Вам полная воля-с, - сказал князь Николай Андреевич, расшаркиваясь
перед невесткой, - а ей уродовать себя нечего - и так дурна.
И он опять сел на место, не обращая более внимания на до слез
доведенную дочь.
- Напротив, эта прическа очень идет княжне, - сказал князь Василий.
- Ну, батюшка, молодой князь, как его зовут? - сказал князь Николай
Андреевич, обращаясь к Анатолию, - поди сюда, поговорим, познакомимся.
"Вот когда начинается потеха", подумал Анатоль и с улыбкой подсел к
старому князю.
- Ну, вот что: вы, мой милый, говорят, за границей воспитывались. Не
так, как нас с твоим отцом дьячок грамо

VI.

Долго Ростовы не имели известий о Николушке; только в середине зимы
графу было передано письмо, на адресе которого он узнал руку сына. Получив
письмо, граф испуганно и поспешно, стараясь не быть замеченным, на-цыпочках
пробежал в свой кабинет, заперся и стал читать. Анна Михайловна, узнав (как
она и все знала, что делалось в доме) о получении письма, тихим шагом вошла
к графу и застала его с письмом в руках рыдающим и вместе смеющимся. Анна
Михайловна, несмотря на поправившиеся дела, продолжала жить у Ростовых.
- Mon bon ami? - вопросительно-грустно и с готовностью всякого участия
произнесла Анна Михайловна.
Граф зарыдал еще больше. "Николушка... письмо... ранен... бы... был...
ma сhиre... ранен... голубчик мой... графинюшка... в офицеры произведен...
слава Богу... Графинюшке как сказать?..."
Анна Михайловна подсела к нему, отерла своим платком слезы с его глаз,
с письма, закапанного ими, и свои слезы, прочла письмо, успокоила графа и
решила, что до обеда и до чаю она приготовит графиню, а после чаю объявит
все, коли Бог ей поможет.
Все время обеда Анна Михайловна говорила о слухах войны, о Николушке;
спросила два раза, когда получено было последнее письмо от него, хотя знала
это и прежде, и заметила, что очень легко, может быть, и нынче получится
письмо. Всякий раз как при этих намеках графиня начинала беспокоиться и
тревожно взглядывать то на графа, то на Анну Михайловну, Анна Михайловна
самым незаметным образом сводила разговор на незначительные предметы.
Наташа, из всего семейства более всех одаренная способностью чувствовать
оттенки интонаций, взглядов и выражений лиц, с начала обеда насторожила уши
и знала, что что-нибудь есть между ее отцом и Анной Михайловной и что-нибудь
касающееся брата, и что Анна Михайловна приготавливает. Несмотря на всю свою
смелость (Наташа знала, как чувствительна была ее мать ко всему, что
касалось известий о Николушке), она не решилась за обедом сделать вопроса и
от беспокойства за обедом ничего не ела и вертелась на стуле, не слушая
замечаний своей гувернантки. После обеда она стремглав бросилась догонять
Анну Михайловну и в диванной с разбега бросилась ей на шею.
- Тетенька, голубушка, скажите, что такое?
- Ничего, мой друг.
- Нет, душенька, голубчик, милая, персик, я не отстaнy, я знаю, что вы
знаете.
Анна Михайловна покачала головой.
- Voua кtes une fine mouche, mon enfant, [47] - сказала она.
- От Николеньки письмо? Наверно! - вскрикнула Наташа, прочтя
утвердительный ответ в лице Анны Михайловны.
- Но ради Бога, будь осторожнее: ты знаешь, как это может поразить твою
maman.
- Буду, буду, но расскажите. Не расскажете? Ну, так я сейчас пойду
скажу.
Анна Михайловна в коротких словах рассказала Наташе содержание письма с
условием не говорить никому.
Честное, благородное слово, - крестясь, говорила Наташа, - никому не
скажу, - и тотчас же побежала к Соне.
- Николенька...ранен...письмо... - проговорила она торжественно и
радостно.
- Nicolas! - только выговорила Соня, мгновенно бледнея.
Наташа, увидав впечатление, произведенное на Соню известием о ране
брата, в первый раз почувствовала всю горестную сторону этого известия.
Она бросилась к Соне, обняла ее и заплакала. - Немножко ранен, но
произведен в офицеры; он теперь здоров, он сам пишет, - говорила она сквозь
слезы.
- Вот видно, что все вы, женщины, - плаксы, - сказал Петя, решительными
большими шагами прохаживаясь по комнате. - Я так очень рад и, право, очень
рад, что брат так отличился. Все вы нюни! ничего не понимаете. - Наташа
улыбнулась сквозь слезы.
- Ты не читала письма? - спрашивала Соня.
- Не читала, но она сказала, что все прошло, и что он уже офицер...
- Слава Богу, - сказала Соня, крестясь. - Но, может быть, она обманула
тебя. Пойдем к maman.
Петя молча ходил по комнате.
- Кабы я был на месте Николушки, я бы еще больше этих французов убил, -
сказал он, - такие они мерзкие! Я бы их побил столько, что кучу из них
сделали бы, - продолжал Петя.
- Молчи, Петя, какой ты дурак!...
- Не я дурак, а дуры те, кто от пустяков плачут, - сказал Петя.
- Ты его помнишь? - после минутного молчания вдруг спросила Наташа.
Соня улыбнулась: "Помню ли Nicolas?"
- Нет, Соня, ты помнишь ли его так, чтоб хорошо помнить, чтобы все
помнить, - с старательным жестом сказала Наташа, видимо, желая придать своим
словам самое серьезное значение. - И я помню Николеньку, я помню, -сказала
она. - А Бориса не помню. Совсем не помню...
- Как? Не помнишь Бориса? - спросила Соня с удивлением.
- Не то, что не помню, - я знаю, какой он, но не так помню, как
Николеньку. Его, я закрою глаза и помню, а Бориса нет (она закрыла глаза),
так, нет - ничего!
- Ах, Наташа, - сказала Соня, восторженно и серьезно глядя на свою
подругу, как будто она считала ее недостойной слышать то, что она намерена
была сказать, и как будто она говорила это кому-то другому, с кем нельзя
шутить. - Я полюбила раз твоего брата, и, что бы ни случилось с ним, со
мной, я никогда не перестану любить его во всю жизнь.
Наташа удивленно, любопытными глазами смотрела на Соню и молчала. Она
чувствовала, что то, что говорила Соня, была правда, что была такая любовь,
про которую говорила Соня; но Наташа ничего подобного еще не испытывала. Она
верила, что это могло быть, но не понимала.
- Ты напишешь ему? - спросила она.
Соня задумалась. Вопрос о том, как писать к Nicolas и нужно ли писать и
как писать, был вопрос, мучивший ее. Теперь, когда он был уже офицер и
раненый герой, хорошо ли было с ее стороны напомнить ему о себе и как будто
о том обязательстве, которое он взял на себя в отношении ее.
- Не знаю; я думаю, коли он пишет, - и я напишу, - краснея, сказала
она.
- И тебе не стыдно будет писать ему?
Соня улыбнулась. - Нет.
- А мне стыдно будет писать Борису, я не буду писать.
- Да отчего же стыдно?Да так, я не знаю. Неловко, стыдно.
- А я знаю, отчего ей стыдно будет, - сказал Петя, обиженный первым
замечанием Наташи, - оттого, что она была влюблена в этого толстого с очками
(так называл Петя своего тезку, нового графа Безухого); теперь влюблена в
певца этого (Петя говорил об итальянце, Наташином учителе пенья): вот ей и
стыдно.
- Петя, ты глуп, - сказала Наташа.
- Не глупее тебя, матушка, - сказал девятилетний Петя, точно как будто
он был старый бригадир.
Графиня была приготовлена намеками Анны Михайловны во время обеда. Уйдя
к себе, она, сидя на кресле, не спускала глаз с миниатюрного портрета сына,
вделанного в табакерке, и слезы навертывались ей на глаза. Анна Михайловна с
письмом на цыпочках подошла к комнате графини и остановилась.
- Не входите, - сказала она старому графу, шедшему за ней, - после, - и
затворила за собой дверь.
Граф приложил ухо к замку и стал слушать.
Сначала он слышал звуки равнодушных речей, потом один звук голоса Анны
Михайловны, говорившей длинную речь, потом вскрик, потом молчание, потом
опять оба голоса вместе говорили с радостными интонациями, и потом шаги, и
Анна Михайловна отворила ему дверь. На лице Анны Михайловны было гордое
выражение оператора, окончившего трудную ампутацию и вводящего публику для
того, чтоб она могла оценить его искусство.
- C'est fait! [48] - сказала она графу, торжественным жестом указывая
на графиню, которая держала в одной руке табакерку с портретом, в другой -
письмо и прижимала губы то к тому, то к другому.
Увидав графа, она протянула к нему руки, обняла его лысую голову и
через лысую голову опять посмотрела на письмо и портрет и опять для того,
чтобы прижать их к губам, слегка оттолкнула лысую голову. Вера, Наташа, Соня
и Петя вошли в комнату, и началось чтение. В письме был кратко описан поход
и два сражения, в которых участвовал Николушка, производство в офицеры и
сказано, что он целует руки maman и papa, прося их благословения, и целует
Веру, Наташу, Петю. Кроме того он кланяется m-r Шелингу, и m-mе Шос и няне,
и, кроме того, просит поцеловать дорогую Соню, которую он все так же любит и
о которой все так же вспоминает. Услыхав это, Соня покраснела так, что слезы
выступили ей на глаза. И, не в силах выдержать обратившиеся на нее взгляды,
она побежала в залу, разбежалась, закружилась и, раздув баллоном платье
свое, раскрасневшаяся и улыбающаяся, села на пол. Графиня плакала.
- О чем же вы плачете, maman? - сказала Вера. - По всему, что он пишет,
надо радоваться, а не плакать.
Это было совершенно справедливо, но и граф, и графиня, и Наташа - все с
упреком посмотрели на нее. "И в кого она такая вышла!" подумала графиня.
Письмо Николушки было прочитано сотни раз, и те, которые считались
достойными его слушать, должны были приходить к графине, которая не
выпускала его из рук. Приходили гувернеры, няни, Митенька, некоторые
знакомые, и графиня перечитывала письмо всякий раз с новым наслаждением и
всякий раз открывала по этому письму новые добродетели в своем Николушке.
Как странно, необычайно, радостно ей было, что сын ее - тот сын, который
чуть заметно крошечными членами шевелился в ней самой 20 лет тому назад, тот
сын, за которого она ссорилась с баловником-графом, тот сын, который
выучился говорить прежде: "груша", а потом "баба", что этот сын теперь там,
в чужой земле, в чужой среде, мужественный воин, один, без помощи и
руководства, делает там какое-то свое мужское дело. Весь всемирный вековой
опыт, указывающий на то, что дети незаметным путем от колыбели делаются
мужами, не существовал для графини. Возмужание ее сына в каждой поре
возмужания было для нее так же необычайно, как бы и не было никогда
миллионов-миллионов людей, точно так же возмужавших. Как не верилось 20 лет
тому назад, чтобы то маленькое существо, которое жило где-то там у ней под
сердцем, закричало бы и стало сосать грудь и стало бы говорить, так и теперь
не верилось ей, что это же существо могло быть тем сильным, храбрым
мужчиной, образцом сыновей и людей, которым он был теперь, судя по этому
письму.
- Что за штиль, как он описывает мило! - говорила она, читая
описательную часть письма. - И что за душа! Об себе ничего... ничего! О
каком-то Денисове, а сам, верно, храбрее их всех. Ничего не пишет о своих
страданиях. Что за сердце! Как я узнаю его! И как вспомнил всех! Никого не
забыл. Я всегда, всегда говорила, еще когда он вот какой был, я всегда
говорила...
Более недели готовились, писались брульоны и переписывались набело
письма к Николушке от всего дома; под наблюдением графини и заботливостью
графа собирались нужные вещицы и деньги для обмундирования и обзаведения
вновь произведенного офицера. Анна Михайловна, практическая женщина, сумела
устроить себе и своему сыну протекцию в армии даже и для переписки. Она
имела случай посылать свои письма к великому князю Константину Павловичу,
который командовал гвардией. Ростовы предполагали, что русская гвардия за
границей, есть совершенно-определительный адрес, и что ежели письмо дойдет
до великого князя, командовавшего гвардией, то нет причины, чтобы оно не
дошло до Павлоградского полка, который должен быть там же поблизости; и
потому решено было отослать письма и деньги через курьера великого князя к
Борису, и Борис уже должен был доставить их к Николушке. Письма были от
старого графа, от графини, от Пети, от Веры, от Наташи, от Сони и, наконец,
6 000 денег на обмундировку и различные вещи, которые граф посылал сыну.

VII.

12-го ноября кутузовская боевая армия, стоявшая лагерем около Ольмюца,
готовилась к следующему дню на смотр двух императоров - русского и
австрийского. Гвардия, только что подошедшая из России, ночевала в 15-ти
верстах от Ольмюца и на другой день прямо на смотр, к 10-ти часам утра,
вступала на ольмюцкое поле.
Николай Ростов в этот день получил от Бориса записку, извещавшую его,
что Измайловский полк ночует в 15-ти верстах не доходя Ольмюца, и что он
ждет его, чтобы передать письмо и деньги. Деньги были особенно нужны Ростову
теперь, когда, вернувшись из похода, войска остановились под Ольмюцом, и
хорошо снабженные маркитанты и австрийские жиды, предлагая всякого рода
соблазны, наполняли лагерь. У павлоградцев шли пиры за пирами, празднования
полученных за поход наград и поездки в Ольмюц к вновь прибывшей туда
Каролине Венгерке, открывшей там трактир с женской прислугой. Ростов недавно
отпраздновал свое вышедшее производство в корнеты, купил Бедуина, лошадь
Денисова, и был кругом должен товарищам и маркитантам. Получив записку
Бориса, Ростов с товарищем поехал до Ольмюца, там пообедал, выпил бутылку
вина и один поехал в гвардейский лагерь отыскивать своего товарища детства.
Ростов еще не успел обмундироваться. На нем была затасканная юнкерская
куртка с солдатским крестом, такие же, подбитые затертой кожей, рейтузы и
офицерская с темляком сабля; лошадь, на которой он ехал, была донская,
купленная походом у казака; гусарская измятая шапочка была ухарски надета
назад и набок. Подъезжая к лагерю Измайловского полка, он думал о том, как
он поразит Бориса и всех его товарищей-гвардейцев своим обстреленным боевым
гусарским видом.
Гвардия весь поход прошла, как на гуляньи, щеголяя своей чистотой и
дисциплиной. Переходы были малые, ранцы везли на подводах, офицерам
австрийское начальство готовило на всех переходах прекрасные обеды. Полки
вступали и выступали из городов с музыкой, и весь поход (чем гордились
гвардейцы), по приказанию великого князя, люди шли в ногу, а офицеры пешком
на своих местах. Борис все время похода шел и стоял с Бергом, теперь уже
ротным командиром. Берг, во время похода получив роту, успел своей
исполнительностью и аккуратностью заслужить доверие начальства и устроил
весьма выгодно свои экономические дела; Борис во время похода сделал много
знакомств с людьми, которые могли быть ему полезными, и через
рекомендательное письмо, привезенное им от Пьера, познакомился с князем
Андреем Болконским, через которого он надеялся получить место в штабе
главнокомандующего. Берг и Борис, чисто и аккуратно одетые, отдохнув после
последнего дневного перехода, сидели в чистой отведенной им квартире перед
круглым столом и играли в шахматы. Берг держал между колен курящуюся
трубочку. Борис, с свойственной ему аккуратностью, белыми тонкими руками
пирамидкой уставлял шашки, ожидая хода Берга, и глядел на лицо своего
партнера, видимо думая об игре, как он и всегда думал только о том, чем он
был занят.
- Ну-ка, как вы из этого выйдете? - сказал он.
- Будем стараться, - отвечал Берг, дотрогиваясь до пешки и опять
опуская руку.
В это время дверь отворилась.
- Вот он, наконец, - закричал Ростов. - И Берг тут! Ах ты, петизанфан,
але куше дормир, [49] - закричал он, повторяя слова няньки, над которыми они
смеивались когда-то вместе с Борисом.
- Батюшки! как ты переменился! - Борис встал навстречу Ростову, но,
вставая, не забыл поддержать и поставить на место падавшие шахматы и хотел
обнять своего друга, но Николай отсторонился от него. С тем особенным
чувством молодости, которая боится битых дорог, хочет, не подражая другим,
по-новому, по-своему выражать свои чувства, только бы не так, как выражают
это, часто притворно, старшие, Николай хотел что-нибудь особенное сделать
при свидании с другом: он хотел как-нибудь ущипнуть, толкнуть Бориса, но
только никак не поцеловаться, как это делали все. Борис же, напротив,
спокойно и дружелюбно обнял и три раза поцеловал Ростова.
Они полгода не видались почти; и в том возрасте, когда молодые люди
делают первые шаги на пути жизни, оба нашли друг в друге огромные перемены,
совершенно новые отражения тех обществ, в которых они сделали свои первые
шаги жизни. Оба много переменились с своего последнего свидания и оба хотели
поскорее выказать друг другу происшедшие в них перемены.
- Ах вы, полотеры проклятые! Чистенькие, свеженькие, точно с гулянья,
не то, что мы грешные, армейщина, - говорил Ростов с новыми для Бориса
баритонными звуками в голосе и армейскими ухватками, указывая на свои
забрызганные грязью рейтузы.
Хозяйка-немка высунулась из двери на громкий голос Ростова.
- Что, хорошенькая? - сказал он, подмигнув.
- Что ты так кричишь! Ты их напугаешь, - сказал Борис. - А я тебя не
ждал нынче, - прибавил он. - Я вчера, только отдал тебе записку через одного
знакомого адъютанта Кутузовского - Болконского. Я не думал, что он так скоро
тебе доставит... Ну, что ты, как? Уже обстрелен? - спросил Борис.
Ростов, не отвечая, тряхнул по солдатскому Георгиевскому кресту,
висевшему на снурках мундира, и, указывая на свою подвязанную руку,
улыбаясь, взглянул на Берга.
- Как видишь, - сказал он.
- Вот как, да, да! - улыбаясь, сказал Борис, - а мы тоже славный поход
сделали. Ведь ты знаешь, его высочество постоянно ехал при нашем полку, так
что у нас были все удобства и все выгоды. В Польше что за приемы были, что
за обеды, балы - я не могу тебе рассказать. И цесаревич очень милостив был
ко всем нашим офицерам.
И оба приятеля рассказывали друг другу - один о своих гусарских кутежах
и боевой жизни, другой о приятности и выгодах службы под командою
высокопоставленных лиц и т. п.
- О гвардия! - сказал Ростов. - А вот что, пошли-ка за вином.
Борис поморщился.
- Ежели непременно хочешь, - сказал он.
И, подойдя к кровати, из-под чистых подушек достал кошелек и велел
принести вина.
- Да, и тебе отдать деньги и письмо, - прибавил он.
Ростов взял письмо и, бросив на диван деньги, облокотился обеими руками
на стол и стал читать. Он прочел несколько строк и злобно взглянул на Берга.
Встретив его взгляд, Ростов закрыл лицо письмом.
- Однако денег вам порядочно прислали, - сказал Берг, глядя на тяжелый,
вдавившийся в диван кошелек. - Вот мы так и жалованьем, граф, пробиваемся. Я
вам скажу про себя...
- Вот что, Берг милый мой, - сказал Ростов, - когда вы получите из дома
письмо и встретитесь с своим человеком, у которого вам захочется расспросить
про все, и я буду тут, я сейчас уйду, чтоб не мешать вам. Послушайте,
уйдите, пожалуйста, куда-нибудь, куда-нибудь... к чорту! -крикнул он и
тотчас же, схватив его за плечо и ласково глядя в его лицо, видимо, стараясь
смягчить грубость своих слов, прибавил: - вы знаете, не сердитесь; милый,
голубчик, я от души говорю, как нашему старому знакомому.
- Ах, помилуйте, граф, я очень понимаю, - сказал Берг, вставая и говоря
в себя горловым голосом.
- Вы к хозяевам пойдите: они вас звали, - прибавил Борис.
Берг надел чистейший, без пятнушка и соринки, сюртучок, взбил перед
зеркалом височки кверху, как носил Александр Павлович, и, убедившись по
взгляду Ростова, что его сюртучок был замечен, с приятной улыбкой вышел из
комнаты.
- Ах, какая я скотина, однако! - проговорил Ростов, читая письмо.
- А что?
- Ах, какая я свинья, однако, что я ни разу не писал и так напугал их.
Ах, какая я свинья, - повторил он, вдруг покраснев. - Что же, пошли за вином
Гаврилу! Ну, ладно, хватим! - сказал он...
В письмах родных было вложено еще рекомендательное письмо к князю
Багратиону, которое, по совету Анны Михайловны, через знакомых достала
старая графиня и посылала сыну, прося его снести по назначению и им
воспользоваться.
- Вот глупости! Очень мне нужно, - сказал Ростов, бросая письмо под
стол.
- Зачем ты это бросил? - спросил Борис.
- Письмо какое-то рекомендательное, чорта ли мне в письме!
- Как чорта ли в письме? - поднимая и читая надпись, сказал
Борис. -Письмо это очень нужное для тебя.
- Мне ничего не нужно, и я в адъютанты ни к кому н

IX.

На другой день после смотра Борис, одевшись в лучший мундир и
напутствуемый пожеланиями успеха от своего товарища Берга, поехал в Ольмюц к
Болконскому, желая воспользоваться его лаской и устроить себе наилучшее
положение, в особенности положение адъютанта при важном лице, казавшееся ему
особенно-заманчивым в армии. "Хорошо Ростову, которому отец присылает по
10-ти тысяч, рассуждать о том, как он никому не хочет кланяться и ни к кому
не пойдет в лакеи; но мне, ничего не имеющему, кроме своей головы, надо
сделать свою карьеру и не упускать случаев, а пользоваться ими".
В Ольмюце он не застал в этот день князя Андрея. Но вид Ольмюца, где
стояла главная квартира, дипломатический корпус и жили оба императора с
своими свитами - придворных, приближенных, только больше усилил его желание
принадлежать к этому верховному миру.
Он никого не знал, и, несмотря на его щегольской гвардейский мундир,
все эти высшие люди, сновавшие по улицам, в щегольских экипажах, плюмажах,
лентах и орденах, придворные и военные, казалось, стояли так неизмеримо выше
его, гвардейского офицерика, что не только не хотели, но и не могли признать
его существование. В помещении главнокомандующего Кутузова, где он спросил
Болконского, все эти адъютанты и даже денщики смотрели на него так, как
будто желали внушить ему, что таких, как он, офицеров очень много сюда
шляется и что они все уже очень надоели. Несмотря на это, или скорее
вследствие этого, на другой день, 15 числа, он после обеда опять поехал в
Ольмюц и, войдя в дом, занимаемый Кутузовым, спросил Болконского. Князь
Андрей был дома, и Бориса провели в большую залу, в которой, вероятно,
прежде танцовали, а теперь стояли пять кроватей, разнородная мебель: стол,
стулья и клавикорды. Один адъютант, ближе к двери, в персидском халате,
сидел за столом и писал. Другой, красный, толстый Несвицкий, лежал на
постели, подложив руки под голову, и смеялся с присевшим к нему офицером.
Третий играл на клавикордах венский вальс, четвертый лежал на этих
клавикордах и подпевал ему. Болконского не было. Никто из этих господ,
заметив Бориса, не изменил своего положения. Тот, который писал, и к
которому обратился Борис, досадливо обернулся и сказал ему, что Болконский
дежурный, и чтобы он шел налево в дверь, в приемную, коли ему нужно видеть
его. Борис поблагодарил и пошел в приемную. В приемной было человек десять
офицеров и генералов.
В то время, как взошел Борис, князь Андрей, презрительно прищурившись
(с тем особенным видом учтивой усталости, которая ясно говорит, что, коли бы
не моя обязанность, я бы минуты с вами не стал разговаривать), выслушивал
старого русского генерала в орденах, который почти на цыпочках, на вытяжке,
с солдатским подобострастным выражением багрового лица что-то докладывал
князю Андрею.
- Очень хорошо, извольте подождать, - сказал он генералу тем
французским выговором по-русски, которым он говорил, когда хотел говорить
презрительно, и, заметив Бориса, не обращаясь более к генералу (который с
мольбою бегал за ним, прося еще что-то выслушать), князь Андрей с веселой
улыбкой, кивая ему, обратился к Борису.
Борис в эту минуту уже ясно понял то, что он предвидел прежде, именно
то, что в армии, кроме той субординации и дисциплины, которая была написана
в уставе, и которую знали в полку, и он знал, была другая, более
существенная субординация, та, которая заставляла этого затянутого с
багровым лицом генерала почтительно дожидаться, в то время как капитан князь
Андрей для своего удовольствия находил более удобным разговаривать с
прапорщиком Друбецким. Больше чем когда-нибудь Борис решился служить впредь
не по той писанной в уставе, а по этой неписанной субординации. Он теперь
чувствовал, что только вследствие того, что он был рекомендован князю
Андрею, он уже стал сразу выше генерала, который в других случаях, во
фронте, мог уничтожить его, гвардейского прапорщика. Князь Андрей подошел к
нему и взял за руку.
- Очень жаль, что вчера вы не застали меня. Я целый день провозился с
немцами. Ездили с Вейротером поверять диспозицию. Как немцы возьмутся за
аккуратность - конца нет!
Борис улыбнулся, как будто он понимал то, о чем, как об общеизвестном,
намекал князь Андрей. Но он в первый раз слышал и фамилию Вейротера и даже
слово диспозиция.
- Ну что, мой милый, все в адъютанты хотите? Я об вас подумал за это
время.
- Да, я думал, - невольно отчего-то краснея, сказал Борис, - просить
главнокомандующего; к нему было письмо обо мне от князя Курагина; я хотел
просить только потому, - прибавил он, как бы извиняясь, что, боюсь, гвардия
не будет в деле.
- Хорошо! хорошо! мы обо всем переговорим, - сказал князь
Андрей, -только дайте доложить про этого господина, и я принадлежу вам.
В то время как князь Андрей ходил докладывать про багрового генерала,
генерал этот, видимо, не разделявший понятий Бориса о выгодах неписанной
субординации, так уперся глазами в дерзкого прапорщика, помешавшего ему
договорить с адъютантом, что Борису стало неловко. Он отвернулся и с
нетерпением ожидал, когда возвратится князь Андрей из кабинета
главнокомандующего.
- Вот что, мой милый, я думал о вас, - сказал князь Андрей, когда они
прошли в большую залу с клавикордами. - К главнокомандующему вам ходить
нечего, - говорил князь Андрей, - он наговорит вам кучу любезностей, скажет,
чтобы приходили к нему обедать ("это было бы еще не так плохо для службы по
той субординации", подумал Борис), но из этого дальше ничего не выйдет; нас,
адъютантов и ординарцев, скоро будет батальон. Но вот что мы сделаем: у меня
есть хороший приятель, генерал-адъютант и прекрасный человек, князь
Долгоруков; и хотя вы этого можете не знать, но дело в том, что теперь
Кутузов с его штабом и мы все ровно ничего не значим: все теперь
сосредоточивается у государя; так вот мы пойдемте-ка к Долгорукову, мне и
надо сходить к нему, я уж ему говорил про вас; так мы и посмотрим; не найдет
ли он возможным пристроить вас при себе, или где-нибудь там, поближе .к
солнцу.
Князь Андрей всегда особенно оживлялся, когда ему приходилось
руководить молодого человека и помогать ему в светском успехе. Под предлогом
этой помощи другому, которую он по гордости никогда не принял бы для себя,
он находился вблизи той среды, которая давала успех и которая притягивала
его к себе. Он весьма охотно взялся за Бориса и пошел с ним к князю
Долгорукову.
Было уже поздно вечером, когда они взошли в Ольмюцкий дворец,
занимаемый императорами и их приближенными.
В этот самый день был военный совет, на котором участвовали все члены
гофкригсрата и оба императора. На совете, в противность мнения
стариков -Кутузова и князя Шварцернберга, было решено немедленно наступать и
дать генеральное сражение Бонапарту. Военный совет только что кончился,
когда князь Андрей, сопутствуемый Борисом, пришел во дворец отыскивать князя
Долгорукова. Еще все лица главной квартиры находились под обаянием
сегодняшнего, победоносного для партии молодых, военного совета. Голоса
медлителей, советовавших ожидать еще чего-то не наступая, так единодушно
были заглушены и доводы их опровергнуты несомненными доказательствами выгод
наступления, что то, о чем толковалось в совете, будущее сражение и, без
сомнения, победа, казались уже не будущим, а прошедшим. Все выгоды были на
нашей стороне. Огромные силы, без сомнения, превосходившие силы Наполеона,
были стянуты в одно место; войска были одушевлены присутствием императоров и
рвались в дело; стратегический пункт, на котором приходилось действовать,
был до малейших подробностей известен австрийскому генералу Вейротеру,
руководившему войска (как бы счастливая случайность сделала то, что
австрийские войска в прошлом году были на маневрах именно на тех полях, на
которых теперь предстояло сразиться с французом); до малейших подробностей
была известна и передана на картах предлежащая местность, и Бонапарте,
видимо, ослабленный, ничего не предпринимал.
Долгоруков, один из самых горячих сторонников наступления, только что
вернулся из совета, усталый, измученный, но оживленный и гордый одержанной
победой. Князь Андрей представил покровительствуемого им офицера, но князь
Долгоруков, учтиво и крепко пожав ему руку, ничего не сказал Борису и,
очевидно не в силах удержаться от высказывания тех мыслей, которые сильнее
всего занимали его в эту минуту, по-французски обратился к князю Андрею.
- Ну, мой милый, какое мы выдержали сражение! Дай Бог только, чтобы то,
которое будет следствием его, было бы столь же победоносно. Однако, мой
милый, - говорил он отрывочно и оживленно, - я должен признать свою вину
перед австрийцами и в особенности перед Вейротером. Что за точность, что за
подробность, что за знание местности, что за предвидение всех возможностей,
всех условий, всех малейших подробностей! Нет, мой милый, выгодней тех
условий, в которых мы находимся, нельзя ничего нарочно выдумать. Соединение
австрийской отчетливости с русской храбростию - чего ж вы хотите еще?
- Так наступление окончательно решено? - сказал Болконский.
- И знаете ли, мой милый, мне кажется, что решительно Буонапарте
потерял свою латынь. Вы знаете, что нынче получено от него письмо к
императору. - Долгоруков улыбнулся значительно.
- Вот как! Что ж он пишет? - спросил Болконский.
- Что он может писать? Традиридира и т. п., все только с целью выиграть
время. Я вам говорю, что он у нас в руках; это верно! Но что забавнее
всего, - сказал он, вдруг добродушно засмеявшись, - это то, что никак не
могли придумать, как ему адресовать ответ? Ежели не консулу, само собою
разумеется не императору, то генералу Буонапарту, как мне казалось.
- Но между тем, чтобы не признавать императором, и тем, чтобы называть
генералом Буонапарте, есть разница, - сказал Болконский.
- В том-то и дело, - смеясь и перебивая, быстро говорил Долгоруков. -
Вы знаете Билибина, он очень умный человек, он предлагал адресовать:
"узурпатору и врагу человеческого рода".
Долгоруков весело захохотал.
- Не более того? - заметил Болконский.
- Но все-таки Билибин нашел серьезный титул адреса. И остроумный и
умный человек.
- Как же?
- Главе французского правительства, au chef du gouverienement
franзais, - серьезно и с удовольствием сказал князь Долгоруков. -Не правда
ли, что хорошо?
- Хорошо, но очень не понравится ему, - заметил Болконский.
- О, и очень! Мой брат знает его: он не раз обедал у него, у
теперешнего императора, в Париже и говорил мне, что он не видал более
утонченного и хитрого дипломата: знаете, соединение французской ловкости и
итальянского актерства? Вы знаете его анекдоты с графом Марковым? Только
один граф Марков умел с ним обращаться. Вы знаете историю платка? Это
прелесть!
И словоохотливый Долгоруков, обращаясь то к Борису, то к князю Андрею,
рассказал, как Бонапарт, желая испытать Маркова, нашего посланника, нарочно
уронил перед ним платок и остановился, глядя на него, ожидая, вероятно,
услуги от Маркова и как, Марков тотчас же уронил рядом свой платок и поднял
свой, не поднимая платка Бонапарта.
- Charmant, [50] - сказал Болконский, - но вот что, князь, я пришел к
вам просителем за этого молодого человека. Видите ли что?...
Но князь Андрей не успел докончить, как в комнату вошел адъютант,
который звал князя Долгорукова к императору.
- Ах, какая досада! - сказал Долгоруков, поспешно вставая и пожимая
руки князя Андрея и Бориса. - Вы знаете, я очень рад сделать все, что от
меня зависит, и для вас и для этого милого молодого человека. - Он еще раз
пожал руку Бориса с выражением добродушного, искреннего и оживленного
легкомыслия. - Но вы видите... до другого раза!
Бориса волновала мысль о той близости к высшей власти, в которой он в
эту минуту чувствовал себя. Он сознавал себя здесь в соприкосновении с теми
пружинами, которые руководили всеми теми громадными движениями масс, которых
он в своем полку чувствовал себя маленькою, покорною и ничтожной" частью.
Они вышли в коридор вслед за князем Долгоруковым и встретили выходившего (из
той двери комнаты государя, в которую вошел Долгоруков) невысокого человека
в штатском платье, с умным лицом и резкой чертой выставленной вперед
челюсти, которая, не портя его, придавала ему особенную живость и
изворотливость выражения. Этот невысокий человек кивнул, как своему,
Долгорукому и пристально-холодным взглядом стал вглядываться в князя Андрея,
идя прямо на него и видимо, ожидая, чтобы князь Андрей поклонился ему или
дал дорогу. Князь Андрей не сделал ни того, ни другого; в лице его
выразилась злоба, и молодой человек, отвернувшись, прошел стороной коридора.
- Кто это? - спросил Борис.
- Это один из самых замечательнейших, но неприятнейших мне людей. Это
министр иностранных дел, князь Адам Чарторижский.
- Вот эти люди, - сказал Болконский со вздохом, который он не мог
подавить, в то время как они выходили из дворца, - вот эти-то люди решают
судьбы народов.
На другой день войска выступили в поход, и Борис не успел до самого
Аустерлицкого сражения побывать ни у Болконского, ни у Долгорукова и остался
еще на время в Измайловском полку.

X.

На заре 16 числа эскадрон Денисова, в котором служил Николай Ростов, и
который был в отряде князя Багратиона, двинулся с ночлега в дело, как
говорили, и, пройдя около версты позади других колонн, был остановлен на
большой дороге. Ростов видел, как мимо его прошли вперед казаки, 1-й и 2-й
эскадрон гусар, пехотные батальоны с артиллерией и проехали генералы
Багратион и Долгоруков с адъютантами. Весь страх, который он, как и прежде,
испытывал перед делом; вся внутренняя борьба, посредством которой он
преодолевал этот страх; все его мечтания о том, как он по-гусарски отличится
в этом деле, - пропали даром. Эскадрон их был оставлен в резерве, и Николай
Ростов скучно и тоскливо провел этот день. В 9-м часу утра он услыхал пальбу
впереди себя, крики ура, видел привозимых назад раненых (их было немного) и,
наконец, видел, как в середине сотни казаков провели целый отряд французских
кавалеристов. Очевидно, дело было кончено, и дело было, очевидно небольшое,
но счастливое. Проходившие назад солдаты и офицеры рассказывали о блестящей
победе, о занятии города Вишау и взятии в плен целого французского
эскадрона. День был ясный, солнечный, после сильного ночного заморозка, и
веселый блеск осеннего дня совпадал с известием о победе, которое передавали
не только рассказы участвовавших в нем, но и радостное выражение лиц солдат,
офицеров, генералов и адъютантов, ехавших туда и оттуда мимо Ростова. Тем
больнее щемило сердце Николая, напрасно перестрадавшего весь страх,
предшествующий сражению, и пробывшего этот веселый день в бездействии.
- Ростов, иди сюда, выпьем с горя! - крикнул Денисов, усевшись на краю
дороги перед фляжкой и закуской.
Офицеры собрались кружком, закусывая и разговаривая, около погребца
Денисова.
- Вот еще одного ведут! - сказал один из офицеров, указывая на
французского пленного драгуна, которого вели пешком два казака.
Один из них вел в поводу взятую у пленного рослую и красивую
французскую лошадь.
- Продай лошадь! - крикнул Денисов казаку.
- Изволь, ваше благородие...
Офицеры встали и окружили казаков и пленного француза. Французский
драгун был молодой малый, альзасец, говоривший по-французски с немецким
акцентом. Он задыхался от волнения, лицо его было красно, и, услыхав
французский язык, он быстро заговорил с офицерами, обращаясь то к тому, то к
другому. Он говорил, что его бы не взяли; что он не виноват в том, что его
взяли, а виноват le caporal, который послал его захватить попоны, что он ему
говорил, что уже русские там. И ко всякому слову он прибавлял: mais qu'on ne
fasse pas de mal а mon petit cheval [51] и ласкал свою лошадь. Видно было,
что он не понимал хорошенько, где он находится. Он то извинялся, что его
взяли, то, предполагая перед собою свое начальство, выказывал свою
солдатскую исправность и заботливость о службе. Он донес с собой в наш
арьергард во всей свежести атмосферу французского войска, которое так чуждо
было для нас.
Казаки отдали лошадь за два червонца, и Ростов, теперь, получив деньги,
самый богатый из офицеров, купил ее.
- Mais qu'on ne fasse pas de mal а mon petit cheval, - добродушно
сказал альзасец Ростову, когда лошадь передана была гусару.
Ростов, улыбаясь, успокоил драгуна и дал ему денег.
- Але! Але! - сказал казак, трогая за руку пленного, чтобы он шел
дальше.
- Государь! Государь! - вдруг послышалось между гусарами.
Все побежало, заторопилось, и Ростов увидал сзади по дороге несколько
подъезжающих всадников с белыми султанами на шляпах. В одну минуту все были
на местах и ждали. Ростов не помнил и не чувствовал, как он добежал до
своего места и сел на лошадь. Мгновенно прошло его сожаление о неучастии в
деле, его будничное расположение духа в кругу приглядевшихся лиц, мгновенно
исчезла всякая мысль о себе: он весь поглощен был чувством счастия,
происходящего от близости государя. Он чувствовал себя одною этою близостью
вознагражденным за потерю нынешнего дня. Он был счастлив, как любовник,
дождавшийся ожидаемого свидания. Не смея оглядываться во фронте и не
оглядываясь, он чувствовал восторженным чутьем его приближение. И он
чувствовал это не по одному звуку копыт лошадей приближавшейся кавалькады,
но он чувствовал это потому, что, по мере приближения, все светлее,
радостнее и значительнее и праздничнее делалось вокруг него. Все ближе и
ближе подвигалось это солнце для Ростова, распространяя вокруг себя лучи
кроткого и величественного света, и вот он уже чувствует себя захваченным
этими лучами, он слышит его голос - этот ласковый, спокойный, величественный
и вместе с тем столь простой голос. Как и должно было быть по чувству
Ростова, наступила мертвая тишина, и в этой тишине раздались звуки голоса
государя.
- Les huzards de Pavlograd? [52] - вопросительно сказал он.
- La rйserve, sire! [53] - отвечал чей-то другой голос, столь
человеческий после того нечеловеческого голоса, который сказал: Les huzards
de Pavlograd?
Государь поровнялся с Ростовым и остановился. Лицо Александра было еще
прекраснее, чем на смотру три дня тому назад. Оно сияло такою веселостью и
молодостью, такою невинною молодостью, что напоминало ребяческую
четырнадцатилетнюю резвость, и вместе с тем это было все-таки лицо
величественного императора. Случайно оглядывая эскадрон, глаза государя
встретились с глазами Ростова и не более как на две секунды остановились на
них. Понял ли государь, что делалось в душе Ростова (Ростову казалось, что
он все понял), но он посмотрел секунды две своими голубыми глазами в лицо
Ростова. (Мягко и кротко лился из них свет.) Потом вдруг он приподнял брови,
резким движением ударил левой ногой лошадь и галопом поехал вперед.
Молодой император не мог воздержаться от желания присутствовать при
сражении и, несмотря на все представления придворных, в 12 часов,
отделившись от 3-й колонны, при которой он следовал, поскакал к авангарду.
Еще не доезжая до гусар, несколько адъютантов встретили его с известием о
счастливом исходе дела.
Сражение, состоявшее только в том, что захвачен эскадрон француз

XII.

В 10-м часу вечера Вейротер с своими планами переехал на квартиру
Кутузова, где и был назначен военный совет. Все начальники колонн были
потребованы к главнокомандующему, и, за исключением князя Багратиона,
который отказался приехать, все явились к назначенному часу.
Вейротер, бывший полным распорядителем предполагаемого сражения,
представлял своею оживленностью и торопливостью резкую противоположность с
недовольным и сонным Кутузовым, неохотно игравшим роль председателя и
руководителя военного совета. Вейротер, очевидно, чувствовал себя во
главе.движения, которое стало уже неудержимо. Он был, как запряженная
лошадь, разбежавшаяся с возом под гору. Он ли вез, или его гнало, он не
знал; но он несся во всю возможную быстроту, не имея времени уже обсуждать
того, к чему поведет это движение. Вейротер в этот вечер был два раза для
личного осмотра в цепи неприятеля и два раза у государей, русского и
австрийского, для доклада и объяснений, и в своей канцелярии, где он
диктовал немецкую диспозицию. Он, измученный, приехал теперь к Кутузову.
Он, видимо, так был занят, что забывал даже быть почтительным с
главнокомандующим: он перебивал его, говорил быстро, неясно, не глядя в лицо
собеседника, не отвечая на деланные ему вопросы, был испачкан грязью и имел
вид жалкий, измученный, растерянный и вместе с тем самонадеянный и гордый.
Кутузов занимал небольшой дворянский замок около Остралиц. В большой
гостиной, сделавшейся кабинетом главнокомандующего, собрались: сам Кутузов,
Вейротер и члены военного совета. Они пили чай. Ожидали только князя
Багратиона, чтобы приступить к военному совету. В 8-м часу приехал ординарец
Багратиона с известием, что князь быть не может. Князь Андрей пришел
доложить о том главнокомандующему и, пользуясь прежде данным ему Кутузовым
позволением присутствовать при совете, остался в комнате.
- Так как князь Багратион не будет, то мы можем начинать, - сказал
Вейротер, поспешно вставая с своего места и приближаясь к столу, на котором
была разложена огромная карта окрестностей Брюнна,
Кутузов в расстегнутом мундире, из которого, как бы освободившись,
выплыла на воротник его жирная шея, сидел в вольтеровском кресле, положив
симметрично пухлые старческие руки на подлокотники, и почти спал. На звук
голоса Вейротера он с усилием открыл единственный глаз.
- Да, да, пожалуйста, а то поздно, - проговорил он и, кивнув головой,
опустил ее и опять закрыл глаза.
Ежели первое время члены совета думали, что Кутузов притворялся спящим,
то звуки, которые он издавал носом во время последующего чтения, доказывали,
что в эту минуту для главнокомандующего дело шло о гораздо важнейшем, чем о
желании выказать свое презрение к диспозиции или к чему бы то ни было: дело
шло для него о неудержимом удовлетворении человеческой потребности - .сна.
Он действительно спал. Вейротер с движением человека, слишком занятого для
того, чтобы терять хоть одну минуту времени, взглянул на Кутузова и,
убедившись, что он спит, взял бумагу и громким однообразным тоном начал
читать диспозицию будущего сражения под заглавием, которое он тоже прочел:
"Диспозиция к атаке неприятельской позиции позади Кобельница и
Сокольница, 20 ноября 1805 года".
Диспозиция была очень сложная и трудная. В оригинальной диспозиции
значилось:
Da der Feind mit seinerien linken Fluegel an die mit Wald bedeckten
Berge lehnt und sich mit seinerien rechten Fluegel laengs Kobeinitz und
Sokolienitz hinter die dort befindIichen Teiche zieht, wir im Gegentheil mit
unserem linken Fluegel seinen rechten sehr debordiren, so ist es
vortheilhaft letzteren Fluegel des Feindes zu attakiren, besondere wenn wir
die Doerfer Sokolienitz und Kobelienitz im Besitze haben, wodurch wir dem
Feind zugleich in die Flanke fallen und ihn auf der Flaeche zwischen
Schlapanitz und dem Thuerassa-Walde verfolgen koennen, indem wir dem
Defileen von Schlapanitz und Bellowitz ausweichen, welche die feindliche
Front decken. Zu dieserien Endzwecke ist es noethig... Die erste Kolonne
Marieschirt... die zweite Kolonne Marieschirt... die dritte Kolonne
Marieschirt...[57] и т. д., читал Вейротер. Генералы, казалось, неохотно
слушали трудную диспозицию. Белокурый высокий генерал Буксгевден стоял,
прислонившись спиною к стене, и, остановив свои глаза на горевшей свече,
казалось, не слушал и даже не хотел, чтобы думали, что он слушает. Прямо
против Вейротера, устремив на него свои блестящие открытые глаза, в
воинственной позе, оперев руки с вытянутыми наружу локтями на колени, сидел
румяный Милорадович с приподнятыми усами и плечами. Он упорно молчал, глядя
в лицо Вейротера, и спускал с него глаза только в то время, когда
австрийский начальник штаба замолкал. В это время Милорадович значительно
оглядывался на других генералов. Но по значению этого значительного взгляда
нельзя было понять, был ли он согласен или несогласен, доволен или недоволен
диспозицией. Ближе всех к Вейротеру сидел граф Ланжерон и с тонкой улыбкой
южного французского лица, не покидавшей его во все время чтения, глядел на
свои тонкие пальцы, быстро перевертывавшие за углы золотую табакерку с
портретом. В середине одного из длиннейших периодов он остановил
вращательное движение табакерки, поднял голову и с неприятною учтивостью на
самых концах тонких губ перебил Вейротера и хотел сказать что-то; но
австрийский генерал, не прерывая чтения, сердито нахмурился и замахал
локтями, как бы говоря: потом, потом вы мне скажете свои мысли, теперь
извольте смотреть на карту и слушать. Ланжерон поднял глаза кверху с
выражением недоумения, оглянулся на Милорадовича, как бы ища объяснения, но,
встретив значительный, ничего не значущий взгляд Милорадовича, грустно
опустил глаза и опять принялся вертеть табакерку.
- Une leзon de gйographie, [58] - проговорил он как бы про себя, но
довольно громко, чтобы его слышали.
Пржебышевский с почтительной, но достойной учтивостью пригнул рукой ухо
к Вейротеру, имея вид человека, поглощенного вниманием. Маленький ростом
Дохтуров сидел прямо против Вейротера с старательным и скромным видом и,
нагнувшись над разложенною картой, добросовестно изучал диспозиции и
неизвестную ему местность. Он несколько раз просил Вейротера повторять
нехорошо расслышанные им слова и трудные наименования деревень. Вейротер
исполнял его желание, и Дохтуров записывал.
Когда чтение, продолжавшееся более часу, было кончено, Ланжерон, опять
остановив табакерку и не глядя на Вейротера и ни на кого особенно, начал
говорить о том, как трудно было исполнить такую диспозицию, где положение
неприятеля предполагается известным, тогда как положение это может быть нам
неизвестно, так как неприятель находится в движении. Возражения Ланжерона
были основательны, но было очевидно, что цель этих возражений состояла
преимущественно в желании дать почувствовать генералу Вейротеру, столь
самоуверенно, как школьникам-ученикам, читавшему свою диспозицию, что он
имел дело не с одними дураками, а с людьми, которые могли и его поучить в
военном деле. Когда замолк однообразный звук голоса Вейротера, Кутузов
открыл глава, как мельник, который просыпается при перерыве усыпительного
звука мельничных колес, прислушался к тому, что говорил Ланжерон, и, как
будто говоря: "а вы все еще про эти глупости!" поспешно закрыл глаза и еще
ниже опустил голову.
Стараясь как можно язвительнее оскорбить Вейротера в его авторском
военном самолюбии, Ланжерон доказывал, что Бонапарте легко может атаковать,
вместо того, чтобы быть атакованным, и вследствие того сделать всю эту
диспозицию совершенно бесполезною. Вейротер на все возражения отвечал
твердой презрительной улыбкой, очевидно вперед приготовленной для всякого
возражения, независимо от того, что бы ему ни говорили.
- Ежели бы он мог атаковать нас, то он нынче бы это сделал, - сказал
он.
- Вы, стало быть, думаете, что он бессилен, - сказал Ланжерон.
- Много, если у него 40 тысяч войска, - отвечал Вейротер с улыбкой
доктора, которому лекарка хочет указать средство лечения.
- В таком случае он идет на свою погибель, ожидая нашей атаки, - с
тонкой иронической улыбкой сказал Ланжерон, за подтверждением оглядываясь
опять на ближайшего Милорадовича.
Но Милорадович, очевидно, в эту минуту думал менее всего о том, о чем
спорили генералы.
- Ma foi, [59] - сказал он, - завтра все увидим на поле сражения.
Вейротер усмехнулся опять тою улыбкой, которая говорила, что ему смешно
и странно встречать возражения от русских генералов и доказывать то, в чем
не только он сам слишком хорошо был уверен, но в чем уверены были им
государи-императоры.
- Неприятель потушил огни, и слышен непрерывный шум в его
лагере, -сказал он. - Что это значит? - Или он удаляется, чего одного мы
должны бояться, или он переменяет позицию (он усмехнулся). Но даже ежели бы
он и занял позицию в Тюрасе, он только избавляет нас от больших хлопот, и
распоряжения все, до малейших подробностей, остаются те же.
- Каким же образом?.. - сказал князь Андрей, уже давно выжидавший
случая выразить свои сомнения.
Кутузов проснулся, тяжело откашлялся и оглянул генералов.
- Господа, диспозиция на завтра, даже на нынче (потому что уже первый
час), не может быть изменена, - сказал он. - Вы ее слышали, и все мы
исполним наш долг. А перед сражением нет ничего важнее... (он помолчал) как
выспаться хорошенько.
Он сделал вид, что привстает. Генералы откланялись и удалились. Было
уже за полночь. Князь Андрей вышел.
- - -
Военный совет, на котором князю Андрею не удалось высказать свое
мнение, как он надеялся, оставил в нем неясное и тревожное впечатление. Кто
был прав: Долгоруков с Вейротером или Кутузов с Ланжероном и др., не
одобрявшими план атаки, он не знал. "Но неужели нельзя было Кутузову прямо
высказать государю свои мысли? Неужели это не может иначе делаться? Неужели
из-за придворных и личных соображений должно рисковать десятками тысяч и
моей, моей жизнью?" думал он.
"Да, очень может быть, завтра убьют", подумал он. И вдруг, при этой
мысли о смерти, целый ряд воспоминаний, самых далеких и самых задушевных,
восстал в его воображении; он вспоминал последнее прощание с отцом и женою;
он вспоминал первые времена своей любви к ней! Вспомнил о ее беременности, и
ему стало жалко и ее и себя, и он в нервично-размягченном и взволнованном
состоянии вышел из избы, в которой он стоял с Несвицким, и стал ходить перед
домом.
Ночь была туманная, и сквозь туман таинственно пробивался лунный свет.
"Да, завтра, завтра! - думал он. - Завтра, может быть, все будет кончено для
меня, всех этих воспоминаний не будет более, все эти воспоминания не будут
иметь для меня более никакого смысла. Завтра же, может быть, даже наверное,
завтра, я это предчувствую, в первый раз мне придется, наконец, показать все
то, что я могу сделать". И ему представилось сражение, потеря его,
сосредоточение боя на одном пункте и замешательство всех начальствующих лиц.
И вот та счастливая минута, тот Тулон, которого так долго ждал он, наконец,
представляется ему. Он твердо и ясно говорит свое мнение и Кутузову, и
Вейротеру, и императорам. Все поражены верностью его соображения, но никто
не берется исполнить его, и вот он берет полк, дивизию, выговаривает
условие, чтобы уже никто не вмешивался в его распоряжения, и ведет свою
дивизию к решительному пункту и один одерживает победу. А смерть и
страдания? говорит другой голос. Но князь Андрей не отвечает этому голосу и
продолжает свои успехи. Диспозиция следующего сражения делается им одним. Он
носит звание дежурного по армии при Кутузове, но делает все он один.
Следующее сражение выиграно им одним. Кутузов сменяется, назначается он...
Ну, а потом? говорит опять другой голос, а потом, ежели ты десять раз прежде
этого не будешь ранен, убит или обманут; ну, а потом что ж? - "Ну, а
потом, - отвечает сам себе князь Андрей, - я не знаю, что будет потом, не
хочу и не могу знать: но ежели хочу этого, хочу славы, хочу быть известным
людям, хочу быть любимым ими, то ведь я не виноват, что я хочу этого, что
одного этого я хочу, для одного этого я живу. Да, для одного этого! Я
никогда никому не скажу этого, но, Боже мой! что же мне делать, ежели я
ничего не люблю, как только славу, любовь людскую. Смерть, раны, потеря
семьи, ничто мне не страшно. И как ни дороги, ни милы мне многие люди -
отец, сестра, жена, - самые дорогие мне люди, - но, как ни страшно и
неестественно это кажется, я всех их отдам сейчас за минуту славы, торжества
над людьми, за любовь к себе людей, которых я не знаю и не буду знать, за
любовь вот этих людей", подумал он, прислушиваясь к говору на дворе
Кутузова. На дворе Кутузова слышались голоса укладывавшихся денщиков; один
голос, вероятно, кучера, дразнившего старого Кутузовского повара, которого
знал князь Андрей, и которого звали Титом, говорил: "Тит, а Тит?"
- Ну, - отвечал старик.
- Тит, ступай молотить, - говорил шутник.
- Тьфу, ну те к чорту, - раздавался голос, покрываемый хохотом денщиков
и слуг.
"И все-таки я люблю и дорожу только торжеством над всеми ими, дорожу
этой таинственной силой и славой, которая вот тут надо мной носится в этом
тумане!"

XIII.

Ростов в эту ночь был со взводом во фланкерской цепи, впереди отряда
Багратиона. Гусары его попарно были рассыпаны в цепи; сам он ездил верхом по
этой линии цепи, стараясь преодолеть сон, непреодолимо-клонивший его. Назади
его видно было огромное пространство неясно-горевших в тумане костров нашей
армии; впереди его была туманная темнота. Сколько ни вглядывался Ростов в
эту туманную даль, он ничего не видел: то серелось, то как будто чернелось
что-то; то мелькали как будто огоньки, там, где должен быть неприятель; то
ему думалось, что это только в глазах блестит у него. Глаза его закрывались,
и в воображении представлялся то государь, то Денисов, то московские
воспоминания, и он опять поспешно открывал глаза и близко перед собой он
видел голову и уши лошади, на которой он сидел, иногда черные фигуры гусар,
когда он в шести шагах наезжал на них, а вдали все ту же туманную
темноту."Отчего же? очень может быть, - думал Ростов, - что государь,
встретив меня, даст поручение, как и всякому офицеру: скажет: "Поезжай,
узнай, что там". Много рассказывали же, как совершенно случайно он узнал так
какого-то офицера и приблизил к себе. Что, ежели бы он приблизил меня к
себе! О, как бы я охранял его, как бы я говорил ему всю правду, как бы я
изобличал его обманщиков", и Ростов, для того чтобы живо представить себе
свою любовь и преданность государю, представлял себе врага или
обманщика-немца, которого он с наслаждением не только убивал, но по щекам
бил в глазах государя. Вдруг дальний крик разбудил Ростова. Он вздрогнул и
открыл глаза.
"Где я? Да, в цепи: лозунг и пароль - дышло, Ольмюц. Экая досада, что
эскадрон наш завтра будет в резервах... - подумал он. - Попрошусь в дело.
Это, может быть, единственный случай увидеть государя. Да, теперь недолго до
смены. Объеду еще раз и, как вернусь, пойду к генералу и попрошу его". Он
поправился на седле и тронул лошадь, чтобы еще раз объехать своих гусар. Ему
показалось, что было светлей. В левой стороне виднелся пологий освещенный
скат и противоположный, черный бугор, казавшийся крутым, как стена. На бугре
этом было белое пятно, которого никак не мог понять Ростов: поляна ли это в
лесу, освещенная месяцем, или оставшийся снег, или белые дома? Ему
показалось даже, что по этому белому пятну зашевелилось что-то. "Должно
быть, снег - это пятно; пятно - une tache", думал Ростов. "Вот тебе и не
таш..."
"Наташа, сестра, черные глаза. На... ташка (Вот удивится, когда я ей
скажу, как я увидал государя!) Наташку... ташку возьми..." - "Поправей-то,
ваше благородие, а то тут кусты", сказал голос гусара, мимо которого,
засыпая, проезжал Ростов. Ростов поднял голову, которая опустилась уже до
гривы лошади, и остановился подле гусара. Молодой детский сон непреодолимо
клонил его. "Да, бишь, что я думал? - не забыть. Как с государем говорить
буду? Нет, не то - это завтра. Да, да! На ташку, наступить... тупить
нас -кого? Гусаров. А гусары в усы... По Тверской ехал этот гусар с усами,
еще я подумал о нем, против самого Гурьева дома... Старик Гурьев... Эх,
славный малый Денисов! Да, все это пустяки. Главное теперь - государь тут.
Как он на меня смотрел, и хотелось ему что-то сказать, да он не смел... Нет,
это я не смел. Да это пустяки, а главное - не забывать, что я нужное-то
думал, да. На - ташку, нас - тупить, да, да, да. Это хорошо". - И он опять
упал головой на шею лошади. Вдруг ему показалось, что в него стреляют. "Что?
Что? Что!... Руби! Что?..." заговорил, очнувшись, Ростов. В то мгновение,
как он открыл глаза, Ростов услыхал перед собою там, где был неприятель,
протяжные крики тысячи голосов. Лошади его и гусара, стоявшего подле него,
насторожили уши на эти крики. На том месте, с которого слышались крики,
зажегся и потух один огонек, потом другой, и по всей линии французских войск
на горе зажглись огни, и крики все более и более усиливались. Ростов слышал
звуки французских слов, но не мог их разобрать. Слишком много гудело
голосов. Только слышно было: аааа! и рррр
- Что это? Ты как думаешь? - обратился Ростов к гусару, стоявшему подле
него. - Ведь это у неприятеля?
Гусар ничего не ответил.
- Что ж, ты разве не слышишь? - довольно долго подождав ответа, опять
спросил Ростов.
- А кто е знает, ваше благородие, - неохотно отвечал гусар.
- По месту должно быть неприятель? - опять повторил Ростов.
- Може он, а може, и так, - проговорил гусар, - дело ночное. Ну!
шали! - крикнул он на свою лошадь, шевелившуюся под ним.
Лошадь Ростова тоже торопилась, била ногой по мерзлой земле,
прислушиваясь к звукам и приглядываясь к огням. Крики голосов все
усиливались и усиливались и слились в общий гул, который могла произвести
только несколько-тысячная армия. Огни больше и больше распространялись,
вероятно, по линии французского лагеря. Ростову уже не хотелось спать.
Веселые, торжествующие крики в неприятельской армии возбудительно
действовали на него: Vive l'empereur, l'empereur! [60] уже ясно слышалось
теперь Ростову.
- А недалеко, - должно быть, за ручьем? - сказал он стоявшему подле
него гусару.
Гусар только вздохнул, ничего не отвечая, и прокашлялся сердито. По
линии гусар послышался топот ехавшего рысью конного, и из ночного тумана
вдруг выросла, представляясь громадным слоном, фигура гусарского
унтер-офицера.
- Ваше благородие, генералы! - сказал унтер-офицер, подъезжая к
Ростову.
Ростов, продолжая оглядываться на огни и крики, поехал с унтер-офицером
навстречу нескольким верховым, ехавшим по линии. Один был на белой лошади.
Князь Багратион с князем Долгоруковым и адъютантами выехали посмотреть на
странное явление огней и криков в неприятельской армии. Ростов, подъехав к
Багратиону, рапортовал ему и присоединился к адъютантам, прислушиваясь к
тому, что говорили генералы.
- Поверьте, - говорил князь Долгоруков, обращаясь к Багратиону, -что
это больше ничего как хитрость: он отступил и в арьергарде велел зажечь огни
и шуметь, чтобы обмануть нас.
- Едва ли, - сказал Багратион, - с вечера я их видел на том бугре; коли
ушли, так и оттуда снялись. Г. офицер, - обратился князь Багратион к
Ростову, - стоят там еще его фланкеры?
- С вечера стояли, а теперь не могу знать, ваше сиятельство. Прикажите,
я съезжу с гусарами, - сказал Ростов.
Багратион остановился и, не отвечая, в тумане старался разглядеть лицо
Ростова.
- А что ж, посмотрите, - сказал он, помолчав немного.
- Слушаю-с.
Ростов дал шпоры лошади, окликнул унтер-офицера Федченку и еще двух
гусар, приказал им ехать за собою и рысью поехал под гору по направлению к
продолжавшимся крикам. Ростову и жутко и весело было ехать одному с тремя
гусарами туда, в эту таинственную и опасную туманную даль, где никто не был
прежде его. Багратион закричал ему с горы, чтобы он не ездил дальше ручья,
но Ростов сделал вид, как будто не слыхал его слов, и, не останавливаясь,
ехал дальше и дальше, беспрестанно обманываясь, принимая кусты за деревья и
рытвины за людей и беспрестанно объясняя свои обманы. Спустившись рысью под
гору, он уже не видал ни наших, ни неприятельских огней, но громче, яснее
слышал крики французов. В лощине он увидал перед собой что-то вроде реки, но
когда он доехал до нее, он узнал проезженную дорогу. Выехав на дорогу, он
придержал лошадь в нерешительности: ехать по ней, или пересечь ее и ехать по
черному полю в гору. Ехать по светлевшей в тумане дороге было безопаснее,
потому что скорее можно было рассмотреть людей. "Пошел за мной", проговорил
он, пересек дорогу и стал подниматься галопом на гору, к тому месту, где с
вечера стоял французский пикет.
- Ваше благородие, вот он! - проговорил сзади один из гусар.
И не успел еще Ростов разглядеть что-то, вдруг зачерневшееся в тумане,
как блеснул огонек, щелкнул выстрел, и пуля, как будто жалуясь на что-то,
зажужжала высоко в тумане и вылетела из слуха. Другое ружье не выстрелило,
но блеснул огонек на полке. Ростов повернул лошадь и галопом поехал назад.
Еще раздались в разных промежутках четыре выстрела, и на разные тоны запели
пули где-то в тумане. Ростов придержал лошадь, повеселевшую так же, как он,
от выстрелов, и поехал шагом. "Ну-ка еще, ну-ка еще!" говорил в его душе
какой-то веселый голос. Но выстрелов больше не было.
Только подъезжая к Багратиону, Ростов опять пустил свою лошадь в галоп
и, держа руку у козырька, подъехал к нему.
Долгоруков все настаивал на своем мнении, что французы отступили и
только для того, чтобы обмануть нас, разложили огни.
- Что же это доказывает? - говорил он в то время, как Ростов подъехал к
ним. - Они могли отступить и оставить пикеты.
- Видно, еще не все ушли, князь, - сказал Багратион. - До завтрашнего
утра, завтра все узнаем.
- На горе пикет, ваше сиятельство, все там же, где был с
вечера, -доложил Ростов, нагибаясь вперед, держа руку у козырька и не в
силах удержать улыбку веселья, вызванного в нем его поездкой и, главное,
звуками пуль.
- Хорошо, хорошо, - сказал Багратион, - благодарю вас, г. офицер.
- Ваше сиятельство, - сказал Ростов, - позвольте вас просить.
- Что такое?
- Завтра эскадрон наш назначен в резервы; позвольте вас просить
прикомандировать меня к 1-му эскадрону.
- Как фамилия?
- Граф Ростов.
- А, хорошо. Оставайся при мне ординарцем.
- Ильи Андреича сын? - сказал Долгоруков.
Но Ростов не отвечал ему.
- Так я буду надеяться, ваше сиятельство.
- Я прикажу.
"Завтра, очень может быть, пошлют с каким-нибудь приказанием к
государю, - подумал он. - Слава Богу".
- - -
Крики и огни в неприятельской армии происходили оттого, что в то время,
как по войскам читали приказ Наполеона, сам император верхом объезжал свои
бивуаки. Солдаты, увидав императора, зажигали пуки соломы и с криками: vive
l'empereur! бежали за ним. Приказ Наполеона был следующий:
"Солдаты! Русская армия выходит против вас, чтобы отмстить за
австрийскую, ульмскую армию. Это те же баталионы, которые вы разбили при
Голлабрунне и которые вы с тех пор преследовали постоянно до этого места.
Позиции, которые мы занимаем, - могущественны, и пока они будут итти, чтоб
обойти меня справа, они выставят мне фланг! Солдаты! Я сам буду руководить
вашими баталионами. Я буду держаться далеко от огня, если вы, с вашей
обычной храбростью, внесете в ряды неприятельские беспорядок и смятение; но
если победа будет хоть одну минуту сомнительна, вы увидите вашего
императора, подвергающегося первым ударам неприятеля, потому что не может
быть колебания в победе, особенно в тот день, в который идет речь о чести
французской пехоты, которая так необходима для чести своей нации.
Под предлогом увода раненых не расстроивать ряда! Каждый да будет
вполне проникнут мыслию, что надо победить этих наемников Англии,
воодушевленных такою ненавистью против нашей нации. Эта победа окончит наш
поход, и мы можем возвратиться на зимние квартиры, где застанут нас новые
французские войска, которые формируются во Франции; и тогда мир, который я
заключу, будет достоин моего народа, вас и меня. Наполеон".

XIV.

В 5 часов утра еще было совсем темно. Войска центра, резервов и правый
фланг Багратиона стояли еще неподвижно; но на левом фланге колонны пехоты,
кавалерии и артиллерии, долженствовавшие первые спуститься с высот, для того
чтобы атаковать французский правый фланг и отбросить его, по диспозиции, в
Богемские горы, уже зашевелились и начали подниматься с своих ночлегов. Дым
от костров, в которые бросали все лишнее, ел глаза. Было холодно и темно.
Офицеры торопливо пили чай и завтракали, солдаты пережевывали сухари,
отбивали ногами дробь, согреваясь, и стекались против огней, бросая в дрова
остатки балаганов, стулья, столы, колеса, кадушки, все лишнее, что нельзя
было увезти с собою. Австрийские колонновожатые сновали между русскими
войсками и служили предвестниками выступления. Как только показывался
австрийский офицер около стоянки полкового командира, полк начинал
шевелиться: солдаты сбегались от костров, прятали в голенища трубочки,
мешочки в повозки, разбирали ружья и строились. Офицеры застегивались,
надевали шпаги и ранцы и, покрикивая, обходили ряды; обозные и денщики
запрягали, укладывали и увязывали повозки. Адъютанты, батальонные и полковые
командиры садились верхами, крестились, отдавали последние приказания,<

XVI.

Кутузов, сопутствуемый своими адъютантами, поехал шагом за
карабинерами.
Проехав с полверсты в хвосте колонны, он остановился у одинокого
заброшенного дома (вероятно, бывшего трактира) подле разветвления двух
дорог. Обе дороги спускались под гору, и по обеим шли войска.
Туман начинал расходиться, и неопределенно, верстах в двух расстояния,
виднелись уже неприятельские войска на противоположных возвышенностях.
Налево внизу стрельба становилась слышнее. Кутузов остановился, разговаривая
с австрийским генералом. Князь Андрей, стоя несколько позади, вглядывался в
них и, желая попросить зрительную трубу у адъютанта, обратился к нему.
- Посмотрите, посмотрите, - говорил этот адъютант, глядя не на дальнее
войско, а вниз по горе перед собой. - Это французы!
Два генерала и адъютанты стали хвататься за трубу, вырывая ее один у
другого. Все лица вдруг изменились, и на всех выразился ужас. Французов
предполагали за две версты от нас, а они явились вдруг, неожиданно перед
нами.
- Это неприятель?... Нет!... Да, смотрите, он... наверное... Что ж
это? - послышались голоса.
Князь Андрей простым глазом увидал внизу направо поднимавшуюся
навстречу апшеронцам густую колонну французов, не дальше пятисот шагов от
того места, где стоял Кутузов.
"Вот она, наступила решительная минута! Дошло до меня дело", подумал
князь Андрей, и ударив лошадь, подъехал к Кутузову. "Надо остановить
апшеронцев, - закричал он, - ваше высокопревосходительство!" Но в тот же миг
все застлалось дымом, раздалась близкая стрельба, и наивно испуганный голос
в двух шагах от князя Андрея закричал: "ну, братцы, шабаш!" И как будто
голос этот был команда. По этому голосу все бросилось бежать.
Смешанные, все увеличивающиеся толпы бежали назад к тому месту, где
пять минут тому назад войска проходили мимо императоров. Не только трудно
было остановить эту толпу, но невозможно было самим не податься назад вместе
с толпой.
Болконский только старался не отставать от нее и оглядывался,
недоумевая и не в силах понять того, что делалось перед ним. Несвицкий с
озлобленным видом, красный и на себя не похожий, кричал Кутузову, что ежели
он не уедет сейчас, он будет взят в плен наверное. Кутузов стоял на том же
месте и, не отвечая, доставал платок. Из щеки его текла кровь. Князь Андрей
протеснился до него.
- Вы ранены? - спросил он, едва удерживая дрожание нижней челюсти.
- Раны не здесь, а вот где! - сказал Кутузов, прижимая платок к раненой
щеке и указывая на бегущих. - Остановите их! - крикнул он и в то же время,
вероятно убедясь, что невозможно было их остановить, ударил лошадь и поехал
вправо.
Вновь нахлынувшая толпа бегущих захватила его с собой и повлекла назад.
Войска бежали такой густой толпой, что, раз попавши в середину толпы,
трудно было из нее выбраться. Кто кричал: "Пошел! что замешкался?" Кто тут
же, оборачиваясь, стрелял в воздух; кто бил лошадь, на которой ехал сам
Кутузов. С величайшим усилием выбравшись из потока толпы влево, Кутузов со
свитой, уменьшенной более чем вдвое, поехал на звуки близких орудийных
выстрелов. Выбравшись из толпы бегущих, князь Андрей, стараясь не отставать
от Кутузова, увидал на спуске горы, в дыму, еще стрелявшую русскую батарею и
подбегающих к ней французов. Повыше стояла русская пехота, не двигаясь ни
вперед на помощь батарее, ни назад по одному направлению с бегущими. Генерал
верхом отделился от этой пехоты и подъехал к Кутузову. Из свиты Кутузова
осталось только четыре человека. Все были бледны и молча переглядывались.
- Остановите этих мерзавцев! - задыхаясь, проговорил Кутузов полковому
командиру, указывая на бегущих; но в то же мгновение, как будто в наказание
за эти слова, как рой птичек, со свистом пролетели пули по полку и свите
Кутузова.
Французы атаковали батарею и, увидав Кутузова, выстрелили по нем. С
этим залпом полковой командир схватился за ногу; упало несколько солдат, и
подпрапорщик, стоявший с знаменем, выпустил его из рук; знамя зашаталось и
упало, задержавшись на ружьях соседних солдат.
Солдаты без команды стали стрелять.
- Ооох! - с выражением отчаяния промычал Кутузов и
оглянулся. -Болконский, - прошептал он дрожащим от сознания своего
старческого бессилия голосом. - Болконский, - прошептал он, указывая на
расстроенный батальон и на неприятеля, - что ж это?
Но прежде чем он договорил эти слова, князь Андрей, чувствуя слезы
стыда и злобы, подступавшие ему к горлу, уже соскакивал с лошади и бежал к
знамени.
- Ребята, вперед! - крикнул он детски-пронзительно.
"Вот оно!" думал князь Андрей, схватив древко знамени и с наслаждением
слыша свист пуль, очевидно, направленных именно против него. Несколько
солдат упало.
- Ура! - закричал князь Андрей, едва удерживая в руках тяжелое знамя, и
побежал вперед с несомненной уверенностью, что весь батальон побежит за ним.
Действительно, он пробежал один только несколько шагов. Тронулся один,
другой солдат, и весь батальон с криком "ура!" побежал вперед и обогнал его.
Унтер-офицер батальона, подбежав, взял колебавшееся от тяжести в руках князя
Андрея знамя, но тотчас же был убит. Князь Андрей опять схватил знамя и,
волоча его за древко, бежал с батальоном. Впереди себя он видел наших
артиллеристов, из которых одни дрались, другие бросали пушки и бежали к нему
навстречу; он видел и французских пехотных солдат, которые хватали
артиллерийских лошадей и поворачивали пушки. Князь Андрей с батальоном уже
был в 20-ти шагах от орудий. Он слышал над собою неперестававший свист пуль,
и беспрестанно справа и слева от него охали и падали солдаты. Но он не
смотрел на них; он вглядывался только в то, что происходило впереди его -на
батарее. Он ясно видел уже одну фигуру рыжего артиллериста с сбитым на бок
кивером, тянущего с одной стороны банник, тогда как французский солдат тянул
банник к себе за другую сторону. Князь Андрей видел уже ясно растерянное и
вместе озлобленное выражение лиц этих двух людей, видимо, не понимавших
того, что они делали.
"Что они делают? - думал князь Андрей, глядя на них: - зачем не бежит
рыжий артиллерист, когда у него нет оружия? Зачем не колет его француз? Не
успеет добежать, как француз вспомнит о ружье и заколет его".
Действительно, другой француз, с ружьем на-перевес подбежал к
борющимся, и участь рыжего артиллериста, все еще не понимавшего того, что
ожидает его, и с торжеством выдернувшего банник, должна была решиться. Но
князь Андрей не видал, чем это кончилось. Как бы со всего размаха крепкой
палкой кто-то из ближайших солдат, как ему показалось, ударил его в голову.
Немного это больно было, а главное, неприятно, потому что боль эта
развлекала его и мешала ему видеть то, на что он смотрел.
"Что это? я падаю? у меня ноги подкашиваются", подумал он и упал на
спину. Он раскрыл глаза, надеясь увидать, чем кончилась борьба французов с
артиллеристами, и желая знать, убит или нет рыжий артиллерист, взяты или
спасены пушки. Но он ничего не видал. Над ним не было ничего уже, кроме
неба - высокого неба, не ясного, но все-таки неизмеримо высокого, с тихо
ползущими по нем серыми облаками. "Как тихо, спокойно и торжественно, совсем
не так, как я бежал, - подумал князь Андрей, - не так, как мы бежали,
кричали и дрались; совсем не так, как с озлобленными и испуганными лицами
тащили друг у друга банник француз и артиллерист, - совсем не так ползут
облака по этому высокому бесконечному небу. Как же я не видал прежде этого
высокого неба? И как я счастлив, я, что узнал его наконец. Да! все пустое,
все обман, кроме этого бесконечного неба. Ничего, ничего нет, кроме его. Но
и того даже нет, ничего нет, кроме тишины, успокоения. И слава Богу!..."

XVII.

На правом фланге у Багратиона в 9-ть часов дело еще не начиналось. Не
желая согласиться на требование Долгорукова начинать дело и желая отклонить
от себя ответственность, князь Багратион предложил Долгорукову послать
спросить о том главнокомандующего. Багратион знал, что, по расстоянию почти
10-ти верст, отделявшему один фланг от другого, ежели не убьют того, кого
пошлют (что было очень вероятно), и ежели он даже и найдет
главнокомандующего, что было весьма трудно, посланный не успеет вернуться
раньше вечера.
Багратион оглянул свою свиту своими большими, ничего невыражающими,
невыспавшимися глазами, и невольно замиравшее от волнения и надежды детское
лицо Ростова первое бросилось ему в глаза. Он послал его.
- А ежели я встречу его величество прежде, чем главнокомандующего, ваше
сиятельство? - сказал Ростов, держа руку у козырька.
- Можете передать его величеству, - поспешно перебивая Багратиона,
сказал Долгоруков.
Сменившись из цепи, Ростов успел соснуть несколько часов перед утром и
чувствовал себя веселым, смелым, решительным, с тою упругостью движений,
уверенностью в свое счастие и в том расположении духа, в котором все кажется
легко, весело и возможно.
Все желания его исполнялись в это утро; давалось генеральное сражение,
он участвовал в нем; мало того, он был ординарцем при храбрейшем генерале;
мало того, он ехал с поручением к Кутузову, а может быть, и к самому
государю. Утро было ясное, лошадь под ним была добрая. На душе его было
радостно и счастливо. Получив приказание, он пустил лошадь и поскакал вдоль
по линии. Сначала он ехал по линии Багратионовых войск, еще не вступавших в
дело и стоявших неподвижно; потом он въехал в пространство, занимаемое
кавалерией Уварова и здесь заметил уже передвижения и признаки приготовлений
к делу; проехав кавалерию Уварова, он уже ясно услыхал звуки пушечной и
орудийной стрельбы впереди себя. Стрельба все усиливалась.
В свежем, утреннем воздухе раздавались уже, не как прежде в неравные
промежутки, по два, по три выстрела и потом один или два орудийных выстрела,
а по скатам гор, впереди Працена, слышались перекаты ружейной пальбы,
перебиваемой такими частыми выстрелами из орудий, что иногда несколько
пушечных выстрелов уже не отделялись друг от друга, а сливались в один общий
гул.
Видно было, как по скатам дымки ружей как будто бегали, догоняя друг
друга, и как дымы орудий клубились, расплывались и сливались одни с другими.
Видны были, по блеску штыков между дымом, двигавшиеся массы пехоты и узкие
полосы артиллерии с зелеными ящиками.
Ростов на пригорке остановил на минуту лошадь, чтобы рассмотреть то,
что делалось; но как он ни напрягал внимание, он ничего не мог ни понять, ни
разобрать из того, что делалось: двигались там в дыму какие-то люди,
двигались и спереди и сзади какие-то холсты войск; но зачем? кто? куда?
нельзя было понять. Вид этот и звуки эти не только не возбуждали в нем
какого-нибудь унылого или робкого чувства, но, напротив, придавали ему
энергии и решительности.
"Ну, еще, еще наддай!" - обращался он мысленно к этим звукам и опять
пускался скакать по линии, все дальше и дальше проникая в область войск, уже
вступивших в дело.
"Уж как это там будет, не знаю, а все будет хорошо!" думал Ростов.
Проехав какие-то австрийские войска, Ростов заметил, что следующая за
тем часть линии (это была гвардия) уже вступила в дело.
"Тем лучше! посмотрю вблизи", подумал он.
Он поехал почти по передней линии. Несколько всадников скакали по
направлению к нему. Это были наши лейб-уланы, которые расстроенными рядами
возвращались из атаки. Ростов миновал их, заметил невольно одного из них в
крови и поскакал дальше.
"Мне до этого дела нет!" подумал он. Не успел он проехать нескольких
сот шагов после этого, как влево от него, наперерез ему, показалась на всем
протяжении поля огромная масса кавалеристов на вороных лошадях, в белых
блестящих мундирах, которые рысью шли прямо на него. Ростов пустил лошадь во
весь скок, для того чтоб уехать с дороги от этих кавалеристов, и он бы уехал
от них, ежели бы они шли все тем же аллюром, но они все прибавляли хода, так
что некоторые лошади уже скакали. Ростову все слышнее и слышнее становился
их топот и бряцание их оружия и виднее становились их лошади, фигуры и даже
лица. Это были наши кавалергарды, шедшие в атаку на французскую кавалерию,
подвигавшуюся им навстречу.
Кавалергарды скакали, но еще удерживая лошадей. Ростов уже видел их
лица и услышал команду: "марш, марш!" произнесенную офицером, выпустившим во
весь мах свою кровную лошадь. Ростов, опасаясь быть раздавленным или
завлеченным в атаку на французов, скакал вдоль фронта, что было мочи у его
лошади, и все-таки не успел миновать их.
Крайний кавалергард, огромный ростом рябой мужчина, злобно нахмурился,
увидав перед собой Ростова, с которым он неминуемо должен был столкнуться.
Этот кавалергард непременно сбил бы с ног Ростова с его Бедуином (Ростов сам
себе казался таким маленьким и слабеньким в сравнении с этими громадными
людьми и лошадьми), ежели бы он не догадался взмахнуть нагайкой в глаза
кавалергардовой лошади. Вороная, тяжелая, пятивершковая лошадь шарахнулась,
приложив уши; но рябой кавалергард всадил ей с размаху в бока огромные
шпоры, и лошадь, взмахнув хвостом и вытянув шею, понеслась еще быстрее. Едва
кавалергарды миновали Ростова, как он услыхал их крик: "Ура!" и оглянувшись
увидал, что передние ряды их смешивались с чужими, вероятно французскими,
кавалеристами в красных эполетах. Дальше нельзя было ничего видеть, потому
что тотчас же после этого откуда-то стали стрелять пушки, и все застлалось
дымом.
В ту минуту как кавалергарды, миновав его, скрылись в дыму, Ростов
колебался, скакать ли ему за ними или ехать туда, куда ему нужно было. Это
была та блестящая атака кавалергардов, которой удивлялись сами французы.
Ростову страшно было слышать потом, что из всей этой массы огромных
красавцев-людей, из всех этих блестящих, на тысячных лошадях,
богачей-юношей, офицеров и юнкеров, проскакавших мимо его, после атаки
осталось только осьмнадцать человек.
"Что мне завидовать, мое не уйдет, и я сейчас, может быть, увижу
государя!" подумал Ростов и поскакал дальше.
Поровнявшись с гвардейской пехотой, он заметил, что чрез нее и около
нее летали ядры, не столько потому, что он слышал звук ядер, сколько потому,
что на лицах солдат он увидал беспокойство и на лицах
офицеров -неестественную, воинственную торжественность.
Проезжая позади одной из линий пехотных гвардейских полков, он услыхал
голос, назвавший его по имени.
- Ростов!
- Что? - откликнулся он, не узнавая Бориса.
- Каково? в первую линию попали! Наш полк в атаку ходил! - сказал
Борис, улыбаясь той счастливой улыбкой, которая бывает у молодых людей, в
первый раз побывавших в огне.
Ростов остановился.
- Вот как! - сказал он. - Ну что?
- Отбили! - оживленно сказал Борис, сделавшийся болтливым. - Ты можешь
себе представить?
И Борис стал рассказывать, каким образом гвардия, ставши на место и
увидав перед собой войска, приняла их за австрийцев и вдруг по ядрам,
пущенным из этих войск, узнала, что она в первой линии, и неожиданно должна
была вступить в дело. Ростов, не дослушав Бориса, тронул свою лошадь.
- Ты куда? - спросил Борис.
- К его величеству с поручением.
- Вот он! - сказал Борис, которому послышалось, что Ростову нужно было
его высочество, вместо его величества.
И он указал ему на великого князя, который в ста шагах от них, в каске
и в кавалергардском колете, с своими поднятыми плечами и нахмуренными
бровями, что-то кричал австрийскому белому и бледному офицеру.
- Да ведь это великий князь, а мне к главнокомандующему или к
государю, - сказал Ростов и тронул было лошадь.
- Граф, граф! - кричал Берг, такой же оживленный, как и Борис, подбегая
с другой стороны, - граф, я в правую руку ранен (говорил он, показывая кисть
руки, окровавленную, обвязанную носовым платком) и остался во фронте. Граф,
держу шпагу в левой руке: в нашей породе фон Бергов, граф, все были рыцари.
Берг еще что-то говорил, но Ростов, не дослушав его, уже поехал дальше.
Проехав гвардию и пустой промежуток, Ростов, для того чтобы не попасть
опять в первую линию, как он попал под атаку кавалергардов, поехал по линии
резервов, далеко объезжая то место, где слышалась самая жаркая стрельба и
канонада. Вдруг впереди себя и позади наших войск, в таком месте, где он
никак не мог предполагать неприятеля, он услыхал близкую ружейную стрельбу.
"Что это может быть? - подумал Ростов. - Неприятель в тылу наших войск?
Не может быть, - подумал Ростов, и ужас страха за себя и за исход всего
сражения вдруг нашел на него. - Что бы это ни было, однако, -подумал он, -
теперь уже нечего объезжать. Я должен искать главнокомандующего здесь, и
ежели все погибло, то и мое дело погибнуть со всеми вместе".
Дурное предчувствие, нашедшее вдруг на Ростова, подтверждалось все
более и более, чем дальше он въезжал в занято

XIX.

На Праценской горе, на том самом месте, где он упал с древком знамени в
руках, лежал князь Андрей Болконский, истекая кровью, и, сам не зная того,
стонал тихим, жалостным и детским стоном.
К вечеру он перестал стонать и совершенно затих. Он не знал, как долго
продолжалось его забытье. Вдруг он опять чувствовал себя живым и страдающим
от жгучей и разрывающей что-то боли в голове.
"Где оно, это высокое небо, которое я не знал до сих пор и увидал
нынче?" было первою его мыслью. "И страдания этого я не знал также, -подумал
он. - Да, я ничего, ничего не знал до сих пор. Но где я?"
Он стал прислушиваться и услыхал звуки приближающегося топота лошадей и
звуки голосов, говоривших по-французски. Он раскрыл глаза. Над ним было
опять все то же высокое небо с еще выше поднявшимися плывущими облаками,
сквозь которые виднелась синеющая бесконечность. Он не поворачивал головы и
не видал тех, которые, судя по звуку копыт и голосов, подъехали к нему и
остановились.
Подъехавшие верховые были Наполеон, сопутствуемый двумя адъютантами.
Бонапарте, объезжая поле сражения, отдавал последние приказания об усилении
батарей стреляющих по плотине Аугеста и рассматривал убитых и раненых,
оставшихся на поле сражения.
- De beaux hommes! [66] - сказал Наполеон, глядя на убитого русского
гренадера, который с уткнутым в землю лицом и почернелым затылком лежал на
животе, откинув далеко одну уже закоченевшую руку.
- Les munitions des piиces de position sont йpuisйes, sire! [67] -
сказал в это время адъютант, приехавший с батарей, стрелявших по Аугесту.
- Faites avancer celles de la rйserve, [68] - сказал Наполеон, и,
отъехав несколько шагов, он остановился над князем Андреем, лежавшим
навзничь с брошенным подле него древком знамени (знамя уже, как трофей, было
взято французами).
- Voilа une belle mort, [69] - сказал Наполеон, глядя на Болконского.
Князь Андрей понял, что это было сказано о нем, и что говорит это
Наполеон. Он слышал, как называли sire того, кто сказал эти слова. Но он
слышал эти слова, как бы он слышал жужжание мухи. Он не только не
интересовался ими, но он и не заметил, а тотчас же забыл их. Ему жгло
голову; он чувствовал, что он исходит кровью, и он видел над собою далекое,
высокое и вечное небо. Он знал, что это был Наполеон - его герой, но в эту
минуту Наполеон казался ему столь маленьким, ничтожным человеком в сравнении
с тем, что происходило теперь между его душой и этим высоким, бесконечным
небом с бегущими по нем облаками. Ему было совершенно все равно в эту
минуту, кто бы ни стоял над ним, что бы ни говорил об нем; он рад был только
тому, что остановились над ним люди, и желал только, чтоб эти люди помогли
ему и возвратили бы его к жизни, которая казалась ему столь прекрасною,
потому что он так иначе понимал ее теперь. Он собрал все свои силы, чтобы
пошевелиться и произвести какой-нибудь звук. Он слабо пошевелил ногою и
произвел самого его разжалобивший, слабый, болезненный стон.
- А! он жив, - сказал Наполеон. - Поднять этого молодого человека, ce
jeune homme, и свезти на перевязочный пункт!
Сказав это, Наполеон поехал дальше навстречу к маршалу Лану, который,
сняв шляпу, улыбаясь и поздравляя с победой, подъезжал к императору.
Князь Андрей не помнил ничего дальше: он потерял сознание от страшной
боли, которую причинили ему укладывание на носилки, толчки во время движения
и сондирование раны на перевязочном пункте. Он очнулся уже только в конце
дня, когда его, соединив с другими русскими ранеными и пленными офицерами,
понесли в госпиталь. На этом передвижении он чувствовал себя несколько
свежее и мог оглядываться и даже говорить.
Первые слова, которые он услыхал, когда очнулся, - были слова
французского конвойного офицера, который поспешно говорил:
- Надо здесь остановиться: император сейчас проедет; ему доставит
удовольствие видеть этих пленных господ.
- Нынче так много пленных, чуть не вся русская армия, что ему,
вероятно, это наскучило, - сказал другой офицер.
- Ну, однако! Этот, говорят, командир всей гвардии императора
Александра, - сказал первый, указывая на раненого русского офицера в белом
кавалергардском мундире.
Болконский узнал князя Репнина, которого он встречал в петербургском
свете. Рядом с ним стоял другой, 19-летний мальчик, тоже раненый
кавалергардский офицер.
Бонапарте, подъехав галопом, остановил лошадь.
- Кто старший? - сказал он, увидав пленных.
Назвали полковника, князя Репнина.
- Вы командир кавалергардского полка императора Александра? - спросил
Наполеон.
- Я командовал эскадроном, - отвечал Репнин.
- Ваш полк честно исполнил долг свой, - сказал Наполеон.
- Похвала великого полководца есть лучшая награда cолдату, - сказал
Репнин.
- С удовольствием отдаю ее вам, - сказал Наполеон. Кто этот молодой
человек подле вас?
Князь Репнин назвал поручика Сухтелена.
Посмотрев на него, Наполеон сказал, улыбаясь:
- II est venu bien jeune se frotter а nous. [70]
- Молодость не мешает быть храбрым, - проговорил обрывающимся голосом
Сухтелен.
- Прекрасный ответ, - сказал Наполеон. - Молодой человек, вы далеко
пойдете!
Князь Андрей, для полноты трофея пленников выставленный также вперед,
на глаза императору, не мог не привлечь его внимания. Наполеон, видимо,
вспомнил, что он видел его на поле и, обращаясь к нему, употребил то самое
наименование молодого человека - jeune homme, под которым Болконский в
первый раз отразился в его памяти.
- Et vous, jeune homme? Ну, а вы, молодой человек? - обратился он к
нему, - как вы себя чувствуете, mon brave?
Несмотря на то, что за пять минут перед этим князь Андрей мог сказать
несколько слов солдатам, переносившим его, он теперь, прямо устремив свои
глаза на Наполеона, молчал... Ему так ничтожны казались в эту минуту все
интересы, занимавшие Наполеона, так мелочен казался ему сам герой его, с
этим мелким тщеславием и радостью победы, в сравнении с тем высоким,
справедливым и добрым небом, которое он видел и понял, - что он не мог
отвечать ему.
Да и все казалось так бесполезно и ничтожно в сравнении с тем строгим и
величественным строем мысли, который вызывали в нем ослабление сил от
истекшей крови, страдание и близкое ожидание смерти. Глядя в глаза
Наполеону, князь Андрей думал о ничтожности величия, о ничтожности жизни,
которой никто не мог понять значения, и о еще большем ничтожестве смерти,
смысл которой никто не мог понять и объяснить из живущих.
Император, не дождавшись ответа, отвернулся и, отъезжая, обратился к
одному из начальников:
- Пусть позаботятся об этих господах и свезут их в мой бивуак; пускай
мой доктор Ларрей осмотрит их раны. До свидания, князь Репнин, - и он,
тронув лошадь, галопом поехал дальше.
На лице его было сиянье самодовольства и счастия.
Солдаты, принесшие князя Андрея и снявшие с него попавшийся им золотой
образок, навешенный на брата княжною Марьею, увидав ласковость, с которою
обращался император с пленными, поспешили возвратить образок.
Князь Андрей не видал, кто и как надел его опять, но на груди его сверх
мундира вдруг очутился образок на мелкой золотой цепочке.
"Хорошо бы это было, - подумал князь Андрей, взглянув на этот образок,
который с таким чувством и благоговением навесила на него сестра, - хорошо
бы это было, ежели бы все было так ясно и просто, как оно кажется княжне
Марье. Как хорошо бы было знать, где искать помощи в этой жизни и чего ждать
после нее, там, за гробом! Как бы счастлив и спокоен я был, ежели бы мог
сказать теперь: Господи, помилуй меня!... Но кому я скажу это! Или
сила -неопределенная, непостижимая, к которой я не только не могу
обращаться, но которой не могу выразить словами, - великое все или ничего, -
говорил он сам себе, - или это тот Бог, который вот здесь зашит, в этой
ладонке, княжной Марьей? Ничего, ничего нет верного, кроме ничтожества всего
того, что мне понятно, и величия чего-то непонятного, но важнейшего!"
Носилки тронулись. При каждом толчке он опять чувствовал невыносимую
боль; лихорадочное состояние усилилось, и он начинал бредить. Те мечтания об
отце, жене, сестре и будущем сыне и нежность, которую он испытывал в ночь
накануне сражения, фигура маленького, ничтожного Наполеона и над всем этим
высокое небо, составляли главное основание его горячечных представлений.
Тихая жизнь и спокойное семейное счастие в Лысых Горах представлялись
ему. Он уже наслаждался этим счастием, когда вдруг являлся маленький
Напoлеон с своим безучастным, ограниченным и счастливым от несчастия других
взглядом, и начинались сомнения, муки, и только небо обещало успокоение. К
утру все мечтания смешались и слились в хаос и мрак беспамятства и забвения,
которые гораздо вероятнее, по мнению самого Ларрея, доктора Наполеона,
должны были разрешиться смертью, чем выздоровлением.
- C'est un sujet nerveux et bilieux, - сказал Ларрей, - il n'en
rechappera pas. [71]
Князь Андрей, в числе других безнадежных раненых, был сдан на попечение
жителей.

Примечания

[(сноска 1)] в конце концов,
[(сноска 2)] Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно
покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно
возможное.
[(сноска 3)] [Но, мой милый,]
[(сноска 4)] [очаровательно.]
[(сноска 5)] у меня будет прекрасная Элен, на которую никогда не
устанешь любоваться.
[(сноска 6)] У меня есть на вас виды в этот вечер.
[(сноска 7)] Моя милая Элен, надо, чтобы вы были сострадательны к моей
бедной тетке, которая питает к вам обожание. Побудьте с ней минут 10.
[(сноска 8)] И как держит себя!
[(сноска 9)] Надеюсь, вы не скажете другой раз, что у меня скучают,
[(сноска 10)] Хорошо, я вас оставлю в вашем уголке. Я вижу, вам там
хорошо,
[(сноска 11)] Говорят, вы отделываете свой петербургский дом.
[(сноска 12)] Это хорошо, но не переезжайте от князя Василия. Хорошо
иметь такого друга. Я кое-что об этом знаю. Не правда ли?
[(сноска 13)] Все это хорошо, но надо это кончить,
[(сноска 14)] Это такой прекрасный человек, наш добрый Вязмитинов...
[(сноска 15)] Конечно, это очень блестящая партия, но счастье, моя
милая... - Браки совершаются на небесах,
[(сноска 16)] Алина, посмотри, что они делают.
[(сноска 17)] Я вас люблю!
[(сноска 18)] К нам едут гости, князь.
[(сноска 19)] Его сиятельство князь Курагин с сыном, сколько я слышала?
[(сноска 20)] [батюшка.]
[(сноска 21)] [благодарю, батюшка.]
[(сноска 22)] Они приехали, Мари,
[(сноска 23)] Ну, а вы остаетесь, в чем были, княжна? Сейчас придут
сказать, что они вышли. Надо будет итти вниз, а вы хоть бы чуть-чуть
принарядились!
[(сноска 24)] [мой добрый друг,]
[(сноска 25)] Нет, Мари, решительно это не идет к вам. Я вас лучше
люблю в вашем сереньком ежедневном платьице: пожалуйста, сделайте это для
меня.
[(сноска 26)] Ну, княжна, еще маленькое усилие.
[(сноска 27)] Нет, оставьте меня,
[(сноска 28)] По крайней мере, перемените прическу. У Мари одно из тех
лиц, которым этот род прически совсем нейдет. Перемените, пожалуйста.
[(сноска 29)] Оставьте меня, мне все равно,
[(сноска 30)] Вы перемените, не правда ли?
[(сноска 31)] [Вот Мари!]
[(сноска 32)] [милую Аннет?]
[(сноска 33)] выгнала его из дома?
[(сноска 34)] Ах! это перл женщин, княжна!
[(сноска 35)] [компаньонка.] ... [малютка - мила.]
[(сноска 36)] [батюшка,]
[(сноска 37)] Бедная девушка, она дьявольски дурна собою,
[(сноска 38)] [Какая деликатность,]
[(сноска 39)] Нет, нет, нет! Когда отец ваш напишет мне, что вы себя
ведете хорошо, тогда я дам вам поцеловать руку. Не прежде.
[(сноска 40)] Нет, княжна, я навсегда утратила ваше расположение,
[(сноска 41)] Почему же? Я вас люблю больше, чем когда-либо, и
постараюсь сделать для вашего счастия все, что в моей власти.
[(сноска 42)] Но вы так чисты, вы презираете меня; вы никогда не
поймете этого увлечения страсти. Ах, моя бедная мать...
[(сноска 43)] Я все понимаю,
[(сноска 44)] Ах, милая, милая.
[(сноска 45)] Судьба моего сына в ваших руках. Решите, моя милая, моя
дорогая, моя кроткая Мари, которую я всегда любил, как дочь.
[(сноска 46)] Моя милая, я вам скажу, что эту минуту я никогда не
забуду, но, моя добрейшая, дайте нам хоть малую надежду возможности тронуть
это сердце, столь доброе и великодушное. Скажите: может быть... Будущность
так велика. Скажите: может быть.
[(сноска 47)] Ты вострушка, дитя мое.
[(сноска 48)] Дело сделано!
[(сноска 49)] [Дети, идите ложиться спать,]
[(сноска 50)] [Очаровательно,]
[(сноска 51)] Но не обижайте мою лошадку,
[(сноска 52)] Павлоградские гусары?
[(сноска 53)] Резерв, ваше величество!
[(сноска 54)] Вимпфен, граф Ланжерон, князь Лихтенштейн, Гогенлое и еще
Пришпршипрш, как все польские имена.
[(сноска 55)] Удержите ваше злоязычие.
[(сноска 56)] И, любезный генерал! Я занят рисом и котлетами, а вы
занимайтесь военными делами.
[(сноска 57)] Так как неприятель опирается левым крылом своим на
покрытые лесом горы, а правым крылом тянется вдоль Кобельница и Сокольница
позади находящихся там прудов, а мы, напротив, превосходим нашим левым
крылом его правое, то выгодно нам атаковать сие последнее неприятельское
крыло, особливо если мы займем деревни Сокольниц и Кобельниц, будучи
поставлены в возможность нападать на фланг неприятеля и преследовать его в
равнине между Шлапаницем и лесом Тюрасским, избегая вместе с тем дефилеи
между Шлапаницем и Беловицем, которою прикрыт неприятельский фронт. Для этой
цели необходимо... Первая колонна марширует... вторая колонна марширует...
третья колонна марширует...
[(сноска 58)] Урок из географии,
[(сноска 59)] [Ей Богу,]
[(сноска 60)] [Да здравствует император, император!]
[(сноска 61)] Мой милый, наш старик сильно не в духе.
[(сноска 62)] Ступайте, мой милый, посмотрите, прошла ли через деревню
третья дивизия. Велите ей остановиться и ждать моего приказа.
[(сноска 63)] И спросите, размещены ли стрелки. - Что они делают, что
они делают!
[(сноска 64)] Право, ваше величество, мы сделаем, что будет нам
возможно сделать, ваше величество,
[(сноска 65)] К чорту этих русских...
[(сноска 66)] Красавцы!
[(сноска 67)] Батарейных зарядов больше нет, ваше величество!
[(сноска 68)] Велите привезти из резервов,
[(сноска 69)] Вот прекрасная смерть,
[(сноска 70)] Молод же явился он состязаться с нами.
[(сноска 71)] Это человек нервный и желчный, он не выздоровеет.

* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. *

I.

В начале 1806 года Николай Ростов вернулся в отпуск. Денисов ехал тоже
домой в Воронеж, и Ростов уговорил его ехать с собой до Москвы и
остановиться у них в доме. На предпоследней станции, встретив товарища,
Денисов выпил с ним три бутылки вина и подъезжая к Москве, несмотря на ухабы
дороги, не просыпался, лежа на дне перекладных саней, подле Ростова,
который, по мере приближения к Москве, приходил все более и более в
нетерпение.
"Скоро ли? Скоро ли? О, эти несносные улицы, лавки, калачи, фонари,
извозчики!" думал Ростов, когда уже они записали свои отпуски на заставе и
въехали в Москву.
- Денисов, приехали! Спит! - говорил он, всем телом подаваясь вперед,
как будто он этим положением надеялся ускорить движение саней. Денисов не
откликался.
- Вот он угол-перекресток, где Захар извозчик стоит; вот он и Захар, и
все та же лошадь. Вот и лавочка, где пряники покупали. Скоро ли? Ну!
- К какому дому-то? - спросил ямщик.
- Да вон на конце, к большому, как ты не видишь! Это наш дом, -говорил
Ростов, - ведь это наш дом! Денисов! Денисов! Сейчас приедем.
Денисов поднял голову, откашлялся и ничего не ответил.
- Дмитрий, - обратился Ростов к лакею на облучке. - Ведь это у нас
огонь?
- Так точно-с и у папеньки в кабинете светится.
- Еще не ложились? А? как ты думаешь? Смотри же не забудь, тотчас
достань мне новую венгерку, - прибавил Ростов, ощупывая новые усы. - Ну же
пошел, - кричал он ямщику. - Да проснись же, Вася, - обращался он к
Денисову, который опять опустил голову. - Да ну же, пошел, три целковых на
водку, пошел! - закричал Ростов, когда уже сани были за три дома от
подъезда. Ему казалось, что лошади не двигаются. Наконец сани взяли вправо к
подъезду; над головой своей Ростов увидал знакомый карниз с отбитой
штукатуркой, крыльцо, тротуарный столб. Он на ходу выскочил из саней и
побежал в сени. Дом также стоял неподвижно, нерадушно, как будто ему дела не
было до того, кто приехал в него. В сенях никого не было. "Боже мой! все ли
благополучно?" подумал Ростов, с замиранием сердца останавливаясь на минуту
и тотчас пускаясь бежать дальше по сеням и знакомым, покривившимся ступеням.
Все та же дверная ручка замка, за нечистоту которой сердилась графиня, также
слабо отворялась. В передней горела одна сальная свеча.
Старик Михайла спал на ларе. Прокофий, выездной лакей, тот, который был
так силен, что за задок поднимал карету, сидел и вязал из покромок лапти. Он
взглянул на отворившуюся дверь, и равнодушное, сонное выражение его вдруг
преобразилось в восторженно-испуганное.
- Батюшки, светы! Граф молодой! - вскрикнул он, узнав молодого
барина. - Что ж это? Голубчик мой! - И Прокофий, трясясь от волненья,
бросился к двери в гостиную, вероятно для того, чтобы объявить, но видно
опять раздумал, вернулся назад и припал к плечу молодого барина.
- Здоровы? - спросил Ростов, выдергивая у него свою руку.
- Слава Богу! Все слава Богу! сейчас только покушали! Дай на себя
посмотреть, ваше сиятельство!
- Все совсем благополучно?
- Слава Богу, слава Богу!
Ростов, забыв совершенно о Денисове, не желая никому дать предупредить
себя, скинул шубу и на цыпочках побежал в темную, большую залу. Все то же,
те же ломберные столы, та же люстра в чехле; но кто-то уж видел молодого
барина, и не успел он добежать до гостиной, как что-то стремительно, как
буря, вылетело из боковой двери и обняло и стало целовать его. Еще другое,
третье такое же существо выскочило из другой, третьей двери; еще объятия,
еще поцелуи, еще крики, слезы радости. Он не мог разобрать, где и кто папа,
кто Наташа, кто Петя. Все кричали, говорили и целовали его в одно и то же
время. Только матери не было в числе их - это он помнил.
- А я то, не знал... Николушка... друг мой!
- Вот он... наш то... Друг мой, Коля... Переменился! Нет свечей! Чаю!
- Да меня-то поцелуй!
- Душенька... а меня-то.
Соня, Наташа, Петя, Анна Михайловна, Вера, старый граф, обнимали его; и
люди и горничные, наполнив комнаты, приговаривали и ахали.
Петя повис на его ногах. - А меня-то! - кричал он. Наташа, после того,
как она, пригнув его к себе, расцеловала все его лицо, отскочила от него и
держась за полу его венгерки, прыгала как коза все на одном месте и
пронзительно визжала.
Со всех сторон были блестящие слезами радости, любящие глаза, со всех
сторон были губы, искавшие поцелуя.
Соня красная, как кумач, тоже держалась за его руку и вся сияла в
блаженном взгляде, устремленном в его глаза, которых она ждала. Соне минуло
уже 16 лет, и она была очень красива, особенно в эту минуту счастливого,
восторженного оживления. Она смотрела на него, не спуская глаз, улыбаясь и
задерживая дыхание. Он благодарно взглянул на нее; но все еще ждал и искал
кого-то. Старая графиня еще не выходила. И вот послышались шаги в дверях.
Шаги такие быстрые, что это не могли быть шаги его матери.
Но это была она в новом, незнакомом еще ему, сшитом без него платье.
Все оставили его, и он побежал к ней. Когда они сошлись, она упала на его
грудь рыдая. Она не могла поднять лица и только прижимала его к холодным
снуркам его венгерки. Денисов, никем не замеченный, войдя в комнату, стоял
тут же и, глядя на них, тер себе глаза.
- Василий Денисов, друг вашего сына, - сказал он, рекомендуясь графу,
вопросительно смотревшему на него.
- Милости прошу. Знаю, знаю, - сказал граф, целуя и обнимая Денисова. -
Николушка писал... Наташа, Вера, вот он Денисов.
Те же счастливые, восторженные лица обратились на мохнатую фигуру
Денисова и окружили его.
- Голубчик, Денисов! - визгнула Наташа, не помнившая себя от восторга,
подскочила к нему, обняла и поцеловала его. Все смутились поступком Наташи.
Денисов тоже покраснел, но улыбнулся и взяв руку Наташи, поцеловал ее.
Денисова отвели в приготовленную для него комнату, а Ростовы все
собрались в диванную около Николушки.
Старая графиня, не выпуская его руки, которую она всякую минуту
целовала, сидела с ним рядом; остальные, столпившись вокруг них, ловили
каждое его движенье, слово, взгляд, и не спускали с него
восторженно-влюбленных глаз. Брат и сестры спорили и перехватывали места
друг у друга поближе к нему, и дрались за то, кому принести ему чай, платок,
трубку.
Ростов был очень счастлив любовью, которую ему выказывали; но первая
минута его встречи была так блаженна, что теперешнего его счастия ему
казалось мало, и он все ждал чего-то еще, и еще, и еще.
На другое утро приезжие спали с дороги до 10-го часа.
В предшествующей комнате валялись сабли, сумки, ташки, раскрытые
чемоданы, грязные сапоги. Вычищенные две пары со шпорами были только что
поставлены у стенки. Слуги приносили умывальники, горячую воду для бритья и
вычищенные платья. Пахло табаком и мужчинами.
- Гей, Г'ишка, т'убку! - крикнул хриплый голос Васьки
Денисова. -Ростов, вставай!
Ростов, протирая слипавшиеся глаза, поднял спутанную голову с жаркой
подушки.
- А что поздно? - Поздно, 10-й час, - отвечал Наташин голос, и в
соседней комнате послышалось шуршанье крахмаленных платьев, шопот и смех
девичьих голосов, и в чуть растворенную дверь мелькнуло что-то голубое,
ленты, черные волоса и веселые лица. Это была Наташа с Соней и Петей,
которые пришли наведаться, не встал ли.
- Николенька, вставай! - опять послышался голос Наташи у двери.
- Сейчас!
В это время Петя, в первой комнате, увидав и схватив сабли, и испытывая
тот восторг, который испытывают мальчики, при виде воинственного старшего
брата, и забыв, что сестрам неприлично видеть раздетых мужчин, отворил
дверь.
- Это твоя сабля? - кричал он. Девочки отскочили. Денисов с испуганными
глазами спрятал свои мохнатые ноги в одеяло, оглядываясь за помощью на
товарища. Дверь пропустила Петю и опять затворилась. За дверью послышался
смех.
- Николенька, выходи в халате, - проговорил голос Наташи.
- Это твоя сабля? - спросил Петя, - или это ваша? - с подобострастным
уважением обратился он к усатому, черному Денисову.
Ростов поспешно обулся, надел халат и вышел. Наташа надела один сапог с
шпорой и влезала в другой. Соня кружилась и только что хотела раздуть платье
и присесть, когда он вышел. Обе были в одинаковых, новеньких, голубых
платьях - свежие, румяные, веселые. Соня убежала, а Наташа, взяв брата под
руку, повела его в диванную, и у них начался разговор. Они не успевали
спрашивать друг друга и отвечать на вопросы о тысячах мелочей, которые могли
интересовать только их одних. Наташа смеялась при всяком